Ich Tu Dir Weh

Иван уже ждал его, стоя на коленях у дверей их любимой секретной комнаты. На нем не было ничего, кроме простых майки и штанов, и, как ни странно, его неизменного шарфа на шее. Пруссия сам пожелал, чтобы он не снимал его. Эта деталь придает Брагинскому немного… невинности, а нежно-розовый оттенок очень идет к его цвету кожи, к фиалковым глазам и пухловатым мягким губам. К губам, к которым теперь никто не будет прикасаться кроме Байльшмидта. Россия стоит с покорно опущенной головой, руки спущены вдоль тела. Он выглядел спокойным, однако внутри Ивана сейчас буквально бушевала буря. Сердце колотилось как сумасшедшее, мелкие капельки пота стекали по лбу, вискам, спине, впитываясь в хлопковую ткань. Ему хотелось пить, стакан с водой стоял совсем рядом, на столе — только сделать пару шагов. Однако он не в состоянии даже подняться на ноги. Пока Пруссия не позволит ему, он не сделает этого. Иван с надеждой смотрел во мрак, на устланный мягкими коврами пол, чувствуя как томительное ожидание медленно, по-своему оказывает на него особенное действие. Он не очень любил ждать, и все-таки в последнее время научился быть более терпеливым. Появлялось слабое возбуждение, член с каждой секундой твердел в штанах и Брагинский тяжело дышал, не имея возможности прикоснуться к себе хоть немного. Тело было напряжено как натянутая струна, хотелось разорвать себя ко всем чертям, лишь бы освободиться, наконец, от этой тяжести. В комнате царил красноватый полумрак, так как окна специально закрывали с помощью жалюзи. Здесь всё время оставался этот странный и одновременно приятный запах — сильный, сладковатый, одуряющий запах секса, нотки дорогого парфюма Гилберта. Пруссия всегда был безупречен. Он не позволял России лишнего и не слишком уж ограничивал его. Но Иван никогда не мог уткнуться носом в его шею, никогда не мог закусить тонкую бледную кожу и услышать сдавленный стон, который сам издавал, извиваясь от ласк альбиноса, который мучил его, доставлял ему удовольствие скорее для себя. Он редко разрешал Брагинскому прикасаться к себе так, как это делал он. Они ненавидели друг друга с самого детства и не думали, что рано или поздно судьба сведет их именно так. В какой-то момент Иван понял, что Гилберт прижимает его к стене опустевшего зала заседаний, жадно целуя в шею и норовя запустить руки в брюки. И тогда он сорвался. Они первый раз поговорили после этого только на третий раз, и то беседа вышла скомканной и неприятной для обоих. И все время Пруссия подчинял его себе. Дважды Брагинский пытался перехватить инициативу, однако это не приносило ничего хорошего. Байльшмидт нещадно мстил ему за своеволие, лишая наслаждения и не чураясь телесных наказаний, порой таких, что рубцы на спине не заживали неделями, побаливая и словно напоминая, кто теперь являлся хозяином России. Иван и сейчас чувствовал легкое жжение в груди, там, где касался хлыст. Дверь тихо скрипнула. Брагинский весь сжался, слыша приближающиеся шаги. Легкие, неспешные, как у крадущейся кошки. Слабый порыв ветра заставил кожу покрыться мурашками и Иван, не выдержав, завел руки за спину. И тут же щелкнул в воздухе хлыст — узелок на конце обжег кожу пальцев. Показалось, что он рассек её до кости. Россия не позволил себе вскрикнуть, только пошатнулся, спешно возвращая руки в исходное положение. — Я, кажется, говорил тебе не менять позы, — произнес тихо, но угрожающе произнес голос рядом. — Д-да, — кивнул Иван и запнулся. Пальцы всё ещё нестерпимо болели и Брагинскому чудилось, что по ним стекает что-то липкое и горячее. И может и не чудилось. Россия позволял Пруссии всё. Его не пугала ни кровь, ни полосы на спине и ягодицах. Наоборот — рассматривая себя в зеркале, русский возбуждался от одной только мысли о следующей сессии. А царапины рано или поздно заживали. Ему даже хотелось, чтобы они оставались навсегда. Так он всё время будет