***
Дни сменяют друг друга с размеренностью маятника: рассвет переходит в день, а тот сменяется закатом, за которым наступает ночь — мир движется дальше, и время Корво подходит к концу. С каждым месяцем императрица нуждается в нем все меньше — у нее теперь есть собственный лорд-защитник, готовый к любым неприятностям (на этот раз он морлиец — цена, которую пришлось заплатить за мир, ведь из-за чумы были разорваны старые договоры и торговые соглашения). Она не будет одинока. Эмили Колдуин уже почти взрослая женщина, и ее воспоминания о гибели матери давно потускнели, как рисунки, что она рисовала в детстве — Корво до сих пор хранит их у себя в столе. Он не может знать, хватит ли ей сил удержать на плаву с таким трудом отвоеванную Империю, но он все чаще задается этим вопросом. Ей нужно будет обуздать коллегии серконосских купцов, подавить восстания на Морли, пережить покушения тивийских отравителей; будущее балансирует на лезвии ножа, и никакие совещания и доклады шпионов не делают его более предсказуемым. Может, их ждет война. Может — мир. Никто сейчас не скажет наверняка. Похоже, будущее будет интересным; Корво полагает, что его ждет отличное зрелище. Начинается рассвет, и вода идет рябью — серо-сине-зеленой вокруг него и чернильно-черной там, где она соприкасается с Чужим. Корво отстраненно думает, что должен бы ощущать холод и дискомфорт от промокшей одежды, липнущей к коже, но теперь он может выбирать, что чувствовать, а что — нет. Бледный свет восходящего солнца окрашивает воду в бело-золотой цвет; Корво все еще считает, что это красиво — и это успокаивает. Морской бриз играет с его волосами, бросая пряди ему в лицо. Корво отводит их в сторону и неловко улыбается Чужому. — Знаешь, мне кажется, ты еще ни разу не отводил от меня взгляд с тех пор, как... — он осекается и почти захлебывается словами, которые отказываются складываться в предложение. Где-то в глубине его подсознания таится черное ничто, почти незаметное, если не пытаться его тревожить; оно свернулось как змея, что показывает клыки, если он слишком настойчиво думает об этом. Поморщившись, Корво отступает. Кажется, некоторые воспоминания лучше оставить пылиться в закоулках разума. — Перемена всегда совершается силой, — мягко произносит Чужой. — Она может травмировать, и ее невозможно постичь — как смерть и рождение, слившиеся воедино. Я не был... уверен, что ты переживешь это. — Со мной все в порядке, — говорит Корво. Теперь он яснее, чем когда-либо, видит в глазах Чужого любопытство, смешанное с неуверенностью и чем-то трогательно похожим на беспокойство. Вокруг — сверкающе-новый мир, и они в самом центре его. Он тянется к Чужому, берет его руки в свои (они теплые, думает Корво, намеренно теплые — и это по-прежнему лишь для него) и понимает, что слова застревают в горле. Похоже, некоторые вещи в этом мире не меняются. Если когда-нибудь у него появятся почитатели, они вряд ли станут называть его разговорчивым божеством. — Теперь мы должны принести друг другу клятвы? — Чужой склоняет голову к плечу и смотрит на Корво так, как обычно делает, когда сталкивается с чем-то странным — чем-то человеческим — что сбивает его с толку. Непривычно думать, что когда-нибудь наступит время — нескоро, но все же когда-нибудь — и люди изменятся так сильно, что Корво уже не сможет ответить на его вопросы. Он понимает, почему Чужой спросил о клятвах, и такого подарка он никогда не ждал. — А они нужны нам? Корво опускает взгляд на их все еще сомкнутые руки и дальше — на воду. Она подрагивает от ветра и начинающегося прилива, но ему все же удается разглядеть их отражения. Тени, что извиваются как танцоры. Он не может сказать, где заканчивается одна и начинается другая. — Тебе было бы приятно, — говорит Чужой. «Да», — думает Корво. — Я не подготовил слов. — Импровизация всегда лучше подготовки. Корво не знает, что сказать, потому что все клятвы, что он приносил, были даны ему кем-то, а не произносились по велению сердца. Клятва лорда-защитника — высокопарный слог и память о его предшественниках — была лишь старой традицией. Он был искренен, когда приносил ее, но это были не его слова. Точно так же, не он придумал Запреты, хотя и повторял их вместе со всеми — и в этом случае об искренности речи уже не шло. Не было никаких клятв и когда... ...