Ее девочка

В нее невозможно не влюбиться. Алекс вся такая гибкая, белая и мягкая, как кошка. Масако наблюдает за ней из-под опущенных век, из-под большого козырька фанатской кепки, сквозь витрину магазина комиксов, из-за книжечки меню. Ловит восторженные взгляды болельщиков и каменеет от злости. Потому что голодная, беспочвенная ревность съедает ее изнутри. Потому что она сама такая же. Алекс делает самое терпеливое лицо, поворачивается к репортеру — она сейчас поведет плечом, загадывает Масако, да, вот так — и шлет в камеру воздушный поцелуй. Всем-всем на свете. И Масако тоже. В нее невозможно не влюбиться, пестрит с утра бульварная пресса. Да, невозможно, оправдывает себя Масако и обнимает ее за плечи. Алекс хмурится во сне и подбирает ноги к груди. Сонная, теплая, мягкая. Кошка. Опасный хищник. Никто не знает ее такую. Никто, кроме Масако. Сегодня Алекс подловила ее на выходе из гостиницы: поймала за рукав плаща, стянула шляпу с головы и потянула за собой через черный вход, не желая ничего слушать про баскетбол и про то, что все мужики свиньи и скоты неблагодарные. Потом Масако не помнит ничего. Даже не пытается запомнить: выучила уже. Большой черный провал между заказанным в номер поздним ужином и придушенным хриплым «не могу больше» в подушку отзывается в памяти ощущением чужого дыхания и короткими вспышками болезненного, слепящего удовольствия. Через час официант, переждав положенные пятнадцать минут, отнесет еду обратно на кухню. Алекс шепнет: «Давай не будем открывать. Пошли они все», снимет обернутое вокруг груди полотенце, и Масако не найдет, что ей возразить. И снова: большой черный прямоугольник, выпадающий из памяти, соль на губах, чужая кожа под ногтями, перепутанные волосы — черные, белые, черные, белые, полосами, полосами... Безумие какое-то. Масако уже и не помнит, как ее маленькая, мимолетная женская слабость превратилась в такое. — Ты опять хмуришься, — капризно говорит Алекс и указательным пальцем разглаживает морщинку на лбу, гладит по щеке. Масако молчит. У нее действительно целая прорва дел, которые нужно переделать до утра. Теперь уже, наверное, была: на востоке от солнца загораются красным облака. Еще пара часов — и нужно идти будить своих мальчишек, иначе они снова опоздают на тренировку. Тренер ей этого никогда не простит. Алекс долго смотрит на нее — Масако почти чувствует это прикосновение к губам, — а потом встает с кровати, подходит к тумбочке и надевает очки. Масако винит себя за то, что пропустила момент, когда у Алекс стало падать зрение. Хотя Алекс уже давно взрослая девочка, у нее есть свой тренер, своя команда, свой врач, свой фанклуб, но почему, глядя на яркие пластмассовые дужки, именно Масако должна чувствовать себя так неловко? Алекс замирает возле окна, зацепившись одной рукой за широкую темную портьеру. Рассвет обрамляет ее профиль золотом, она словно вся горит изнутри: мягкий изгиб плеча, тяжелая грудь, гладкое бедро, пушистое солнце волос — белое и золотое, мед и молоко. Взгляд за бликующими стеклами кажется белым и далеким. — Давай уедем отсюда, — говорит вдруг Алекс и резко поворачивает голову, волосы плещут по лицу, щеку обжигает желтым. — Куда-нибудь в Африку. — Алекс, — Масако садится на кровати и сжимает пальцами переносицу, глядит из-под бровей. — Какое «уедем»? Какая Африка? Алекс, у тебя через пять часов игра с Кэпиталс, тебе надо выспаться. Они же раскатают вас, как девчонок. — А мы и есть девчонки, — улыбается Алекс. Масако отворачивается, чтобы не видеть ее улыбки. Она не понимает, как можно так беспечно относиться к баскетболу. Сама Масако за место менеджера держится всем, чем только можно держаться. На столе беззвучно загорается ее телефон. Алекс заинтересованно