Трибунал

— Ваша смена окончена, капитан, — бросила Асхана, не повернув головы. Из коридора, в котором нерешительно мялся Квинн, видно было только ее спину — и тяжелый, гладкий пучок отливавших медью волос. — Вам не место в рубке. Здравый смысл велел подчиниться, но сердце Малавая радостно трепыхнулось в груди: это были первые слова, которых он удостоился со своего позорного возвращения на «Ярость». Асхана в тот день поднималась по трапу впереди него, с мечом в левой руке и серебряной маской Дарта Бараса в правой. На ее вогнутой стороне, потемневшей от времени, ежедневного ношения и пота, виднелись пятна запекшейся крови. Малавай плелся следом, из последних сил держа подбородок вздернутым, а спину — прямой, хотя на деле чувствовал себя никчемным и побитым как собака: прогнувшись под Бараса, он в одночасье умудрился предать Императора, свою госпожу и себя самого в придачу. Присяжные военного трибунала могли бы поспорить о том, какое из этих преступлений тяжелее прочих, но Малавай — сам себе обвинитель, сам и судья — знал, что изменников вроде него имперский кодекс предписывает ставить к стенке. Пирс, завидев Малавая, скорчил гримасу и красноречиво положил руку на приклад лазерной винтовки. Джейса плюнула вслед. Ветт спрятала глаза. Брунмарк повел хоботком, как будто впитывал разлитое в воздухе напряжение, и прогудел недоуменно: почему клан ситха не очищен от предателя? Асхана, нахмурившись, отослала подчиненных прочь. И не сказала о проступке Малавая ни слова. Со стороны казалось, что жизнь на «Ярости» вернулась на круги своя. Предоставленный сам себе, Квинн с удвоенным рвением вернулся к прежним обязанностям: планировал боевые операции, изводил дроида поручениями и до ночи гнул спину над картами звездных путей. Работа отвлекала его от самоедства. Ситские оперы, которые он слушал теперь все свободное время, худо-бедно скрашивали отчуждение товарищей по команде. Те высаживались на снежных просторах Илума рано поутру и молча возвращались за полночь, пропахшие смогом, промерзшие до костей; отогревались в душе и спешили по своим каютам. Асхана, столкнувшись с Малаваем в коридоре, кивала: «Вольно, капитан». Но и только. — Простите, мой лорд, я так больше не могу. — Прошение о переводе готовите, капитан? — Никак нет, мой лорд. Но если вы не желаете меня больше видеть… — Я желаю, чтобы Илум пал. — Голос Асханы звенел холодом. — Желаю стереть руины джедайских храмов с лица этой планеты, поставить на место Регуса и казнить адмирала Шай. Для этого мне нужны лучшие имперские стратеги. Вы, Квинн, входите в их число. — Я благодарен за доверие, мой лорд, но… — И еще, — перебила Асхана, — я желаю, чтобы подчиненные были мне верны: до конца, как гласит присяга, до последней капли крови... А чего вы хотите от меня, капитан? Малавай сглотнул: в горле мигом пересохло. — Трибунала, мой лорд. — Вот оно как. Асхана повела рукой в воздухе, сворачивая звездную карту. Жест был красивый, но проектор сбоил: голограмма потухла лишь с третьего раза. Рубка погрузилась в темноту, испещренную огоньками пультов. Ситка повернулась, наконец, к собеседнику лицом. Усталость легла тенями ей под глаза, начертила первые морщины между бровей, но взгляд Асханы был ясным, и под его тяжестью ноги Малавая подогнулись будто сами собой. Он шагнул вперед и упал на одно колено. — Я поступил как трус. Я обязан был доложить о звонке Бараса в тот же час, а не играть в двойного агента. Я думал, что… Мой лорд, какая разница теперь, что я подумал?. Я подвел вас и не ищу себе оправданий… И поблажек тоже не жду. — Малавай опустил голову и продолжил глухо: — Когда закончится битва за Илум, и я не буду вам больше нужен... Пускай судья выносит мне приговор. Я знаю цену своего проступка. Я соглашусь с любым наказанием. — С любым, Квинн? — Да, мой лорд. Что-то холодное уперлось ему в горло острым краем и заставило вздернуть подбородок. Лицо Асханы оказалось так близко, что Малавай мог сосчитать веснушки