но, конечно же, он не может думать об этом. Корво не умеет придумывать клятвы, точно так же, как море не умеет производить вино, а небо — слезы. Но он все же пытается. — Я клянусь... А в чем он клянется? Он не может предложить поддержку в болезни и бедности — им это не грозит. Он не может обещать хранить верность всю жизнь — они оба теперь вне пределов человеческих измерений времени. Что еще остается? — Я не отпущу тебя, — наконец говорит он. — Я не перестану существовать, и я не расстанусь с тобой, — его голос становится тверже, по мере того как растет его уверенность. Корво вскидывает голову, и его слова теперь звучат как непреложная истина. — Я... отказался от вечного покоя, и что бы ни случилось дальше — я не стану прахом или... не упокоюсь в глубинах океана. Я останусь. Здесь и в Бездне. Там же, где и ты. Дышать тяжело — что-то сдавливает его легкие, и это похоже на удушье. Люди плачут в такие моменты. Корво знает, что они так делают, а теперь он знает еще и почему. Он как будто что-то потерял и что-то приобрел — какая-то новая тяжесть осела у него на душе и в мыслях, а что-то, чего он раньше не замечал, наоборот исчезло. Он почти такой же, каким был, но только в чем-то больше — и понимание этого вызывает боль, приглушенную, как гром вдалеке. В конце концов, это так же просто, как утонуть. — Ты Чужой. И я твой.Часть 1
30 октября 2015 г. в 15:14
— Что ты думаешь о вечности?
Тусклый свет, далекие корабли и далекая луна. Рядом на камнях тенью лежит Чужой.
Одежда Корво шелестит, когда он закидывает руки за голову и начинает искать созвездия в ночном небе над Гристолем. Ветер свистит и шепчет; бесконечные волны, медленно набегающие на берег, похожи на сердцебиение. Начинается прилив.
Корво поворачивает голову и смотрит в сторону Чужого, пытаясь разглядеть его.
Тот так легко сливается с тенями — нечеткие углы и смазанные линии, словно чернильная клякса на скучных серых камнях. Естественный, как киты в море; он размывает цвета этого мира вокруг себя — и они мягко принимают его в свои объятья.
Корво многое бы отдал, чтобы никогда не уходить отсюда. Здесь он может дышать. Здесь вдалеке щебечут птицы, а прохладный соленый бриз изгоняет городской дым из его легких.
Вдох, выдох. Здесь нет времени.
Когда он с любопытством смотрит вверх, мир изгибается над ним бесконечной дугой. Он восхищен, и ему хочется отправиться бродить среди звезд, что так ярко и безмятежно сияют в ночи. Стены, что он возвел из секретов, стыда и одиночества, под чужим терпеливым напором уже давно рассыпались песком, легко ускользающим сквозь пальцы. Здесь нет страданий.
Его голос тих — не громче шепота волн и ветра:
— Я о ней не думаю. Она — это все, везде и всегда. О ней никто не задумывается просто так.
Он не может разглядеть улыбку Чужого, но чувствует ее в шелесте травы и в стрекоте сверчков в темноте. На мгновение воздух становится теплым и сухим, и вокруг разливаются ароматы серконосского винограда и печеных каштанов; Корво уже привык к таким улыбкам.
— Но ты думаешь обо мне.
— Непрерывно.
— Между мной и вечностью нет разницы.
— Полагаю, нет.
Становится темнее. Облако заслоняет луну, и Корво на одно ленивое мгновение прикрывает глаза. Его окутывает одиночество, но на этот раз он не в тюрьме. Когда-то весь его мир был ограничен десятью шагами, а иногда и меньше — когда шел дождь, часть камеры скрывалась под водой, и доступное ему пространство сокращалось почти на треть. Ему до сих пор иногда снятся подрагивающие носы и блестящие глазки крыс, прокисшая похлебка, засохший хлеб и размеренные шаги караульного — по ним Корво отсчитывал время, когда звезды скрывались за облаками.
— Что ты думаешь о смерти?
Он открывает глаза — он по-прежнему не в тюрьме. Сейчас эти сны беспокоят его реже.
— Зависит от способа. Я бы не хотел испытывать при этом боль, но обычно у людей не бывает выбора.
— Это могло быть больно.