помнить, кем становится здесь, стоит ему переступить порог их любимой комнаты. Как из сдержанного, свободного и жизнерадостного человека он мгновенно преображается в сломленного раба, который хочет освободиться, но понимает, что эти пытки, наказания и унижения ему жизненно необходимы как воздух. Иван слишком привык к ним, находясь под властью Золотой Орды, постоянно обороняясь от захватчиков. Теперь всё это было частью его и он редко жалел, что согласился на молчаливое предложение Гилберта продолжать их игры. Его интересовало, проделывает ли это Пруссия с кем-либо еще, но задавать подобные вопросы было не то что неудобно — опасно. Уж он-то знал, на сколько у Байльшмидта хватает терпения. — Итак, — протянул альбинос уже в привычной манере, взирая на Россию сверху вниз, — на чем же мы остановились, питомец? — Я… — Иван по-прежнему стоял с опущенной головой и с удивлением ощутил, как тонкие пальцы слегка надавили на подбородок, заставляя смотреть на Гилберта. Брагинский встретился с ним глазами. О, боги, они всегда завораживали его. Красные, от возбуждения принимающие темно-бордовый оттенок, как кровь, всегда чуть прищуренные, но умные, до жути проницательные. Изучающие, и России постоянно казалось, что Пруссия точно видит насквозь его мысли, чувства, желания. Когда они случайно сталкивались друг с другом в коридоре, старательно имитируя лютую ненависть друг к другу, у Ивана подкашивались ноги от одного только взгляда Гилберта. Иногда Брагинский немного перебарщивал со своей ролью на публике, открыто смеясь над альбиносом, однако молчаливый взор от того в свою сторону всегда значил одно и то же. В кровавой глубине появлялись безумные огоньки, длинный язык медленно облизывал тонкие пересохшие губы, а большой палец правой руки медленно чертил хлесткую линию у горла. И Россия понимал, что за каждое лишнее слово он поплатится на их следующей встрече. Это заставляло его дрожать от предвкушения и страха одновременно. — Ах да, насчет Америки, — он ходил кругами вокруг Ивана, хлыст опасно шуршал по полу рядом, задевая пальцы ног. Пруссия редко менял темно-синюю форму на что-то другое во время их сессий. Россия долго не решался признаться себе в том, что хочет увидеть Байльшмидта в треуголке с розой и в том самом мундире. По ночам Брагинский часто представлял его в этом наряде, задыхаясь от желания. В его фантазиях Пруссия выглядел безумно сексуально. — Как долго ты позволяешь этому мудаку ластиться к себе? — Ничего не было, — прошептал Иван, мгновенно напрягшись. Это было не самым лучшим решением — хлыст со свистом рассек воздух и ударил его по плечу. И снова жгучая боль, заставляющая со сдавленным всхлипом выгнуть спину до хруста в позвоночнике. От удовольствия. Россия любил, когда Гилберт таким образом наказывал его, когда не знаешь точно в какой момент и где именно узелок коснется разгоряченной кожи, чтобы оставить яркий рубец. А затем Байльшмидт проведет по нему влажным языком и после отпустит Ивана, однако тот не сможет ни есть, ни пить, ни спать, ведь красная полоска будет жечь, напоминать, возбуждать настолько, что даже на собраниях не удается в полной мере расслабиться в кресле. Иначе будет ох как неудобно, если все решат, что у него встало на скучные подсчеты Германии. Пруссия не требовал от него тщательно скрывать их отношения, но засосы на шее Брагинский старался прикрывать любыми способами, за что потом расплачивался здесь, на сессии. Гилберту хотелось, чтобы следы их бурной ночи были видны всем, в особенности Альфреду Джонсу, который с недавнего времени начал оказывать весьма странные знаки внимания Ивану. — Ложь, — прошипел альбинос. Он продолжал кружить вокруг России, который, тяжело дыша, продолжал стоять на коленях, хотя ноги начинали побаливать. По виску стекала капля пота, однако Брагинский не шевелился. Он не сделает ничего, пока Пруссия не даст разрешения. — Знаешь, как