Здесь и сейчас

Туча повисла над перевалом и выжидающе изогнулась, разглядывая узкую долину между хребтами. Круживший в вышине орел покосился на тучу и медленно заскользил к далекому гнезду, где орлица уже раскинула крылья над двумя пискливыми белыми пуховичками. Среди песочно-зеленого пастбища с редкими кустами колючки стояла полуразрушенная каменная кошара. Когда-то в ней ежегодно ко времени окота настилали свежую соломенную крышу, но за последние годы число отар в Рохане сильно сократилось, и верхние пастбища теперь пустовали. Неосторожный суслик услышал конский топот и выбрался покричать на нарушителей спокойствия. Зоркие глаза орла приметили обед для птенцов, и он выхватил суслика почти из-под самых копыт. Потом лениво шевельнул крыльями, ловя восходящий поток, взвился — и почти пропал из виду в солнечном свете. — Золотой орел, — вздохнула Эовин, провожая могучую птицу восхищенным взглядом. — Где-то там на скалах его гнездо. Фарамир сощурился на далекие каменные стены. — Вон оно, кажется. Или это присада? Не пойму, солнце слепит. Эовин удивленно обернулась к нему. — Ты видел гнезда золотых орлов? — На Миндоллуине их много. До войны мы их часто ловили. — И ты ловил? — Было дело, — Фарамир тихо засмеялся и украдкой потер плечо. — Еще мальчишкой. Боромир принес себе для охоты, не мог же я отстать. Орлица меня сбросила со скалы, как жив остался — неясно. Эовин напомнила себе, что ловля золотых орлов — занятие для взрослых мужчин, опытных сокольников, а Фарамир всегда был любителем книг и обитателем каменных палат. Но в глубине души она все-таки надеялась на иной ответ и постаралась скрыть разочарованный вздох. — Погода портится. Укроемся от дождя в кошаре. — А дождь надолго? — беспечно спросил Фарамир. Он любовался солнечным светом, игравшим в ее косах, и думал, что за такую золотую орлицу любой охотник согласился бы упасть с самой вершины Миндоллуина. — Дождь, может, и ненадолго. Но тропа до темноты не успеет просохнуть, и спускаться будет опасно. — Ночевать останемся? Твой брат не будет тревожиться? — Спускаться опасно, — повторила Эовин сквозь зубы, начиная сердиться. — Эомер поймет, что нам лучше вернуться по свету, чем свернуть себе шеи в темноте. — Как скажешь. Ночевать, так ночевать. Туча заворчала с перевала, вынуждая их поторапливаться. Первые мелкие капли холодного горного дождя осели на плащах и волосах, вокруг заметно потемнело. Стоило им спешиться, как хлынул ливень, и они юркнули под уцелевшую часть крыши, толком не успев рассмотреть свое убежище. Пол кошары покрывал толстый слой старого овечьего помета, а в углу была свалена солома. Детям роханских степей другого топлива для костра и не нужно. Но Эовин вызвалась заняться лошадьми и теперь украдкой наблюдала, как справится с разведением огня ее книжный мечтатель. К ее удивлению, она еще не успела перебрать достаточно соломы лошадям, как в сухом углу кошары заплясал на кизяках веселый огонек, освещая необычно счастливое лицо Фарамира, вокруг которого завились упрямыми колечками намокшие волосы. Она вздохнула, вспоминая холодные каменные стены в Минас Тирите и уютные полутемные залы Медусельда с их закопченными сводами. Хотелось надеяться, что Фарамиру действительно нравится их приключение. Быть может, он даже станет отпускать ее изредка из Цитадели, хотя бы на Миндоллуин, где живут золотые орлы, такие сильные, такие свободные… Фарамир с любопытством смотрел, как Эовин разворачивает плоский сверток, оказавшийся кожаным ведром. Кони фыркали, ластились к ней, она трепала их за челки и о чем-то с ними говорила, набирая дождевую воду и подставляя ведро под жадные носы. Снаружи лило стеной, и даже за хребтом не было видно разрывов в плотных тучах. Эовин подумала, что им остается только радоваться сухому углу, а еще — что надо бы отмыть ведро и сварить в нем же похлебку. Фарамир перетряхнул свою седельную сумку и достал небольшой