Корво знает все причуды и перепады настроения Чужого, как моряки знают течения. Иногда он похож на холодный и бездонный океан, а иногда — на яркие веселые блики солнца на волнах. Иногда он целиком и полностью здесь, и его черные глаза видят одного лишь Корво — и тогда он чувствует себя так, будто на него смотрит небо. А иногда Чужой словно теряется в неисчислимых судьбах и вероятностях — между тем, что было, и чего не было, и что могло бы быть, если бы только.
— Так много раз, так много возможностей. Одно неверное движение — и ты мог упасть и разбиться, поймать шальную пулю, попасться плакальщикам или крысам. Все это могло случиться, будь ты хоть капельку медленнее.
— Но я не был, — говорит Корво. — Я был достаточно быстр, чтобы избежать всего этого.
— А если бы ты был еще быстрее, императрица могла бы остаться в живых.
Иногда он ведет себя не как божество или любовник, а как злобный ребенок, что обрывает мотылькам крылья, просто чтобы посмотреть на их мучения. Острые камешки внезапно впиваются Корво в спину, и он пытается отодвинуться.
— Ты мог бы спасти ее. Клинок ассасина вонзился бы в твою плоть, как гарпун китобоя, прошел бы сквозь внутренности и, покидая тело, забрал бы твою жизнь. Это было бы больно.
Тишина. Корво считает удары своего сердца и скользит языком по губам. Соль, не кровь. И это важнее всего.
— Мне бы не понравился такой исход, — в конце концов говорит Чужой, и резкий холодный ветер хлещет Корво по щекам.
— Ты сейчас пытался сказать, что оплакивал бы мою смерть? — рискует предположить Корво. Холод просачивается сквозь одежду — внезапный и пробирающий до костей, словно поцелуй Бездны.
— Оплакивать кого-либо не в моих привычках.
— Не упрямься.
— Я предлагаю тебе вечность. Отсутствие конца, непрерывное существование. Нам не придется расставаться, а значит — мне не придется тебя оплакивать. Но ты отказываешься. И после этого ты называешь упрямым меня.
— По меньшей мере, нетерпеливым — уж точно. Я не ответил «нет»; мне просто нужно подумать.
— Я не могу защитить тебя от человеческой недолговечности, Корво. В бесчисленных вариантах будущего тебя с равной вероятностью ждут и жизнь, и смерть, но я не могу знать, куда приведет тебя твой выбор, — каждое слово Чужого пропитано раздражением, и все до единого сверчки внезапно замолкают.
Хотя Корво и знобит от холода, его губы подрагивают в улыбке.
— Неужели так тяжело признать, что ты беспокоишься обо мне?
Мягкий вздох в сгустившихся справа тенях.
— Иногда я начинаю презирать людей.
Чужой двигается как ворвань, расплывающаяся по воде, или как острозубые акулы, что следуют за лодками и нападают, когда рыбаки меньше всего этого ждут. Как молния в грозу, как стремительная вспышка в темноте — он прижимает Корво к камням, опираясь руками о землю по сторонам от его груди.
— И ты — хуже их всех, — выдыхает он, резко наклоняясь, и прикусывает острыми зубами нижнюю губу Корво. На вкус Чужой как соль, и кусает он почти до крови, а Корво запрокидывает голову, подставляет шею и ждет. Раньше ему пришлось бы бороться с инстинктами, успокаивать сердцебиение и разжимать стиснутые кулаки, но все уже давно по-другому. Здесь и сейчас он в большей безопасности, чем где-либо еще во всем мире.
— Поэтому я тебя завораживаю? — губы скользят вниз по его горлу, находят пульс и замирают, отсчитывая удары сердца. Чужой всегда их считает. Он слушает, как кровь бежит по венам, сравнивает ее с песком в песочных часах — и боится, что она закончится слишком быстро. Все, что короче вечности, его не устраивает.
Камни и неровные пряди травы оказываются под обнаженной спиной Корво — ему было бы удобнее, оставь он свой плащ, но тот валяется где-то неподалеку, там, куда Корво сам его отбросил. Они так и не научились делать все по правилам, но зато однообразие им тоже не грозит. Простыни, зажатые в пальцах Чужого, деревянный стол, на который опирается Корво; ковер у камина холодными зимними ночами, звездное небо теплыми летними вечерами. Корво ведет рукой по земле, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь. Сверчки снова поют.