поднимает бровь. — Это что еще за извращенцы тебе пишут? — Почему сразу извращенцы? — Какой нормальный человек станет писать в четыре утра? — Алекс подходит, проводит пальцем по экрану. — Так, что тут у нас? Договориться насчет зала, согласовать расписание, забрать форму… Фу, какие скучные извращенцы пошли. — Черт, форма! — Масако выпутывается из одеяла и начинает судорожно искать свои вещи. В бледно-желтом свете утреннего неба найти черные вещи в черной комнате оказывается ожидаемо непросто. Алекс смотрит на ее суетливость с демонстративной скукой. — Что за форма? — спрашивает она через несколько секунд. Масако, в одной простыне, с колготками в руках, не оборачиваясь, бросает: — Новая, светлая. Вчера должны были переслать. Мальчишки в ней сегодня играть должны. — А мальчишки — это? — в голосе Алекс нет заинтересованности, совсем. Бешеная кошачья ревность. — Ну мальчишки, мои мальчишки, Алекс, просыпайся. Моя команда. Еджи, Катт-чан… — Катт-чан — это который «Хотите увидеть настоящего чемпиона, крошки»? — Алекс фыркает. Масако прячет улыбку в уголок простыни. — Нет, это Тора, Катт-чан — это другой. — А, который с завивкой? — Да не завивается он, ну! Давай не будем больше об этом. Мальчишки. Бестолковые чемпионы, которые без посторонней помощи ни гостиницу не найдут, ни форму не погладят. Ее мальчишки. И ее Алекс — такая же, по сути. Масако замирает с охапкой одежды в руках и тяжело вздыхает. Она никогда не умела выбирать, по-детски надеясь, что в последний момент кто-то решит все вместо нее. — Слушай, а что у вас с этим Катт-чаном? — спрашивает Алекс, все еще ковыряясь в телефоне. — Я буду ждать тебя возле автобуса, давай сходим куда-нибудь погулять, тебе очень идут эти шорты. Эй, куда это ты с ним ходила в шортах? — Никуда, — отрезает Масако и вырывает телефон из руки растерянной Алекс. — И вообще, почему я должна перед тобой отчитываться? Усталость, нервозность, раздражение закипают в ней, поднимаются вверх по большой спирали; Масако чувствует себя электрическим чайником, которому паром скоро сорвет крышку. — Эй, Масако, Масако, — Алекс тут же оказывается рядом, держит за плечи. — Никто никому ничего не должен, слышишь? Ну ты чего? — Пусти, — зло говорит Масако, опасаясь смотреть в глаза. — Зачем еще? — Мне надо идти. На почту. И вообще, у меня дела. — Ну куда ты пойдешь? — Алекс осторожно дергает за краешек юбки, и Масако медленно разжимает пальцы. — Четыре утра, Масако, ну в самом деле. Масако отпускает руки, и вещи неаккуратной кучей падают вниз, обнимают замерзшие лодыжки. — Я так устала. — Я знаю. — Эти мальчишки настоящие скоты. — Я знаю. Знаю. — Тренер снова на меня накричал за то, что в их комнате нашли бутылку пива. А это не я купила, да мне и не продали бы! — Ваш тренер просто старый мужлан. Ничего он не понимает. Не слушай его. Масако снова видит себя маленькой девочкой, отчаявшейся и потерянной. Хрустальные туфельки разбились, аленький цветочек высох и рассыпался, а в кармане тает, промокая штанину, бесполезное слово «вечность». Алекс прижимает ее к себе, гладит по отросшим, давно не стриженным волосам, по шее, по голой спине. Масако перетаптывается в куче одежды, чувствует, как щеки заливает жаром, и вдруг начинает злиться. — Алекс… — Потом, все потом, — Алекс роняет ее на кровать. — Скажи мне что-нибудь, что не может потерпеть до утра. Масако вспыхивает и тут же остывает, по догорающим обломкам злости растекается желание. Масако осторожно, стараясь не зацепить волосы, стягивает с Алекс очки. — Нет, ничего. Они снова целуются так, что кружится голова. Все, что не относится к Алекс, резко теряет значимость: тренировки, расписания, мальчишки — перебьются, обойдутся без нее. — Кэпиталс, — хрипит Масако, когда