котелок. Набирая воду, глянул на Эовин — она вдруг нерешительно улыбнулась. Теперь, работая, они переглядывались. Фарамир бросил на солому свой тяжелый плащ — для постели. Эовин расстелила шерстяное одеяло. В сумках отыскалось по горсточке крупы и вяленого мяса. Оба уже неприкрыто любовались друг другом и забавлялись негласным состязанием. Нашлись и травы — разные, дали повод немного поспорить, что лучше добавить в похлебку. Эовин так привыкла к аккуратности Фарамира, к его расшитым, наглухо застегнутым воротникам, к церемонному обращению. А тут он вытряхнул в котелок горсть приправ, вытер ладонь о штаны и развалился возле костра, распахнув тунику и распустив шнуровку рубахи… Фарамир прикинул на глаз толщину одеяла и решил, что эту тряпку заберет себе, а Эовин уступит свой плащ, который не раз выручал его даже в снегопад. Когда они закончили обустраиваться, доброе согласие и ловкость совместных действий подарили им ощущение тихого счастья. Ложки у обоих оказались за голенищем, и от этого почему-то стало смешно. За стенами кошары тьма заливала горы, дождь хлестал в старую каменную кладку и ручьями сбегал с обломков стропил. Лошади тепло дышали, шевелились и хрупали в темноте. — Садись ближе, — Фарамир хлопнул ладонью по плащу. — Есть удобнее будет. Эовин запустила ложку в котелок с похлебкой. — Так ты не такой уж и рыцарь из каменных палат? — Я десять лет командовал разведчиками в Итилиене, — он подул на варево. — Эх, свежего мяса не хватает. Эовин вспыхнула: как она могла забыть? Но ведь он мало рассказывал ей о войне. — А золотые орлы? Ты с ними охотился? Он усмехнулся. — Нет. Когда я подрос достаточно, чтобы добыть орленка, уже началась война, и было не до того. Правда, помогал брату учить его птицу. — А как их учат? Фарамир следил, как она придвигается ближе — то ли чтобы сохранить тепло, то ли потому, что ей этого хотелось, он пока не понял. — Для начала приучают птенца сидеть на перчатке… Эовин положила голову ему на плечо — так было гораздо уютнее. — Как приучают? Под носом у нее неожиданно оказалась ложка с похлебкой. — Кормят только с руки и на перчатке. Фарамир затаил дыхание, видя совсем рядом ее смеющееся лицо и вытянутые трубочкой губы… Она облизала ложку — и он с трудом перевел дух, предвидя тяжкое испытание грядущей ночью. Эовин была его невестой, он любил ее больше жизни и почитал безмерно, он никогда бы не забыл о ее высоком сане, не навлек на нее беду и позор. Но бушующая непогода, темная кошара, наполненная сладостью перепрелой соломы с резкой ноткой овечьего запаха, отсветы походного костра — все это стирало грани происхождения и приличий, заставляло отринуть мысли о мире вокруг и о будущем дне… Оставалась только ненастная ночь и красивая золотоволосая женщина рядом — не то возлюбленная, не то боевой товарищ. Голова у него пошла кругом. Утолив голод, Эовин почувствовала себя прекрасно и отодвинула от себя остатки еды, чтобы хватило Фарамиру. Похлебка была вкусная, и котелок стремительно опустел. Эовин гибко поднялась, ополоснула котелок под дождем, набрала воды и снова повесила над огнем. Фарамир встряхнулся, отгоняя ненужные мысли, поворошил костер. Эовин покосилась на него через плечо. Серые глаза человека, которому она согласилась отдать свою руку, поблескивали непривычным опасным огоньком. Точеными чертами лица и ярким светлым взором он вдруг сам напомнил ей золотого орла. Не раз она видела в нем лорда и командира, но едва ли не впервые — просто мужчину. В ее теле зародилось странное тепло, захотелось немедленно подойти и дотронуться до него. Отвар из душистых трав они пили по очереди, передавая друг другу котелок и вздрагивая, когда их руки встречались. Снаружи царила кромешная темень, редкие взблески молний выхватывали из мрака очертания конских крупов и землю, раскисшую от хлещущих струй. Эовин зябко передернула плечами и потянулась за одеялом. — Возьми мой плащ, — предложил