В какой-то момент им удалось достичь равновесия — ну, или, по крайней мере, чего-то, что можно считать равновесием для человека и не-человека. Кожа Чужого теплеет под прикосновениями, и он осознанно позволяет себе дрожать, когда пальцы Корво скользят по его груди и бокам. Реально это или нет — не волнует ни одного из них. Все это ради Корво — ради его улыбок и прерывистых стонов, которые Чужой проглатывает с нечеловеческой жадностью.
Ему нравятся странные и простые мелочи, которые показывают, что Корво не такой, как он: притворное раздражение, когда Чужой появляется без предупреждения, закрытые во время поцелуев глаза, ненужная, но настойчивая забота...
«Ни к чему так осторожничать, Корво. Любой вред, что ты можешь мне причинить, легко излечим».
«Я предпочел бы, чтобы вреда не было вовсе», — ответил ему Корво — и выполнил свое невысказанное обещание.
Чужой любит, когда Корво не сдерживается — и тот послушно сжимает коленями талию Чужого и притягивает ближе, глубже, подстраивается под размеренный ритм, с которым соединяются их тела — влажные звуки соприкосновения потной кожи с кожей наполняют воздух; это одновременно танец и поединок. Пальцы игриво обхватывают и начинают поглаживать член Корво, доводя его до пика. Содрогаясь от удовольствия, Корво царапает короткими ногтями бедра Чужого, а после просто лежит, моргая и пытаясь восстановить сбившееся дыхание, и смотрит в безмолвное небо.
— Ты не понимаешь, — говорит Корво чуть позже, когда его сердцебиение, наконец, начинает выравниваться, а чужие любопытные пальцы уже складывают из его волос странные узоры среди камней. — Все это и делает меня человеком. Ты хочешь превратить меня в нечто другое, но ты и сам не знаешь, насколько другим я стану. Что если мы окажемся несовместимы?
«Что если ты станешь презирать меня? — шепот ветра бесцеремонно озвучивает его мысли. — Что если я стану презирать себя?»
Корво пробирает дрожь, и на этот раз совсем не от холода.
Где-то вдалеке покачиваются на воде буйки и натягиваются канаты — скоро китобойные суда направятся обратно в порт со своим еще живым грузом. Небо только начинает светлеть.
— Этого я не знаю, — признает Чужой; его пальцы, не останавливаясь, плавно скользят сквозь волосы Корво. — Все дороги, что я вижу перед тобой — это дороги смертных; другие пути скрыты от моего взгляда рябью и зыбкими образами Бездны. В конечном счете, выбор должен сделать ты сам, — Чужой наклоняется и целует Корво в лоб теплыми губами.
— Я не знаю, что делать, — говорит Корво. Бледно-зеленая полоса на горизонте ширится, заставляя звезды гаснуть.
— В таком случае мы с тобой в одинаковом положении.
Корво едва заметно качает головой — чтобы выразить несогласие, но не оторвать Чужого от столь приятного массажа.
— Не ты рискуешь своей жизнью. А возможно, что и душой.
Пальцы крепко сжимаются у него в волосах — хватка становится почти болезненной — а потом расслабляются.
— Нет. Но я рискую потерять тебя.
— То есть ты все-таки стал бы меня оплакивать? — Корво вглядывается в тени в поисках глаз Чужого, и когда, наконец, находит их, то не отводит взгляда.
— Какое это имеет значение, если ты все равно этого не увидишь?
— Имеет, — твердо отвечает Корво, и Чужой вздыхает.
— Я стал бы тебя оплакивать. Я утопил бы Острова в безжалостном море и из глухих криков умирающих соткал бы тебе погребальный саван, а затем похоронил бы тебя в самых темных глубинах океана. А потом мне было бы очень одиноко.
Уголки его губ вздрагивают в легчайшем намеке на улыбку:
— Для всех будет лучше, если ты не умрешь.
Корво протягивает руку и, ухватив Чужого за подбородок, привлекает его ближе для поцелуя, надеясь передать в нем все, что не может сказать вслух. Поцелуй нетороплив и настойчив, как морской прилив. Корво пытается убедить Чужого в собственной жизнестойкости, и тот сдается его настойчивости. У губ Чужого привкус соли — все как обычно. Это напоминает Корво о том, кто он такой и кем они оба могут быть.
Корво отстраняется, лишь когда тени отступают, позволяя различить отдельные травинки.
— Посмотрим, — тихо говорит он, и выбор сделан.