Алекс приподнимается над ней, — они сделают вас завт… сегодня. — О нет, — смеется Алекс тихим медовым смехом, — теперь точно нет. Она злится по-настоящему, чувствует Масако, когда Алекс становится очень много. Это как на площадке: чем больше злости, тем быстрее и ожесточеннее игра. Прохладные ласковые пальцы гладят грудь, проникают между бедер, толкаются глубже. Масако восторженно вздыхает, вытягиваясь, раскрываясь, подчиняясь и падая. Внутри нее встает, обжигая брызгами, высокая волна, большая и бешеная, как ревущий стадион. Все звуки сливаются в один неразличимый грохот, и сквозь него слышно только, как беснующаяся толпа скандирует: «Алекс, Алекс, Алекс!» — Алекс, — Масако скребет ногтями по простыне, цепляясь до боли, до скрипа. — Алекс… Алекс! Алекс поднимает довольное сытое лицо и снова опускает между ее ног. От высушивающего горло удовольствия хочется кричать и плакать. Масако сбивает на пол одеяло, подушку и чье-то белье, наконец-то находит пальцы Алекс, сжимает их и просто дышит. Дышит. Дышит. *** Их встречи от раза к разу становятся все отчаянней, все короче. «Мы играем в Бостоне», — пишет Алекс в ноябре. «Тридцать миль от вас». «Хочу тебя видеть». Масако вздыхает и убирает телефон. Не тридцать, а триста, и кому она врет? Снова нужно потеряться на пару суток. Катт-чан прикроет ее. «Тринадцатого в Барселоне». «Я все устрою». И снова поезда, автобусы, такси, безумные, слишком короткие ночи в отелях и гостиницах. Масако ненавидит себя за это. У сильной женщины не должно быть слабостей. Даже если ее слабость — это другая сильная женщина. Она сортирует все свои слабости, страхи и неудачи, как сортируют лекарства в аптеке: строго, методично, обезболивающее к обезболивающему, жаропонижающее к жаропонижающему, снотворное отдельно. Ровные ряды стеклянных баночек с ее ошибками помещаются на одной полке. Масако открывает их по одной и высыпает, развеивает по ветру цветные порошки. Одна за другой, она планирует избавиться от всех своих слабостей. Баночка «Алекс» оказывается той, на которой держится полка. Масако сжимает зубы, чувствуя, как все едва не обрушилось полностью, и открывает окошко диалога. «Я буду». За Алекс невозможно не волноваться, потому что сама она этого делать не умеет. Не читает инструкции, не смотрит прогноз погоды, не верит новостям, не умеет вести себя тихо. Раздаривает себя всем вокруг. Масако злится и бесится. Она узнает — единственная, — что Алекс теперь носит очки, почти не снимая. На вопрос о линзах Алекс только пожимает плечами и старательно переводит тему. Это недоверие выводит из себя. — О чем ты, Масако? — недоуменно спрашивает Алекс, возясь с застежкой лифчика. — Я тебе верю. Кому, если не тебе? Как ты красиво недоговариваешь, хочет сказать Масако. Но в этот момент Алекс проталкивает третий палец, и Масако задыхается. *** В апреле они встречаются в Вашингтоне. Масако выскакивает из такси, придерживая разлетающиеся полы плаща, и натягивает солнцезащитные очки. Небо этой весной в Америке безоблачное, синее и блестящее, будто крашеное. От всего белого слезятся глаза. Алекс стоит за стеклянными дверями вестибюля, спиной к Масако, лицом к какому-то незнакомому мужчине с дипломатом, и больше не сияет. Масако даже очки снимает. Нет, не больно смотреть. Горло перехватывает хрупким беспокойством. — Масако! — Алекс понимает два пальца вверх, машет рукой; мужчина с дипломатом что-то в последний раз говорит ей на ухо и выходит из отеля, придержав дверь для Масако. В номере на седьмом этаже темно, прохладно и пахнет горьким мужским парфюмом. Каллы покачиваются в большой напольной вазе рядом с выходом на балкон. Масако вешает плащ на вешалку, ровно, каблук к каблуку, выставляет на пороге туфли, кладет