Фарамир. — Теплее будет. — А ты как же? Не замерзнешь? Он промолчал, насмешливо глядя ей в лицо. Она замялась было, но костерок угасал, подбиралась прохлада, и привычки и нрав не позволили ей молча принять его помощь. — Будет еще холоднее. Можем лечь на мое одеяло и укрыться твоим плащом. — Хорошо, — безразлично ответил Фарамир, гадая, сумеет ли оправдать ее доверие. Он поднялся, чтобы устроить нехитрое ложе. Эовин все-таки смутилась собственных мыслей и пошла проверить лошадей, чтобы немного отвлечься. Снаружи по-прежнему лило так, будто небо решило перемешаться с землей. Ледяная вода слегка остудила вспыхнувшие щеки. Когда она вернулась, Фарамир уже лег, скинув сапоги и заботливо оставив ей большую часть одеяла, расстеленного поверх кучи соломы. Внезапно оробев, Эовин тоже разулась. Пристроила обе пары сапог поближе к тлеющим углям и глубоко вздохнула, прежде чем нырнуть под кожаный плащ. Эовин долго возилась, укладываясь поудобнее и пристраивая голову на руке Фарамира. Наконец она замерла, сердце ее бешено колотилось. Нестерпимо хотелось прильнуть к нему, поцеловать — и будь что будет, но было боязно перед неизвестным… Усилием воли Эовин заставила себя подумать о том, что им нужно беречь тепло — и вытянулась рядом, прижимаясь к его боку. Фарамир чувствовал ее дыхание на шее и старался унять дрожь в руках. Он с тоской подумал о далеком дне свадьбы, о бесконечных обрядах и обычаях, которые непременно будут сопровождать брачную церемонию столь высоких особ. Будь они пастухами, которые гоняют отары по степи, варят на кострах из кизяка немудрящую похлебку и ночуют на соломенных постелях, он нынче же преломил бы хлеб над огнем и назвал любимую своей. Эовин повернулась. Фарамир с изумлением почувствовал прижавшуюся к телу упругую грудь и легкую руку на бедре. — Эовин… — Я понимаю, — легкий шепот защекотал ему ухо. — Я просто подумала, сколько людей будет глазеть на нас в день свадьбы. Жаль, что я не дочь простого табунщика — я могла бы надеть твой платок сегодня же. — Эовин! Она охнула, когда он резко перекатился, навалившись на нее, и прильнул к ее губам жадным горячим поцелуем. Эовин таяла под его телом, сжимала пальцы в пышных кудрях на затылке, прикусывала его губы, не давая отстраниться, остановиться, вдохнуть. Они были молоды, они были одни, они были свободны от вечных обязанностей и условностей. Осталась только черная ночь в горах у перевала, вздыхающие лошади и редкие вспышки уходящей грозы. Остались горячие руки, терзающие застежки одежды, жаркие губы на прохладной коже, частое тяжелое дыхание… Эовин коротко вздохнула, когда он распахнул ее рубашку и стер ладонью выступившую на груди испарину. Он раздвинул ее ноги коленом — она не противилась. Бесстыдно и беззаботно, как молодая кобыла, шевельнула бедрами — Фарамир застонал, глухо и хрипло, приподнялся на локтях. Эовин бесстрашно протянула руку в темноте, нащупала пряжку его пояса. Она прекрасно знала, чего хочет — или хотя бы думала, что знает. Сколько раз ей доводилось принимать ягнят при окоте, смотреть, как табунщики виснут на развязках, помогая молодым жеребцам впервые покрыть кобылу. Это жизнь: утробные смешки овец, умывающих языками курчавые ягнячьи шкурки, изящные движения играющих кобыл, хохот воинов, шлепающих служанок по необъятным крупам, могучие тела, покрытые шрамами… Она все это видела. Но прежде сама не касалась мужчины, сгорая от желания дотронуться до него. Фарамир замер, пораженный ее смелостью. Он проклинал себя за то, что желает — и не желает — такой вольности, отгонял глупые и никчемные мысли, напоминал себе, что никогда не был подвержен предрассудкам. Осторожность и неуверенность прикосновения странным образом успокоили его. Он бережно отвел дрожащую руку Эовин, улегся рядом, освободив ее от своей тяжести. — Я… — голос ее дрогнул. — Что-то не так? Фарамир задохнулся от нежности и счастья. Стиснул тонкое