Различные

В последнее время Озай всё чаще задерживал взгляд на своей дочери. Она выросла очень красивой девушкой — именно девушкой, ибо в стране огня дети взрослеют рано, особенно — дети королевской династии. Его отцу было семнадцать, когда он ступил на престол; его матери — шестнадцать, когда она вышла за него замуж, и девятнадцать — когда усмирила свой первый бунт, вспыхнувший в стране, словно яркая золотая искра покорения на ободке радужки новорождённого младенца. Искра Азулы была очень яркой, её глаза с младенчества были наполнены густой охрой. Яркий, выраженный янтарный оттенок, особенно на солнце — как и полагается достойному покорителю огня, той, кто носит в своих жилах кровь таких мастеров покорения огня, как Лорд Огня Созин и аватар Року, и это заставляло Озая искренне гордиться дочерью и с самого раннего детства любоваться золотом её глаз в антрацитовом обрамлении. Азула всегда была красивым ребёнком, и если младенческую привлекательность Озай, никогда не умевший ладить с детьми, оценить был не в силах, то когда в дочери начала пробиваться хрупкая девичья красота расцветающей лилии — её отец не мог этого не заметить. Когда выдавалась свободная минутка, он приходил на террасу и подолгу пил чай, любуясь тем, как тренируется или играет его дочка и забавляясь её попытками произвести на него впечатление. Азула показывала ему новые приёмы, выученные вперёд обычной программы для покорителей её возраста и, хотя пряди чёрных волос липли к шее сзади, а с пухлых губ рвалось сбивчивое дыхание, с детской артистичностью делала вид, будто выполняет приёмы с небрежной лёгкостью мастера покорения огня. Со временем самоуверенная усмешка и надменно, как у настоящей принцессы, вздёрнутый подбородок стали получаться у неё всё лучше и лучше — и Озай постепенно забывал, что его дочь — всё ещё девочка, и требовал с неё всё больше, введённый в заблуждение небрежной улыбкой и независимыми, отточенными движениями. И Азула всегда выполняла его требования. Со временем Озай перестал этому удивляться. Она была очень похожа на свою мать. Не душой, нет... слава Агни — не душой. Но внешне едва ли удалось бы найти двух более похожих и более разнящихся между собой девушек. Когда его дочери исполнилось четырнадцать лет, Озай осознал это особенно остро. Урса вышла за него замуж, когда ей было шестнадцать. Озай хорошо помнил, какое волнующее впечатление произвела на него изящная фигурка, как в раму картины, закованная в огромные двустворчатые двери. Она походила на прекрасную статуэтку из слоновой кости: ещё почти совсем девичья фигура, которая уже округлилась и приятно притягивала взгляд в нужных местах, но ещё сохраняла волнующую хрупкость линий. Роскошные волосы, волной тёмного шёлка спускающиеся по плечам, и лицо, словно сошедшее с гравюры об идеальных женщинах: тёмно-янтарные глаза, по-королевски высокие скулы и пухлые, алые губы, подчёркнутые карминной помадой и сладко пахнущие чем-то ягодным. Она была прекрасна, и Озай возжелал её в то же мгновение, как только увидел. Возжелал присвоить себе и никому больше не отдавать — высшее проявление чувств, на которое он был способен. Урса была прекрасной и хрупкой, на её нежной коже с лёгкостью вспыхивали яркие синяки, но она почему-то закусывала губы и всхлипывала совсем не от наслаждения, когда он покрывал укусами её шею. Яркие багровые пятна горели на тонком горле больным огнём, отмечая, кому принадлежит это соблазнительное совершенство, а она уже спустя неделю после свадьбы полюбила одежду с высокими воротниками, а в её глазах поселился страх. У неё были нежные и изящные руки, но когда Озай пытался прижать их к подушкам над её головой — она вся каменела и снова всхлипывала, шепча «не надо...», словно он — насильник из грязного переулка, а не законный муж и, во имя всех духов, привлекательный мужчина. Озай сердился, не понимая, почему ей не нравится, почему она каждое утро дрожащими руками замазывает засосы на шее и следы слёз вокруг глаз, почему ярко красит ресницы, чтобы скрыть болезненное покраснение. Не желая терять свою статуэтку из слоновой кости, принц — тогда ещё принц — попытался играть по её правилам: был нежен, сдерживал порывы, которые могли напугать её, и постепенно она оттаяла, начав послушно подаваться к его рукам и ласково улыбаться, когда он входил в комнату. Но стоило его выдержке всего один раз треснуть — как эта глупышка тут же замкнулась снова и сбежала из опочивальни. На следующее утро Айро с укоризной заметил ему, что девушка до утра прорыдала в персиковой гостиной, никого к себе не подпуская, и Озай злобно фыркнул: «Значит, недостаточно хорошо пытался!» — еле сдержавшись, чтобы не ударить брата