Метель

Метель. На планете тающих снежинок Мела бабушка метель. Выла жалобно прохожим в спину Мол стара, на днях уже апрель. И снежинки примеряли венчально Белоснежную фату. В глупом вальсике кружились печально В одиночестве летя в темноту Александр Непомнящий, «Снежинки». Однажды в детстве я сидел перед окном и смотрел в метель за ним. На мир спускался синеватый вечер, и фонари ему не мешали, просто потому, что в посёлке их почти не было. В тот вечер, как помню, говорили про Сатану. Точнее, я про него что – то спросил. Мама сказала, что бог сделал его невидимым, чтобы люди не пугались, когда он бродит по земле. Я тогда представил, как по клокочущему телу метели несётся на крыльях в окружении своей свиты Он. С того вечера я не представлял таинственного повелителя тьмы где – то в аду, среди огня и пещер, но в метели я видел Его всегда, жуткого и холодного. Странно так. В бога я верить перестал, а вот Он для меня так и остался, привычен и постоянен, как ненавязчивая галлюцинация. Сегодня, встав с кровати и выглянув в окно, я увидел Его снова. В беззвучной снежной белизне тонули и исчезали серые многоэтажки. Я стоял у окна и пил чай, глядя с высоты девятого этажа на чёрные фигурки людей, проплывающих внизу в мутной белизне. Серый свет напитал воздух грустным спокойствием и ленью. Из-за стекла старого шкафа глядел на мир ещё молодой дед. Я слышал, что некоторым людям тяжелее всего смотреть на то, как гроб исчезает, укрываясь землёй. Когда хоронили деда я, наоборот, почувствовал облегчение, когда яму стали засыпать и хорошо запомнил звук, с которым падали комья на крышку гроба, завершая обряд. Ничего не хотелось тогда делать, кроме как разглядывать остальные могилы, и неестественно оживлённо говорить с родственниками на отвлечённые темы, будто пытаясь скрыться от взглядов крестов и могильных камней. Дорогу под окном стремительно заметает, хотя машины ещё могут проехать. Наверное, метель началась ещё ночью. Я снял одежду, забрался под одеяло, уже остывшее и уставился в белый потолок. Пару часов я лежал и думал, вспоминал, пытался вызвать старые ощущения. Иногда удавалось, и мысленно я оказывался то в старом брошенном доме, куда мы с другом забрались, прячась от жуткой жары, внезапно ударившей в августе, то под заледеневшим автомобильным мостом, и снова смотрел через смазывающее всё стекло опьянения на то, как она, согнувшись вдвое, пытается избавить своё тело от того, что тёмным, как ночь, ранним зимним утром, станет причиной нашего общего адского похмелья. Устав от воспоминаний я взял со стоящей рядом табуретки книгу, с которой на меня смотрел старик Босх и ещё час провёл на её страницах. Голова отяжелела, взгляд ушёл с очередного триптиха, и я лёг на подушку, закрыв глаза. Сон был осознанным, и состоял из полу бессмысленного нагромождения образов и голосов, который я мог подтолкнуть в какое – то направление, но не мог контролировать. Можно было бы проснуться, но я не стал и сны исчезли, сменившись глухой чернотой. Сквозь сон до меня что – то донеслось, я открыл глаза и потерялся в наступившей темноте. Меня разбудил звонок телефона, лежащего на тапках подле кровати. Я повернулся на бок, закрыл глаза, вслепую нащупал его и нажал кнопку. - Алло, кто это? – я похрипел, прочищая горло после сна. - Коля…, это ты? – тонкий женский голос на том конце трубки готов был сорваться в рыдание и тоскливый вой. - Да… Лена, это ты что – ли? – я открыл глаза и сел на кровати, - что – то случилось? Голос сорвался и ни произнёс, ни слова. - Лена? Что случилось? Лена? На том конце что – то зашуршало, голос на секунды обрёл равновесие и произнёс, искажая тембр: - Вася умер…, - и снова сорвался куда – то вниз. - Жди, я скоро приду. Слышишь? Из телефона донеслось что – то похожее на «угу». . . . Я замер, сидя на кровати с телефоном в руке, повторяя про себя услышанное, «Вася умер, Вася умер, Вася умер». Я встал и оделся, почему – то боясь произнести хоть слово, и подошёл к окну. Метель не прекращалась. Она не ослабла и не усилилась, оставшись такой же, какой я увидел её утром. И Он так же летел где то в ней. И там, за белой стеной, через которую почти не пробирается свет фонарей, в серой панельной коробке на шестом этаже, лежит Вася, рядом со своей младшей сестрой. Дорогу внизу совсем замело, и ни одного прохожего, насколько хватало глаз, не было. В любом случае, было уже слишком поздно, последняя маршрутка, наверное, застряла, в каком ни будь сугробе, пару часов назад, вызывать такси, тоже смысла нет. Значит - пешком. Оделся по теплее, замотал лицо шарфом и вышел в подъезд. В любом случае, я не могу не прийти. Хотя бы потому, что тогда она будет сидеть в одной квартире с трупом старшего брата всю ночь. Впрочем, у него много хороших знакомых, друзей и кроме меня, таких же молодых, кто ни будь придёт ещё, и, наверняка, меня опередят. Кто-то не смог закрыть дверь в подъезд и внутри уже намело сугроб по колено. Чтобы выйти тоже приходится постараться, наконец, дверь с трудом открывается и в лицо ударяет шквал ветра и снега. Почти ничего не видно, белые колючки залетают в глаза. Я пошёл