запястье, приподнялся на локте, поцеловал закушенные губы. — Радость моя… Эовин охотно потянулась навстречу, ответила на поцелуй. Ахнула, ощутив на животе горячую и жесткую ладонь. Мужская рука впервые ласкала ее тело, то сжимая грудь, то забираясь под завязки штанов. Фарамир чуть рассудка не лишился, когда почувствовал влажное тепло меж судорожно сжавшихся бедер. — Не бойся, радость моя. Она окаменела, задетая его словами, прикусила губу. — Я не боюсь. Я сама решила… Ах! Его пальцы касались ее в местах, которые доселе не знали чужих прикосновений. Лицо Эовин пылало, она чувствовала свою влагу на его руке, но просить остановиться было уже выше ее сил. Фарамир ласкал ее долго и неторопливо, пока она не расслабилась, не начала двигаться навстречу его руке, прикусывая губы в поцелуе так, что у него мутилось в голове, и хотелось взять ее немедленно. Когда он начал целовать ее шею и грудь, Эовин почти заскулила. Напуганная его властью над собой, она вслепую распахнула его одежды, обхватила пальцами горячую плоть. С какой-то хищной радостью наслаждалась его дрожью и низкими стонами, больше напоминавшими рычание. Фарамир знал, что его терпения надолго не хватит. Изящная ручка любимой, неожиданно сильная и твердая, дарила безумное наслаждение, от которого не хотелось отказываться, но отказаться было необходимо, если он хотел не обидеть ее, а доставить все возможное удовольствие. — Эовин, — он постарался говорить как можно ровнее. — Ты и вправду хочешь… Движения ее бедер были откровеннее всяких слов, но она все-таки раскрыла глаза и серьезно ответила: — Да. Она знала, что невыносимо хочет ощутить в себе то, что содрогалось сейчас под ее пальцами, хочет и дальше таять под тяжестью его тела. Широкая ладонь накрыла ее руку и сжала поверх, останавливая. — Фарамир! Пожалуйста… — Радость моя, подожди… Еще миг — и я расплескаюсь тебе в руку. Эовин с внезапно вспыхнувшим любопытством раскрыла глаза и вывернулась из-под его тела. Желая проверить границы своей власти, она поднялась на коленях и окинула взглядом распростертого перед ней мужчину. Гроза прошла, над горами стояла луна, восхода которой они не заметили, постигая друг друга на ощупь и жмурясь от удовольствия. Она и не догадывалась, насколько соблазнительно выглядит в распахнутой рубахе, открывавшей высокую грудь и крепкие плечи, в спущенных наполовину штанах, обнаживших треугольник между белоснежных бедер… Фарамир протянул руку, погладил ее плоский упругий живот. Эовин глубоко вздохнула. Перегнулась и коснулась губами поблескивающей от смазки головки, довольно прислушиваясь, как он со свистом втягивает воздух сквозь зубы. Потом выпрямилась и облизнулась, глядя в полуприкрытые от наслаждения светлые глаза. — Вкусно, — голос ее прозвучал низко, хрипло. Фарамир не выдержал, потянулся к ее шее. — Пожалуйста… Эта мольба совсем не сочеталась с требовательным нажимом руки, пригнувшей голову Эовин к его поясу и стиснувшей волосы на затылке. Мольба ее тронула, требовательность — порадовала чувством собственной власти. Она подчинилась. Неумело и широко раскрыла рот и чуть не подавилась сперва, слишком глубоко забрав его напряженную плоть. Закашлялась, дернула головой, отстраняясь. Ему почти удалось сдержать разочарованный стон, но Эовин все-таки услышала. Попробовала еще раз, обхватив губами головку и стараясь не царапнуть зубами… Фарамир больше не мог сдерживаться, застонал в голос и потянул ее за руку. Когда прохладные пальцы робко коснулись нежной кожи у поджавшихся яичек, он содрогнулся от удовольствия и выплеснулся ей в рот, даже не успев отстраниться. Эовин едва не захлебнулась от неожиданности, но любопытство заставило ее выдохнуть через нос и постараться проглотить жидкость, заполнившую ее рот. Прежде, чем она успела сообразить, приятен ей или отвратителен его вкус, он рывком опрокинул ее на солому. Сдернул с нее штаны, рывком развел колени и прижался губами между