на ее щеках. На левой — больной — змеился рубец: Дарт Барас приложил бывшую ученицу железной перчаткой. Приложил так крепко, что стесал до мяса кожу со скулы и чудом не сломал тонкий костяной нарост у подбородка. Три дня рана гноилась и запекалась коркой, прежде чем Малаваю разрешили прижечь ее кольто, и теперь заживала медленно, будто нехотя. Глаза Асханы оказались золотыми, как тысячелетний янтарь. Губы — темными, как перченое тарульское вино. — Любопытный вы человек, Квинн, — сказала ситка задумчиво, почти нежно. — Руки Императора вас простили. Гнев Империи вас миловал. Смертную казнь заменили ссылкой на Илум… Вам этого мало? Хочется непременно публичной порки? — Я… — Малаваю хотелось провалиться под землю, но рукоять светового меча, застывшая в миллиметре от кадыка, была очень весомым аргументом против. При каждом его слове острый наконечник эмиттера холодил шею, как лезвие виброножа. — Можно и так сказать, мой лорд. — Ремень мне свой давай тогда. Раздевайся. Малавай сглотнул — и чуть не порезался до крови. Мгновением спустя боль стихла. Асхана убрала меч и отвернулась. Не дожидаясь, пока она передумает, Малавай рванул пряжку непослушными пальцами. Минуту назад он был готов на арест, на прощание с карьерой; на расстрел поутру под грохочущий имперский марш. Приговор, который вынесла Асхана, был унизительным, да, но с учетом тяжести преступления — мягким. И привычным вдобавок: мало его, что ли, порол в детстве отец? — Мой лорд… Ситка не глядя приняла ремень из его рук. Малавай хотел бы целовать ее пальцы, шершавые, как обожженная глина, с короткими полумесяцами ногтей, но вместо этого поднялся с колен и потянул за отворот кителя. Первая пуговица весело выскочила из петли. За ней — вторая и третья. Малавай так привык ходить в офицерской форме, застегнутой наглухо до самого верха, что уже чувствовал себя непристойно голым, не показав еще и дюйма обнаженной кожи. Когда-то он, дурак, и правда надеялся раздеться перед Асханой. Ворочаясь ночью на узкой койке, он воображал себе то объятия, то массаж с альдераанским маслом, то незатейливый, почти супружеский секс. Посещали Квинна и другие сны: связанные накрепко руки за спиной; знакомая боль в ягодицах; сильные пальцы Асханы на его шее… Он просыпался взъерошенный и взмокший, с постыдной тяжестью между ног, однако никогда и думать не смел, что одна из его фантазий — та, что с провинностью и ремнем, — сбудется на деле. — Долго возитесь, Квинн. — Прошу прощения, мой лорд. — Где ваша армейская скорость: раздеться, пока горит спичка? Наяву раздеваться оказалось холодно — и еще мучительно стыдно. Стянув рубашку, Малавай аккуратно повесил ее на спинку кресла и бросил на Асхану быстрый взгляд, но ситке было, похоже, все равно. Отвернувшись к иллюминатору, она похлопывала по узкой ладони ремнем, и от этого небрежного жеста в паху у Малавая тут же завязался горячий узел. Спасти его от позора могли только мысли о седых моржовых усах моффа Бройска (правый сапог соскользнул, наконец, с ноги), ошибках в последней переписи имперского населения (левый пошел) и насмешках Ветт (примостив обувь под креслом, Малавай, недолго думая, затолкал в голенища носки). Пришел черед ширинки. — Дверь, — сказала Асхана вдруг. — Про дверь мы забыли, капитан… Хотите порадовать Пирса своим голым задом? Ругая себя на чем свет стоит, Малавай бросился к пульту. Хорошо еще, молнию на брюках расстегнуть не успел: не ровен час, запутался бы в штанинах. — Стояли бы на месте. Я закрою. — Признателен, мой лорд. Переборка опустилась за его спиной с лязгом, как гильотина, и отсекла единственный путь к бегству. Малавай, устав оттягивать неизбежное, мигом стащил штаны и сложил их вчетверо, а затем — исподнее. Повернулся спиной к Асхане и застыл, прикрывая ладонями причинное место. Металлический пол обжигал пятки холодом. Из дальнего угла тянуло сквозняком, и руки Малавая тут же обсыпало мурашками. — Я готов, мой лорд. Он не видел Асхану, но слышал