я не люблю, когда меня обманывают, Иван? Он наклонился к русскому, чувствуя его частое дыхание на своих губах. Тот смотрел на Гилберта своими большими фиалковыми глазами, полными нетерпения и затуманенными похотью. След на плече от удара хлыстом явственно различался на коже в полумраке. Слегка улыбаясь, Байльшмидт с притворной нежностью провел по нему пальцем, тут же царапая ногтем. Иван зашипел сквозь зубы, запрокинув голову назад. И неожиданно получил пощечину. — Разве я говорил делать это? — прорычал Пруссия, схватив его за светлые пряди, потянув на себя, и с жадностью вглядываясь в лицо русского. — Нет, — ответил он, приоткрыв рот и тихо застонав. Пальцы Гилберта вцепились в волосы, едва не вырывая их клочками. Это России тоже нравилось. Ему нравилось всё, что делал с ним альбинос. Начиная от связывания и заканчивая прокалыванием иглами. Всё это возбуждало настолько, что любуясь метками, оставленными Байльшмидтом, Иван готов был мчаться раньше времени к нему домой. Особенно ему нравились следы, которые Пруссия оставлял у него на груди — укусы около сосков, на ключицах, приобретавшие ярко-лиловый оттенок и отдававшие несильной, но довольно ощутимой болью, если Брагинский прикасался к ним. — Нет, «кто»? — вновь жгучий удар по лодышкам. — Нет, Господин… — Так как же нам исправить это дело, а? — вкрадчиво спросил Гилберт, то медленно ослабляя хватку, то вновь вцепляясь в мягкие волосы России. — Что мне сделать с тобой? Быть может, иглы? Удушение? Воск? Ведь ты, мой хороший мальчик, позволяешь мне всё что-угодно. Без ограничений. Его острые зубы прикусили мочку уха Ивана и потянули. Болезненное удовольствие вспышкой заставило Брагинского застонать и потянуться к губам Байльшмидта, почти требовательно, как будто они только что поменялись ролями. Но Пруссия сам поцеловал его - так, как целовал всегда. Грубо, покусывая пухлые губы, чуть царапая ногтями нежную кожу шеи. Их языки соприкасались и Россия ощутил слабый привкус рома. Гилберт никогда не боялся, что что-то пойдет не так и пил сколько душе угодно. А Ивану не позволял делать это перед сессией. И Брагинский подчинялся, следуя за ним всюду и выполняя всё, что приказывал альбинос. Разве что это правило не распространялось за пределы их любимой комнаты. Их поцелуи были долгими и жаркими. И всегда вел Пруссия. Если он легко касался бедра Ивана, это означало, что тот мог обнять его или минимум положить руки на плечи. Но не более. Сам же Гилберт мог действовать как угодно. Сжимать ягодицы, оставляя на них синяки, оглаживать грудь, а иногда резко прицеплять зажимы к соскам, что для России всегда было неожиданностью. Байльшмидт всегда улучал наилучший момент и с упоением слушал шипение, а иногда и вскрик, если альбинос выбирал зажимы «пожестче». Не стон. Вскрик. Боль доставляла поистине невообразимое наслаждение Брагинскому. Стоило их губам встретиться, Ивана всегда прошибала дрожь. Руки у Пруссии были горячими. Он теребил соски России, отрывался от него, покрывая шею поцелуями и укусами. Настолько ощутимыми, что Иван не выдерживал и шепотом молил о продолжении, с жадностью подаваясь навстречу своему Хозяину и получая в наказание сильный удар хлыстом. Когда Байльшмидт забавлялся с воском, горячие капли падали на грудь, обжигая и Россия кричал. Кричал и умолял, унижался, стоя на коленях и прося сделать это с ним еще раз. Этот адреналин, ощущение опасности возбуждали как ничто другое. — Was du bist schön*… — хрипел на своем родном языке Гилберт, отстраняясь всего на несколько секунд и вновь страстно целуя Ивана, специально задевая все метки, надавливая на синяки, царапая те места, где остались рубцы. — Я клянусь, что на твоем теле не останется живого места, когда я кончу… От одной мысли об этом Россия сдавленно застонал. Член в штанах напрягся настолько, что Брагинский готов был излиться хоть сейчас. Но это слишком рано. И тогда его