О тяжести писательского труда

Я не помню, чтобы Джон Уотсон когда-либо таил обиду или вынашивал планы отмщения тем, кто вёл себя по отношению к нему отвратительно. Однако, находясь вторую неделю без средств к существованию, я, Реджинальд Кинкейд, был вынужден сам взяться за самый тяжкий и неблагодарный труд — писательство. Пребывая в состоянии той самой излишне апатичной, ленивой скуки, которая обычно мешала вставать по утрам с постели, я сел за печатную машинку, пытаясь сосредоточиться на работе. Ещё через полчаса мой взгляд в поисках вдохновения устремился на потолок, где не было ничего, кроме пожелтевших разводов и паутины. Несмотря на простоту речи в сочинениях Уотсона, сам же я никак не мог начать свой рассказ о Шерлоке Холмсе. Тяжело вздохнув, я перевёл взгляд на стену и начал нервно постукивать карандашом по поверхности стола и отбивать правой ногой ритм как барабанщик из циркового оркестра. Все мысли в голове, подобно стае птиц, разлетелись кто куда, оставив неприятную звенящую пустоту. А ведь всё, что мне нужно для хорошего детективного рассказа — это закрученный сюжет и интригующее название. Внезапно перед моими глазами мелькнул свет. Я представил призрачный образ болезненной, тихой женщины в сером старомодном платье с чернильными пятнами, которая долгое время хранила страшную тайну, которая впоследствии станет для неё роковой. «Тайна». Каждый, кто возьмётся за чтение этого рассказа, должен с первой же строчки почувствовать, какой волнующий сюжет его ждёт. Мои руки нерешительно замерли над клавишами. «Тайна», — повторил я про себя, пытаясь извлечь из этого слова хоть что-то, но моя фантазия бездействовала. Через час я нервно встал из-за стола в поисках «Гардинер кроникл». Возможно, я смог бы найти там заметку о каком-нибудь убийстве, причём таком изящном и продуманном, что оно непременно вдохновит меня на создание истории. Но мои надежды совершенно не оправдались: в политических кругах было спокойно; аристократы женились, приобретали ценные активы и экспонаты, вовсе не умирая таинственной скоропостижной смертью, и только лишь зарубежные ученые пугали глобальным потеплением. Но ничего из этого не годилось для моего рассказа. Уже ближе к полудню я испробовал более сложный и запутанный метод. Я взял в руки первую же попавшуюся на глаза книгу, наугад открыл страницу и произвольно ткнул пальцем в слово, коим оказался «Наполеон». Пару минут я пристально рассматривал каждую букву, из которых оно состояло, затем посмотрел на номер страницы — шестая. — Хм… — вслух произнес я, причмокнув губами. Мудрено, но если использовать в качестве будущего названия «Шесть Наполеонов», то читатель мгновенно задастся вопросом: «О чём это может быть? Шесть Наполеонов в Лондоне? Почему именно шесть? И тот самый Наполеон?! Я непременно должен это прочитать». Да, именно это мне и требовалось, но оставалась лишь одна крохотная загвоздка — я по-прежнему не представлял, о чём писать. Вышагивая кругами по комнате, я пытался представить, кем бы мог стать мой «Наполеон». Может шпионом-садовником или беглым каторжником, а может и вовсе похищенным ценным экспонатом из частной коллекции? И тут в моём мозгу с необычайной живостью и ясностью сложился целый сюжет, в центре действия, которого был дешёвый гипсовый слепок бюста Наполеона Первого, который разбили в магазине при совершении кражи с взломом. Бюстов непременно должно быть именно шесть и в одном из них спрятано нечто ценное, и чтобы добраться до этого, преступнику приходилось разбивать бюсты по очереди. Я радостно хлопнул в ладоши и закрыл глаза, пытаясь представить, как мой персонаж, Шерлок Холмс, взялся за это дело и блестяще распутал его, заставляя восхищаться сотрудников Ярда и своего верного компаньона — Джона Уотсона. Необходимо лишь добавить деталей и проработать расследование, но сама мысль о том, что такой гениальный сюжет посетил меня, опьяняла. Вероятно, во мне есть дух мастера детективных рассказов и я не так безнадёжен, как думает обо мне Джон Уотсон. Я вернулся обратно за стол, поправил лист бумаги в машинке и воодушевлённо напечатал заголовок: «Шесть Наполеонов». Пять минут я мечтательно разглядывал его. А после, представив удивление на лице редактора и, что уж там, настоящего Джона Уотсона, который до недавнего времени обеспечивал меня работой, я начал быстро печатать, чтобы к утру представить им рукопись.