ее дыхание, легкое, как шелест начинающегося дождя. Ребенком он любил грозы на Дромунд Каасе; бросал учебники, садился тайком у окна и с замиранием сердца, пока не спохватились родители, ждал первого громового раската. Тот раздавался через несколько минут: глухой, как отцовский голос… Внезапный, как щелчок ремня. — Да у вас на заднице родинка, Квинн. — Родился с ней, мой лорд. — Ни за что бы не догадалась. Первый, еще слабый удар застал его врасплох и обжег бедра. Второй пришелся чуть выше; третий оставил жгучий, алеющий след на заду. От четвертого с пятым сжались ягодицы, образовав премилые ямочки по бокам. Шестой, самый злой и сильный, ужалил Малавая в нежное местечко между ног, но тот не издал ни звука, хотя и вздрогнул всем телом. Вначале порка всегда казалась ему терпимой, не стоящей криков и уж тем более слез. Однажды, поступив на военную кафедру и отрастив первые усы, он сгоряча пообещал себе, что отныне вынесет любое наказание молча, как настоящий имперский солдат. Ремень оказался крепче данного слова. Много лет спустя Квинн еще помнил, как нарастает волнами боль: сперва она лижет зад, потом пульсирует в бедрах, а после пронзает до самого нутра. В груди колотится сердце, в ушах шумит, слезы текут будто сами собой, и тут уж не до упрямства: выстоять бы на ногах, когда подгибаются колени. Покамест Квинн терпел, стиснув зубы, а чтобы отвлечься — считал про себя. Рука его отца, пожилого генерала в отставке, уставала махать на шестом десятке. Дальше удары сыпались редкие, но жгучие до того, что хоть на стенку лезь; они оставляли вспухшие полосы на теле и высекали искры из глаз. Когда счет переваливал за сотню, отец обыкновенно бросал ремень, но Малавай знал, что на этот раз не отделается так просто: его лорд и госпожа владела левой рукой ничуть не хуже, чем правой. Оставалось надеяться, что десять лет армейской службы закалили его волю… А ссылка на Балморру, где он два года просиживал штаны, — зад. Который, между тем, от боли уже начинал гудеть. — Когда вы решили убить меня? — спросила Асхана будто бы невзначай и снова занесла руку. — Пирс говорит: оставить вас надо было на Балморре. Он говорит: взяла на корабль шпиона. Так или нет? Я жду, Квинн! — Пирс лжет, мой лорд. Если бы я знал тогда, что придется предать вас… — Когда узнали? Он открыл было рот, но тут удар пришелся в ложбинку между ягодиц и заставил его прикусить язык. Малавай стерпел молча, стиснув зубы, а когда Асхана опустила руку, выдохнул: — Белсавис, мой лорд. — Так вот почему вы не спустились со мной на Восс. Ремонт корабля был отговоркой, правда? Пока я искала на Воссе истинный Глас Императора, вы, спевшись с Барасом, искали способ меня убить. И говорил же мне мистик, один из местных, что предатель у меня на корабле… А я, смешно сказать, думала на Джейсу. Хуже — на глупышку Ветт. Голос Асханы был чужим, ровным и холодным, как снежные пустоши Илума под брюхом «Ярости». Акценты она ставила не голосом, а ремнем: выписывала на теле Малавая саднящие, жгучие восклицательные знаки. Держать ладони горкой у причинного места становилось все сложнее. Они так и тянулись прикрыть пылающий зад. Сорок шесть! Давать себе волю было никак нельзя, и Малавай до белизны в костяшках стиснул пальцы. Сорок семь! Или уже сорок девять? До чего же сильные у Асханы руки! Очередной удар пришелся ниже, чем предыдущие: по ногам. На коже вспухла розовая полоса. От боли дрогнули колени. Малавай охнул сквозь зубы и не сдержался наконец: оторвав правую ладонь от паха, вцепился в спинку пилотского кресла. Так он нашел точку опоры, но склонился вперед, и Асхана тут же вознаградила его крепким шлепком по внутренней стороне бедра. — Спину прямо. Ноги на ширину плеч, Квинн! Подчинившись, Малавай невольно бросил взгляд за иллюминатор. Со своего места он видел лишь затянутый тучами ломоть планеты, а над ним — мириад серебряных точек на фоне черного, как траур, неба. Но это были не звезды — имперские корабли; в