вперёд, с трудом переставляя ноги, увязающие в сугробах. Фонари желтели пучками света в глухой, завывающей белизне, все машины во дворе заметены и походят на бетонные плиты, сложенные друг на друга. Голос Лены прогнал сон и оставил в мозгу колючий след. Когда дед умер, было то же самое, но тогда было лето и воздух после грозы, казалось, сам помогал дышать, а теперь от каждого вдоха леденели ноздри, и холод наполнял голову тревогой. Хотя, в любом случае, я бы не позволил себе окоченеть, в самом крайнем случае можно было бы разбить стекло какого ни будь магазина и пересидеть там. Но в мозгу колотилось только слово «идти», оттеняемое звучащей откуда-то из небытия фразой «Вася умер, Вася умер». Вокруг не было никого, я шёл один. Метель вдруг усилилась, и ничего больше даже не намекало на существование кого-то живого рядом, огни окон скрылись за колышущейся белой стеной. Заблудится я не мог, дорогу до их дома я помнил до мелочей, вот сломанные качели, заледеневшие и мёртвые, это край того двора, значит направо. Половину я уже прошёл, когда в памяти опять встало то отпевание. В голове зазвучала сводящая с ума молитва – приговор « Упокой господи душу усопшего раба твоего». Они повторяли это снова и снова, раз за разом, тоскливые слова просачивались в мозг, упокой, упокой, упокой. Это снова заиграло в ушах, среди метели, среди беспощадной зимы, среди незримых за снежной пеленой окоченевших зданий, эти слова пришли из воспоминаний и путали мысли, тогда, когда ум и без того заходил далеко за разум, не снимая на его пороге грязных сапог. А снег всё шёл и Он никуда не делся, тогда, когда всё вокруг скрылось в белизне, Он стал только ближе, только яснее, летая теперь над самой землёй, между домов, задевая провода крыльями. Я почти пришёл, я почувствовал это, когда шёл на ощупь, держась за стальной забор. Ноги еле двигались, когда я вышел прямо к их дому. Снег налип на меня и держался сплошной белой коркой, он забился за воротник, как я не натягивал капюшон, засел в бровях. Дом глядел в слепую белизну только одним горящим окном. Окоченевшие пальцы не слушались, в домофоне раздались помехи: - Лена, открой, это Коля, - гнусаво сказал я, утирая сопли, текущие из замёрзшего носа. Домофон запищал, я с силой потянул дверь на себя и протиснулся в образовавшуюся щель, занося с собой снег. Грохнула закрываемая дверь, вой ветра, и шелест снега исчезли, и пустой подъезд оглушил своей тишиной. Лифт, трясясь своим ржавым телом, пополз вверх. Я отряхивал с себя снег и подпрыгивал от холода. Дверь уже была открыта, когда лифт доехал. Из неё лился тёплый тусклый свет. Лена стояла в прихожей, глядя на меня испуганными и заплаканными глазами: - Здравствуй. Хочу ответить, но замёрзшие губы трясутся, непослушными пальцами пытаюсь расстегнуть куртку. Она, молча, подходит, запирает за мной дверь и помогает, на пол сыплются куски снега. - Ты… сама как, нормально? Она торопливо кивает, её глаза заполняют слёзы. Прижимаю её к себе и холодной рукой глажу по волосам, неожиданно обнаружив, что слушаю абсолютную тишину. - Кто ещё пришёл? Она мягко отстраняется и опирается спиной о шкаф. - Никто. Ты один, - шепчет она, теребя пальцами правой руки полотенце, которым было завешено зеркало. Тишину нарушает свист чайника, она идёт на кухню, чтобы выключить его. Пытаюсь снять сапог, но он не двигается с места, тогда сажусь на пол и с силой дёргаю его, по всей прихожей разлетаются снежные черепки. Сняв обувь, поднимаюсь на ноги и заглядываю на кухню, она стоит там, прислонившись спиной к холодильнику и закинув голову. - Где он? Она утирается и идёт в первую комнату. Иду следом. Каждый шаг отдаётся болью в окоченевших ногах. . . . Вася лежит на спине, уронив голову на левое плечо и глядя в дверной проём. Кровать не разобрана, а на нём одета старая, оранжевая толстовка и протёртые на коленях спортивные штаны. - Глаза не закрываются? Она проходит к кровати, садится на её край, около головы покойного, и бережно, будто он ещё жив, опускает его веки. Беру стул, сажусь рядом с ними и смотрю на Васино лицо. Тень смерти уже легла на него, придав коже тот самый оттенок. Его русые волосы будто прилипли ко лбу. Кладу руку на его холодное плечо. Снова становится тихо, только беснуется за окном метель. - Кому ещё звонила? - Всем. Его плечо чуть нагревается под моей рукой. - А что врачи? Надо позвать врачей. - Никто не поедет. Всё занесло. Кажется, моё присутствие её немного успокоило, голос уже почти не дрожит. В молчание проходят ещё несколько минут. - Коля, пойдём на кухню. Ты замёрз, там чай горячий. Пошли, пошли. Васина смерть вытесняет все мысли из головы, от этого в ней набухает пустота, наполняющая уши звоном. Вдруг гаснет свет, и мы трое проваливаемся в глухую черноту. Глаза привыкают, я вижу свою серую руку, лежащую на плече покойника, его лицо, колени Лены и её тонкие ладони, крепко сцепленные. В темноте нет особых оттенков, и Вася кажется просто спящим, больным, рядом с которым сидят родные. Через окно, из метели, укрывающей саваном город, на нас, замерших и ничего не ждущих, привычно и спокойно смотрит Он.