по его укоряющей физиономии. Айро раздражал его тем больше, что с ним-то как раз Урса охотно болтала обо всем на свете, смеялась и не каменела каждый раз, когда кронпринц обнимал её узкие плечи. Дошло до того, что Озай, взбесившись окончательно, прижал брата к стене в узком коридоре и прошипел в лицо, до боли и ярких ожогов сжимая мускулистые запястья, чтобы он не смел даже смотреть на его прекрасную фарфоровую статуэтку. Это был первый раз, когда обычно спокойный и дружелюбный Айро грубо оттолкнул его и низко прорычал в лицо, стиснув пальцы на высоком воротнике: «Я не трогал её, Озай, и не собираюсь! А тебе стоило бы научиться делать это так, чтобы не оставлять синяков!» — и, толкнув в сторону, ушёл, потирая на ходу обожжённое запястье и дыша злостью. Спустя два дня они помирились: Озай неловко попросил прощения за свою вспыльчивость, получив в ответ ещё одну занудную речь о том, что к жене следует относиться нежнее. Они с Урсой прожили вместе без малого двенадцать лет, но только после того, как она исчезла из его жизни, Озай понял одну на диво простую вещь: они просто не подходили друг к другу. Как бы они ни пытались — а они, действительно, пытались, просто потому, что жить в браке с человеком, которого ненавидишь, как минимум, нерационально — они, как бы банально это ни звучало, слишком разнились между собой — и воспитанием, и убеждениями, и темпераментом. То, что Озай считал приемлемым, вызывало у Урсы бурное возмущение и гнев: для него было нормально убить слугу, случайно сделавшего ей больно, а она начинала нести какую-то ахинею о том, что он нечаянно, он не хотел, у него семья. То, что ему нравилось в постели, она ненавидела; то, что нравилось ей, он считал пресным. Разительно отличался подход к воспитанию детей: «Хватит растить из моего сына тюфяка!» — «Озай, они — дети, а не твои личные солдаты!». Единственное, в чём они нашли для себя точки соприкосновения — искусство, но мало обсуждать театральные пьесы и икебану, чтобы быть друг другу хорошими супругами. Озай не знал, что Урса чувствует к нему. Порой ему казалось — как минимум, симпатизирует, уважает... порой в её пылающем взгляде ему виделась ничем не замутненная ненависть, искажавшая идеальные черты. Горячий темперамент и отвратительную для женщины склонность спорить Зуко унаследовал от нее — и поплатился за это. Что же касается самого Озая... Он желал её, желал обладать ею, желал всем сердцем, так, как, наверное, ничего не желал прежде — даже любви отца. И, если у него не вышло обладать ею как женой... тогда он будет обладать ею как вещью, прекрасной, хрупкой вещью, которую так приятно сжимать до боли в пальцах, рискуя её сломать. Азула отличалась от своей матери настолько же сильно, насколько бывшая принцесса огня отличалась от своего супруга. Вместо изящной хрупкости фарфоровой статуэтки Азула обладала сильными мышцами юного воина. Гибкая и ловкая, она с лёгкостью выполняла любые акробатические кульбиты, словно вовсе не замечая тяжести доспехов, а когда Озай сжимал её локоть, затянутый в тонкий алый шёлк церемониального одеяния, то чувствовал под ней не хрупкую веточку, обтянутую нежным шёлком, а жар по-девичьи тонкой, но мускулистой руки, в любую секунду готовый вырваться наружу сполохом синего пламени. Изысканным танцам с нежно шелестящим веером, которыми так восхищались придворные поэты ещё три-четыре года назад, когда Урса еще блистала при дворе, она предпочитает страстный танец огня и стали. Поэме о любви — трактат о военном искусстве. Хрупкой фарфоровой вазе и засушенным цветам — доску с нефритовыми и янтарными фигурками солдат, с помощью которых можно было придумывать стратегии для сражений. Озаю нравилось следить, как неуловимо меняется её лицо: вот пробежала тень по лбу, палец дёрнул чёрную прядку, девушка досадливо фыркнула... и чуть приподнялись уголки ярко-алых губ, она подалась вперёд, блеснули тёмно-янтарные глаза, так похожие и так восхитительно непохожие на глаза её матери — и передвинула фигуру, ставя точку в отточенной фразе своей победы. Озай улыбался: «Умница». Почему-то он очень отчётливо помнил день, когда его дочь пришла в столовую с ярко накрашенными губами. Он не знал, кто ее надоумил, может быть, та глупая девочка-циркачка, дочь придворного казначея, а может, ей захотелось самой... но в тот день он впервые задержал взгляд на её губах, проскользил по ним, как скользит кисточка, обмакнутая в густой кармин, и Азула, словно почувствовав его взгляд, обвела губы языком, и они сделались влажными и блестящими, словно раскрытая рана, словно трепещущий алый цветок. Озай сделал глоток из чашки и, должно быть, поэтому ему сделалось так душно. С тех пор он стал