каком-то смысле порка и правда оказалась публичной. Если бы только адмиралы знали, куда нацелить телескопы, то без труда разглядели бы взъерошенного капитана Квинна, любимчика Асханы Саргос, и его алый зад. От этой мысли краска бросилась Малаваю в лицо, кровь прилила к щекам — и, к сожалению, кое-куда еще. В паху заныло. Набухший член ткнулся влажной головкой в его ладонь, сложенную горкой. — Что Барас вам обещал? Чины? Деньги? Или, может, власть, Квинн? — Нет, — выдохнул Малавай. — Нет, Дарт Барас был моим генералом, он дал мне надежду после трибунала… — А, верно. Ему не нужно было подкупать вас. Стоило лишь пальцем поманить. — Вы ошибаетесь, мой лорд, я… — Ошибаюсь? Ну так скажите уж правду, Квинн! И покончим на этом. Но Малавай, повесив голову, смолчал. Упрямство, как и страх расправы, было тут ни при чем: его душило чувство собственной вины, сжимало удавкой горло. Не то что слово сказать — вздохнуть нельзя. За все время, что он служил Дарту Барасу верой и правдой, гневливый ситх ни разу не поднял на Малавая руку, и даже его голос, искаженный серебряной маской, оставался спокойным. Но в тот самый день на Белсависе, когда Асхана, взломав двери республиканской тюрьмы, одним ударом снесла Дарт Эккадж голову, терпению Бараса пришел конец, а маску расколола трещина. Стоило Малаваю заикнуться о пощаде для своей госпожи, как ситх сжал в воздухе пальцы, и приступ удушья, впившийся в глотку тысячей иголок, швырнул Малавая на колени. Что Барас обещал ему? Всего лишь пытки; щекотку молний и прохладный поцелуй ножа, сдирающего с плоти кожу, а с белой кости — освежеванную плоть. Программируя дроидов-убийц глубоко за полночь, когда команда «Ярости» уже видела третий сон, Малавай думал о том, как бы покончить с этим: признаться в проступке Асхане, приставить дуло к виску. Но дальше пустых размышлений дело не шло: он помнил, как жестоко мстит Барас тем, кто его подводит, наказывая не только виновника, но и всю его семью. Узнай об этом отец, он назвал бы сына трусом, подлецом, слюнтяем. Он был бы, конечно, прав, но дроиды все равно получались что надо. Работать спустя рукава Малавай не умел. Свистнул ремень. Шестьдесят пять! Тело, успевшее отдохнуть во время разговора, тут же отозвалось болью, и Малавай с облегчением вздохнул. Теперь Асхана била реже, зато сильнее — и метко. Полосы от ударов вспыхивали белым, затем наливались краской и вспухали пунцовыми рубцами. Казалось, Малавай посидел на огромной, раскаленной докрасна сковороде. Не забыла Асхана и о ложбинке между ягодиц: при каждом щелчке Малавай дергался, как от ожога, переступал с ноги на ногу и, сдерживаясь из последних сил, пыхтел. — Кончайте задом вилять. — Виноват, мой… Оох! Он вскрикнул — и прикусил язык: кончик ремня лизнул его между ног. Какой удар это был? Сотый? Сто десятый? Малавай давно сбился со счета; он даже не понял, в какой момент его рука, худо-бедно прикрывавшая причиндалы, дезертировала, покинула сторожевой пост и уцепилась за кресло, как за спасательный круг. В другой день он сгорел бы со стыда — ведь все открыто чужому взгляду, все свисает, нет, хуже, торчком стоит, — но тут Асхана перекинула ремень в левую, еще не уставшую руку. И принялась по новой расписывать его зад. Теперь Малавай хрипло стонал: то в голос, то сквозь зубы. Ослабевшие ноги подгибались при каждом ударе. Асхана милостиво ждала, пока Малавай найдет в себе силы распрямить их, чтобы принять наказание с хоть каким-то подобием достоинства, и замахивалась снова. Боль, невыносимая и безжалостная, пронзала все его тело: от пунцовых бедер до побелевших костяшек пальцев, сведенных судорогой, и искусанных губ. По сравнению с казнями, обещанными Барасом, это было детской забавой — поноет сегодня, расцветет синяками завтра, и через неделю пройдет, но Малаваю казалось, что наступил по меньшей мере конец света: сердце рвалось из груди, в ушах звенело, а перед глазами плясали темные точки. Он знал: сил не хватит надолго. Он