накажут более жестоко. О, чего только не предлагал ему Байльшмидт… — Ты будешь благодарен мне за это, — усмехнулся Гилберт и, особенно сильно укусив Ивана, снова взял хлыст. — Кровать. Ступай и ложись. Это приказ. Россия разделся и покорно устроился на шелковых простынях, неприятно холодивших кожу. В этот самый миг, на запястьях его защелкнули наручники, раздвинув ноги и зафиксировав в нужном положении. Пруссия проделывал с ним это не в первый раз, однако Брагинский всё равно ощущал легкий страх и одновременно благоговение перед альбиносом. Гилберт брал не те дешевые подделки из секс-шопов, нет. То были настоящие наручники, давящие на запястья и непременно натирающие кожу, если слишком сильно дергаться. Сейчас Иван был абсолютно беспомощным. Он морщился как котенок, хотя глаза давно привыкли к полумраку. Байльшмидт медленно снял рубашку и повесил её на спинку стоявшего рядом стула, а затем достал откуда-то стек. Россия судорожно сглотнул и попытался приподняться на локтях, однако сапог Пруссии впечатался в его грудь и толкнул назад, больно надавив каблуком на сосок. С тихим разочарованным стоном Брагинский упал обратно, звеня цепями от наручников. Гилберт забрался на кровать, удобно устроившись на Иване. Он был совсем легким, однако ухмылка на тонких губах и стек в руках заставляли фантазию России работать с удвоенной скоростью. О, ну как же хотелось прикоснуться к этой белой тонкой коже! — Хороший мальчик, — прошептал Пруссия, наклоняясь к нему и грубо целуя, нещадно терзая мягкие губы и слизывая выступающие капельки солоноватой крови. Иван не мог податься ему навстречу и приходилось только отвечать, чувствуя как горячий язык жадно исследует его рот, словно проверяет, был ли здесь кто-то еще до него. Нет, конечно, нет… Руки Байльшмидта медленно скользили вниз, к возбужденному члену Брагинского, уже сочившемуся смазкой. — О-ох… — только и простонал Россия, когда большой палец медленно обвел головку. — Не смей кончать, — рыкнул Гилберт, покрывая его шею и ключицы влажными поцелуями и смачными засосами. Рука его тем временем мучительно медленно двигалась вверх-вниз по члену Ивана, а тот извивался под альбиносом, не в силах лежать смирно, как этого хотел Пруссия. — М-м… Пожалуйста… — заскулил русский, безуспешно пытаясь шевельнуть бедрами. — Я приказал тебе лежать спокойно? — вкрадчиво спросил Байльшмидт, беря в руки стек и легко похлопывая кончиком по своей ладони. — Д-да… — Россия закусил губу. Щеки его алели как спелые яблоки. — Да, «кто»? — угрожающе посмотрел на него альбинос. — Да, Господин… — это слово было сладким на вкус и настолько соблазнительно прозвучало в устах Брагинского, что Пруссия, не выдержав, с громким рычанием легко ударил стеком по яичкам, отчего Иван всхлипнул и натянул цепи наручников. Сначала Гилберт бил несильно, однако с каждым ударом становился всё жестче и жестче, вырывая из России громкие стоны. Тот в агонии метался по кровати. Кожу жгло как огнем в тех местах, где прикасался стек. Перед глазами вспыхивали темные пятна, русский понимал, что ему придется очень постараться, чтобы не кончить раньше времени. Боль теперь доставляла ему удовольствие. И еще большим оно было, когда эту боль причинял Пруссия. Байльшмидт в пару движений открыл ящик тумбочки, достав «крокодильчики», и тотчас же прицепил их к соскам, пользуясь тем, что Иван отвлекся. Брагинский вскрикнул, широко раскрыв глаза и тотчас же был прерван жарким поцелуем. Гилберт продолжал задевать не ло конца зажившие рубцы ногтями, отчего Россия всхлипывал, не имея возможности докоснуться ло альбиноса. Наконец, Пруссия отстранился от него и, отложив стек, вновь взялся за хлыст. Шнурок обжег лодыжку, оставляя яркую отметину. Иван заскулил и запрокинул голову назад, полностью отдавшись своей роли. А далее были беспорядочные, но просчитанные удары — по груди, по плечам, рукам, пальцам и от каждого крик