слишком часто замечать всё это. Обнажённая гибкая спина, мягко перекатывающиеся мышцы под нею. Надменно приподнятый подбородок, жёсткий и властный взгляд — истинная принцесса, такая, какой и должна быть принцесса народа огня. Идеальная, словно клинок руки мастера Пиандао. Ничего лишнего, жестокость и утонченность, абсолютная законченность и правильность. Идеальное оружие, подобное шёлку в его руках, шёлку, рассекающему до крови. Заострённые ноготки, постукивающие по столу, чётко видимые косточки руки, к которым хочется прикасаться губами... Озай останавливал себя, всегда останавливал, не позволяя таким мыслям развиться дальше, но призрачные, манящие образы плавали в густеющем воздухе его спальни, тени складывались в заманчивые картины... в Азуле восхитительно сочеталась хрупкость и сила, невысокий, как у её матери, рост и ловкость, оборачивающая всю мощь противников против них же самих, идеальные черты лица и идеальный ледяной разум... наверное, в нём-то и было всё дело. Азулу тяжело было воспринимать ребёнком, она сама не хотела, чтобы её так воспринимали — а своих желаний девушка добивалась всегда. Озай не видел, не мог видеть в ней ребёнка. Свою соратницу, свою помощницу, свою принцессу — да. Своё желание... Озай понимал, что это неправильно. Что это — за гранью разумного и морального. Отец и дочь, в одной постели, живущие вместе, как муж и жена?.. Он, взрослый мужчина, испытывающий влечение к юной девушке? Впрочем, Азула — уже не ребёнок, в её годы девиц нередко отдают замуж... Он искал себе оправдания, бессознательно, исступленно. Искал и боролся с собой, но аргументы с каждым мгновением казались всё более несостоятельными. Она — моя дочь?.. Да; ну, а Зуко — мой сын, и я оставил ему шрам и отправил гоняться за аватаром. Ей всего четырнадцать? Она красивее всех своих ровесниц... и выглядит такой взрослой. Такой... похожей на Урсу. И восхитительно непохожей... Агни, о чём я думаю! Она — моя — дочь, одного этого аргумента должно быть достаточно, чтобы возненавидеть себя за подобные мысли! Она — моя — дочь, повторяй это, пока не запомнишь раз и навсегда. Дочь. Дочь. Дочь... Дыхание срывается, когда перед глазами встаёт картина настолько яркая, что, кажется, протяни руку — и коснёшься разметавшихся простыней и густых смоляных волос. Азула, в его постели, тонкие запястья привязаны к столбикам кровати, соблазнительно изогнулось стройное тело... Да чтоб тебя!.. Повинуясь накатившему отчаянию, Озай сжимается в комок, остервенело зарывается пальцами в волосы. Нет, нет... нельзя, неправильно... что же я — совсем изверг, что ли?.. Нельзя... дочь, родная кровь... идеал, совершенство, та, что судьбой была предназначена ему... духи, почему вы так жестоки?! Если бы её звали Урсой... если бы она родилась парой десятков лет раньше, если бы она, она была его женой! И у них родилась бы дочь. Нежная, боящаяся лишний раз сделать больно дочь, обожающая театр и икебану. Как бы идеально всё было тогда. Идеально, как и всегда с Азулой. Напрасные мысли. Духи распорядились именно так, а не иначе. Азула — его идеальная женщина — родилась его дочерью. И он не должен — не должен, ты слышишь, Озай?! — позволять своим желанием сделаться реальностью, более того, он не должен даже думать об этом (как бы трудно это ни было). Он — её отец, её Лорд, но не её любовник. И не станет им. — Никогда, — негромко шепчет Озай, подводя итог и, кажущийся себе спокойным, снова ныряет под одеяло, в студёные объятия простыней и одеяла, не пахнущих металлом и яркими алыми лилиями. Он лежал, неподвижный, словно закованный в броню из самообладания и убеждений, и в каждой его мышце жило глухое напряжение, словно оставаться в лежачем положении для него было тяжёлой задачей, и не знал, что через несколько долгих минут двери в его покои почти беззвучно раскроются, впуская невысокую фигурку, словно кровью, облитую алым шёлком. Фигурка эта скользнёт к его широкой постели и легонько проведёт пальцами по спине, царапая острыми ноготками. И в это мгновение напряжение в его мышцах вспыхнет, как вспыхивает цветок, стоит только припугнуть его горячим пламенным языком — и он круто развернётся лицом к своему ночному посетителю, чтобы увидеть влажно-алые раскрытые губы за миг до того, как они прижмутся к его губам. Урса и Азула были как две капли воды похожи между собой внешне. Но в ряде приятных душевных отличий было одно — самое важное и самое приятное. Урса всегда спорила, горячо и истово, и никогда не исполняла его желаний — порой даже просто назло нелюбимому мужу, как казалось Озаю. Азула же, его идеальное оружие, его дочь и его грех, исполняла его желания в точности, даже если приказа не прозвучало.