видел — на Дромунд Каасе — как возведенную человеком плотину разламывает в щепы неукротимая штормовая волна. — А знаете, Квинн, я на вас зла не держу. Из-за предательства, по крайней мере. У нас, ситхов, подобные вещи в крови. Так мы общаемся — ножами в спину. Но вы… Да вы там плачете, что ли? — Ни… Никак нет, мой лорд. — Врете, — заключила Асхана. — Вечно вы врете мне: про преданность, про блокаду Кореллии, теперь вот про слезы, а лжи я очень не люблю… Что, есть еще силы терпеть? Малавай кивнул, как во сне, — и тут же взвыл: Асхана припечатала его пряжкой. Боль была острая, как нож. Казалось, железный край рассек воспаленную плоть, а кровь вот-вот брызнет и потечет по бедрам. — И снова врете, — сказала ситка. — Сейчас-то к чему? — Я заслужил, я… Пожалуйста, мне нужно… — Слишком вы совестливый для предателя. То трибунал вам подавай, то порку. Как жить-то дальше собирались с этим грузом вины? — Никак… Никак, мой лорд. Он замолчал, уткнувшись в спинку кресла горячим вспотевшим лбом. Уши горели. На багровой коже бедер проступали темные полосы — предвестники скорых синяков. Боль поутихла, но затаилась в его теле, как зверь, и при любом движении пускала в истерзанную плоть когти. Со стороны видно было, как вздрагивают плечи Малавая, ходят ходуном ребра и дрожат напряженные пальцы, сцепленные в замок. Его лорд и госпожа вздохнула — еле слышно. Звякнула пряжкой. Сделала шаг назад. Малавай стиснул зубы, готовый покориться ее воле, и тут же охнул: рука Асханы обожгла его прохладой, а не болью. Под ее пальцами таял живительный кольто-гель. Асхана втирала лекарство заботливо и мягко: огладила пунцовые ягодицы, потерла ссадину, оставленную пряжкой; пересчитала, мурча себе под нос, вспухшие на бедрах рубцы. Ее ладонь, влажная от кольто, скользила по телу и усмиряла жгучую боль там, где раньше плясал ремень. От этих прикосновений, бесстыдных и нежных одновременно, голова Малавая тут же пошла кругом, а обмякший член снова набух и встал наизготовку, как дуло турели, нацеленное прямо в небеса. Прикрывать свой срам было поздно, стыдиться — тоже, и Малавай, покорившись непристойной ласке, как пять минут назад — порке, расслабился и благодарно застонал. — И как вы думали покончить с жизнью, Квинн? — Мой лорд, прошу вас… — Я жду. — Дроиды, — выдохнул Малавай хрипло. — Должны были вас сначала… Потом — меня. Простите, я был в отчаянии, я видел, как мстит Барас… У меня родители на Дромунд Каасе, племянница пошла в школу, я… — Вы присягнули на верность мне, значит, ваша семья была под защитой дома Саргос. — Голос Асханы еще звенел холодом, но теперь это был холодок тонкого, ломающегося по весне льда; предвестник сменившейся погоды. — Если хотите, чтобы я позволила вам и дальше служить под моим командованием, учитесь мне доверять. А вы хотите? — Я… — Только врать не смейте, Квинн. Мгновением спустя Асхана убрала руку, и Малавай не сдержал разочарованный вздох. Мысли спутались, дыхание сбилось; сотни непристойностей вертелись на кончике языка. Он хотел быть наказанным за свой проступок и хотел быть прощенным; хотел искусать губы от боли и прослезиться от нежности; хотел умолять о переводе и служить Асхане душой и телом, днем и ночью, отрабатывая провинности на коленях между ее кирпичных ног. — Я хочу, чтобы вы… — Смелее! — Трахнули меня, мой лорд, — выпалил Малавай. Повисла тишина — страшная, звонкая, как в зале суда перед оглашением смертного приговора. Выгонит, теперь точно выгонит, понял он, холодея, но тут Асхана скользнула пальцами в ложбинку между его ягодиц — и ниже, и — внутрь. Малавай, забыв вдохнуть, подался ей навстречу. Это было лучше, чем дрочить; лучше, чем смотреть порно в голонете; в тысячу раз лучше, чем пробовать самому, запершись в каюте с припрятанным под матрасом тюбиком смазки. Боль отступила, во рту пересохло, кровь стучала в ушах, словно барабаны. Под этот воинственный марш Асхана двигала пальцами ласково, как взломщик, подбирая к телу Малавая