бедер. Солоноватая сладость, ее запах и еще оставшееся в теле расслабленное блаженство кружили ему голову. Он уже не понимал, что именно делает, только чувствовал, как она вскидывает бедра навстречу движениям его языка, слушал стоны, становившиеся все звонче и требовательней. Она совсем потерялась в ощущениях и чуть ли не кричала, умоляя его продолжать. Вытянулась, дрожа и бесстыдно разводя ноги. Провела ладонью по его мокрой спине, сбрасывая рубашку. И разочарованно заскулила, когда Фарамир приподнялся и навис над нею, глядя светлыми, беспощадными, вновь затуманенными желанием глазами. Эовин чувствовала в голове непривычную пустоту и легкость. Она хотела его. Хотела боли, хотела его власти над собой. Никто и никогда не вызывал у нее такого желания подчиниться, никто не давал ей понять, что она настолько сильна в своем очаровании, что станут подчиняться ей… — Ну же, — шепнула она. Фарамир рухнул сверху, бессвязно умоляя ее потерпеть, старался сделать все как можно быстрее и бережнее. Слюна и влага облегчили ему проникновение, но ее жалобный возглас был все-таки исполнен боли, а губами он почувствовал вкус брызнувших слез. — Радость моя… — он запустил пальцы в ее волосы и сцеловывал соленые капли с ресниц. — Сердце мое, это один раз, обещаю… Я… Эовин шевельнула бедрами, пытаясь избавиться от жжения и растянувшей ее твердости. Резкое движение лишь насадило ее глубже, она ахнула — и вдруг почувствовала, что неприятное ощущение сменяется чувством заполненности. Она раскинулась на соломе и позволила ему сделать с собой все, что ему хочется. Удовольствие возвращалось медленными волнами, в такт его неспешным толчкам. Росло и ширилось, заставляя двигаться навстречу и помогать ему войти глубже. Остатками уплывающего разума Эовин лениво подумала о луне и о том, что ей предстоит рожать ему детей, но сейчас эта мысль ее вовсе не испугала. Скорее даже наоборот — дыхание новой жизни, стоявшей совсем рядом, вскружило голову. Фарамир тоже подумал о детях. Он остановился, бережно погладил Эовин по щеке, заглянул в потемневшие от наслаждения глаза: — Я постараюсь остановиться… И с замиранием сердца услышал ответный горячий шепот: — Нет… Пусть будет… — и следом, низким, грудным стоном: — Сын! — Жизнь моя! Она ухватилась за его плечи, выгибаясь навстречу мощным толчкам, задыхаясь и вскрикивая, пока он вбивался все глубже. Ей казалось, что она то ли вот-вот умрет, то ли взлетит, и разрядка пришла оглушительным блаженством, в которое она провалилась, как в беспамятство, успев только услышать над собой торжествующий рык и почувствовать, как Фарамир бессильно уронил голову на ее плечо. Эовин не сразу пришла в себя, но очнувшись, увидела соломенный потолок на тяжелых балках, услышала тяжелые вздохи лошадей в стороне и почувствовала липкую влагу между бедер и тень ноющей боли внизу живота. Прежде, чем она успела осознать, что же они наделали, сильная и теплая рука просунулась ей под голову. Фарамир крепко поцеловал ее в макушку и укрыл краем плаща. — Радость моя, я не смел и мечтать о таком счастье… — Каком? — рассеянно уточнила Эовин, все еще не понимая, рада она или огорчена случившимся. — Что мне посчастливится найти жену не по долгу, а по любви, — он погладил ее по волосам и крепко прижал к груди. — Что дети наши будут зачаты среди гор и скал, на свободе, а не в парадных покоях, в мыслях о продолжении рода… Хорошо бы, они и выросли так же. Эовин посмотрела ему в глаза и крепко поцеловала, прежде чем устроить гудящую от усталости и мыслей голову на его плече и провалиться в сон. Орлица в гнезде шевельнулась, поправляя клювом перья, под которыми спали пушистые птенцы, надежно укрытые материнскими крыльями от прошедшей грозы. Орел с присады глянул в гнездо, убедился, что все в порядке, и снова опустил веки на желтые глаза. Луна заходила над горами, и долина стремительно погружалась в короткую предрассветную темноту.