очки на туалетный столик, сама распускает волосы. Алекс стоит, прислонившись поясницей к подоконнику, и курит в открытое окно. — С ума сошла? — Масако вырывает сигарету из ее пальцев и захлопывает окно. Потом снова открывает: дымом пахнет нестерпимо. От удивления не получается даже толком разозлиться. — Что ты творишь, Алекс, ну что? — Мне нужна операция. Срочно. На этой неделе. Послезавтра уезжаю в Берлин, — монотонно выпаливает она вместо ответа. Вскидывает усталое лицо, улыбается грустно и безнадежно. — Ты поедешь со мной? Масако садится рядом с ней на кровать. — Я взяла баскетбольную команду в Йосен. Школьную. Платят не много, но от этих старых мужланов никогда ничего не дождешься, — она вздрагивает, когда понимает, что говорит с Алекс ее собственными словами. — Вообще не представляю тебя в роли тренера. — Почему это? — Ну это же ты, — Алекс суетливо всплескивает руками. — Купи себе палку — будешь своих мальчишек лупить. — Да иди ты. Ее мальчишки. Впервые Алекс говорит что-то такое для нее. Масако смотрит, как ползет к ее ногам длинная мохнатая тень от калл, и только тогда понимает, как долго они молчат. — Прости, — просто говорит Масако и не знает, что еще можно добавить. Потом они до полуночи пьют что-то из местного минибара, и Масако удивляется, когда они обе успели так повзрослеть. Через месяц Масако находит в себе силы удалить Алекс из всех социальных сетей. Еще через два месяца она покупает себе синай и восстанавливает ее телефон, убирает номер из черного списка. От Алекс ни одного звонка. Полка без опорной банки скрипит, качается, но удерживается на стене. *** В четвертьфинал ее команда проходит без особых проблем. Ее команда. Ее мальчишки. Теперь это — мальчишки-старшеклассники в полосатой форме старшей школы Йосен. Ее бывшие мальчишки теперь «эти мужики из других команд, которые думают, что они самые умные». Только Катт-чан по праздникам иногда зовет прогуляться. Не Катт-чан — Кацунори. Харасава. Тренер академии Тоо, не больше. Красивая картинка из прошлого. Масако моргает и возвращается на поле. Химуро жмет руку десятому номеру Сейрин и смотрит на него, как на кровного врага. Как на любимого врага. Как на самого дорогого человека. Масако до боли знаком этот взгляд. Она отворачивается, чтобы не видеть это невольное, почти интимное откровение. Эх, Химуро, Химуро, глупый мой мальчик, прекрати обманывать себя. Взгляд цепляется за белое пятно на балконе, и в груди все замирает. Масако словно падает в прошлое: гремят трибуны, поднимается волна, из гула выбивается только одно различимое слово: «Алекс, Алекс, Алекс!» — Алекс! — десятый номер Сейрин машет ей, Химуро улыбается сдержанно и зло, будто объявляет войну. Алекс улыбается им обоим. Масако достает телефон, быстро набирает сообщение и сразу отправляет, чтобы не успеть передумать. На секунду висок пробивает спасительной мыслью, что Алекс давно удалила ее телефон. Это только Масако глупая, только она хранит чужой номер. И деревянный синай — как будто ее корабль разбился, а она все цепляется за обломки, вместо того чтобы послушно пойти ко дну. Но Алекс вздрагивает и принимается рыться в карманах. На ней все те же яркие пластмассовые очки. И бесформенная куртка, кажется, та же. Хотя нет, та черная была. Алекс достает телефон, долго непонимающе смотрит на экран, а потом сразу находит Масако глазами. Улыбается и быстро набирает ответ. Масако опускает взгляд. Волна с грохотом падает вниз. «Спорим, мой мальчик уделает твоего». «Они оба мои. Так что нет. Теперь точно нет». «Мы закончим через полтора часа». «Да, я знаю. Отличный меч». «Это синай» — стереть. «Я так скучала» — отправить. Алекс улыбается. Масако улыбается тоже и не понимает, отчего ей так слепит глаза.