потерянный ключ, и нащупала выпуклость простаты. — Так? — спросила она, толкаясь глубже, и Малавай хрипло выдохнул: да. И еще: резче; и еще: быстрее; и еще: пожалуйста, мой лорд. Асхана притворилась, что не услышала этих просьб. Она трахала его медленно, и трахала нежно. Удовольствие накатывало, будто прибой — на ровный песчаный берег; а Малаваю хотелось бури, шторма и брызг белой пены на щербатых остриях скал. Не в силах больше терпеть, как хороший мальчик, он потянулся вниз, чтобы притронуться к набухшей плоти между ног, но Асхана разгадала маневр и тут же накрыла его руку своей, левой, и Малаваю ничего не оставалось, кроме как поднести ее ладонь к своим саднящим губам. Пальцы Асханы оказались солеными, как железо, и холодными, как морская вода. В тишине, прерываемой только стонами Малавая и влажными звуками поцелуев, вдруг щелкнул и заискрил неисправный проектор. Огромная карта Галактики цветком распустилась в воздухе и поплыла по кабине, задев любовников краем южного рукава. На теле Малавая тут же засияли звезды: возле виска — Утапау, между ключиц — Дагоба, под сердцем — огненный Мустафар; Хайдийский торговый путь, едва различимый на белой коже, наискось пересекал его живот и терялся, бледнея, где-то на правом бедре. Малавай закрыл глаза, чтобы голограмма не слепила его, и тут Асхана сменила милость на гнев. Теперь она трахала его быстро, и трахала жестко, на грани между удовольствием и болью, а Малаваю того и надо было: постанывая изредка сквозь зубы, он поджимал на ногах пальцы, выгибал спину и подставлял Асхане зад. Наказанием она это считала, пыткой или актом любви — он не знал; но финиш у затянувшейся экзекуции мог быть только один. Всхлипнув, он кончил. Если в легендах о Великом Шаа, который создал Вселенную, излившись на космическое полотно, заключалась хоть доля истины, Малавай мог породить по крайней мере маленькую туманность. Однако он не был богом; он не был даже захудалым божком, и в момент кристальной ясности, обыкновенно следующей за оргазмом, увидел себя со стороны: взъерошенным, жалким, с лоснящейся от кольто задницей и дряблым членом. Асхана вынула пальцы. — В душ, — ровно сказала она. Малавай развернулся — и охнул от боли: исхлестанные бедра напомнили о себе, да и затекшей спине было несладко. Но главное — он все же поймал запястья Асханы, и с тыльной их стороны, у основания ладоней, нащупал скачущий пульс. Под напускным спокойствием ситки бушевал шторм. — Мой лорд, позвольте мне… — Что? — Доставить удовольствие вам. Сейчас. — Не позволяю. — Асхана помедлила. — Но знаете что, Малавай? Жду вас в моей каюте после душа. Когда придете, спросите еще раз.

~ ~ ~

— …А потом мы поженились, — сказал Малавай, натягивая дочери одеяло до самого носа, — чтобы жить вместе долго и счастливо. Вот и сказочке конец, а тебе пора спать. Сендай вся уже иззевалась, но помотала головой. В свои шесть она была упрямей песчаной банты. — Победили Малгуса и поженились? — спросила она недоверчиво. — Как в книжке? — Как в книжке, — согласился Малавай, подумав про себя, что книжки бывают разные. Несколько мгновений дочь пытливо смотрела на него, потом наморщила нос. — А вот и неправда. Мама смеется. Она всегда смеется, когда ты выдумываешь. Малавай оглянулся. Асхана лежала на кушетке, вытянув ноги, и даже бровью не повела; лицо у нее было непроницаемое, как у опытного игрока в сабакк. По плечам и шее плясали отблески от датапада, изредка ныряя в декольте. Там же, в вырезе платья, виднелись и жесткие складки кожи, что начинаются у ситок ниже ключиц и тянутся вниз, до ложбинки между грудей. (У Асханы было девять складок; Малавай лично пересчитывал их не далее чем вчера — губами, потому что руки были связаны за спиной.) — Выдумщица — это ты, самая настоящая. Мама читает. — Она не лицом смеется. Ей внутри смешно. А как ты в первый раз поцеловал маму? — А вот это, — сказал Малавай мстительно, — пускай она выду… Рассказывает сама. FIN май 2015 — октябрь 2015