Брагинского становился громче и сильнее натягивались цепи. И весь мир канул в темноту. — Достаточно, — прошептал Гилберт и любовно огладил свежие рубцы, на некоторых из которых выступили капли крови. — Gut… Ты чувствуешь это, Россия? Чувствуешь, как бешено бьется твоё сердце? Чувствуешь, как жжет везде, где бы я ни прикасался? Это замечательно… Я просил тебя растянуть себя. Ты сделал это? — Да… — прохрипел Иван, чуть улыбаясь и ощущая, как удовольствие захлестывает его с головой. Нет, эти удары не были для него унизительными. Член, кажется, взорвется, если он сейчас не кончит. А Байльшмидт… Какое у него довольное лицо. Брагинский гордился тем, что угодил ему. Ему и себе. — Да, «кто»? —, а вот причина, по которой не стоит расслабляться слишком быстро — новый удар, на этот раз оставивший полоску на животе. Россия сжался. — Да, Господин, — произнес он, ерзая от нетерпения. Он постоянно забывает о том, как надо обращаться к Доминанту. А может в нем еще осталось немного самолюбия… — Умница, питомец, — усмехнулся альбинос, размазывая по члену лубрикант. — Не сильно? Ты должен быть узким… и влажным… С этими словами он страстно поцеловал Ивана, разом входя на всю длину. Не ожидавший этого Россия вскрикнул, но тут же почувствовал необычайно нежное прикосновение к щеке… и затих. Гилберт двигался сначала медленно, но входя до конца и так задевая простату, что Брагинский, всхлипывая, пытался быть ближе к нему. Мешали только наручники. Однако Пруссия всегда следовал правилам — не снимать до самого конца. Внутри Ивана было именно так, как он хотел. Достаточно узко и так горячо, что вскоре Байльшмидт сорвался на бешеный темп, больно, но в то же время приятно кусая Россию в шею и с торжеством наблюдая как Брагинский мучается и наслаждается от «крокодильчиков» на сосках. Его лиловые глаза, затянутые пеленой похоти, умоляюще смотрели на альбиноса, умоляя ускориться еще больше. — Пруссия… А-ах… — разгоряченные тела будто стали единым целым. Они не разрывали поцелуя — со стороны Гилберта жестокость и страсть, а со стороны Ивана нежность и преданность. Толчки становились всё грубее, Брагинский вновь слабо выгнулся под Байльшмидтом, понимая что сейчас не выдержит… — Кончи для меня… — услышал он голос у своего уха и взорвался, издавая громкие стоны и дергаясь в агонии, натягивая цепи. Крышесносящий оргазм накрыл его с головой и Иван обмяк, тяжело дыша. С громким рыком следом за ним кончил Пруссия, в последний раз до боли сжав его ягодицы. *** Брагинский пришел в себя в горячей ванной, в клубах пара. Он сидел в обжигающей воде, а позади него Гилберт нежными движениями, стараясь не причинить лишней боли, натирал его плечи чем-то ароматным. Иван уставился перед собой, наслаждаясь непривычно мягкими прикосновениями. Он увидел на руке свежий рубец и вздохнул, понимая что сессия давно окончена и теперь он вновь превращается в самого себя. А затем они снова встретятся на следующей неделе. И тогда Байльшмидт точно припасет кое-что новое. Впрочем, Ивану не была важна новизна. — Порядок, м? — спросил Гилберт, по-прежнему сосредоточенный на своем деле. Мокрые пепельные волосы прилипли ко лбу. — Полный, — слабо усмехнулся Брагинский и одобрительно заурчал, когда пальцы Пруссии добрались до его шеи. — Сладкое? Фильм на ночь? Одеяло? — предложил альбинос. - Или, черт возьми, отправишься домой? — Я тебя ненавижу, — тихо рассмеялся Иван. Пруссия ничего не ответил, продолжая свой массаж. Россия посмотрел на свои руки, сплошь украшенные рубцами, и легко улыбнулся. — Знаешь, — он обернулся к Гилберту. — Я бы предпочел всё сразу. Кроме отправки домой. — Что ж, — ответил Байльшмидт, старательно изображая серьезность, хотя уголки его губ чуть подрагивали, — всё сразу — так всё сразу, питомец. И нежно поцеловал его в светлую макушку. Иван прикрыл веки. Вот она, тонкая грань между любовью и ненавистью. Жестокостью и нежностью.