Двенадцатая ночь

Это началось, как и многие другие значительные события в жизни, с обсуждения терминологии. Тем вечером я шаг за шагом, осторожно, в хорошо знакомой последовательности ставя одну ногу перед другой, поднимался по нашим семнадцати ступенькам. Под глазом у меня был синяк, под мышкой — коробка, полная битого стекла, а в другой руке — бутылка Шато Лафит 1867 года. Все эти обстоятельства станут в своё время понятны, я надеюсь, несмотря на жуткое похмелье, которое мучает меня сейчас. Надеюсь также, что в состоянии буду внятно всё объяснить. Кроме того, у меня всё плывёт перед глазами и память в самом плачевном состоянии. И всё же я не буду рассказывать эту историю так, как того желал бы мистер Шерлок Холмс с Бейкер-Стрит, Тот Самый Независимый Консультирующий Детектив, безоговорочный эксперт в любом вопросе, который ему доводится освещать, пусть даже он абсолютно ничего в нём не смыслит. Те дни, как я счастливо и окончательно могу констатировать, безвозвратно миновали. Шерлоку Холмсу с Бейкер-Стрит не удаётся больше меня запугать. Вот почему я расскажу эту историю в обратном порядке, как мне больше нравится. Подобные истории «наоборот» необычайно бодрят ум. Как я уже говорил, я находился в состоянии высшей степени опьянения, когда преуспел наконец в преодолении того злосчастного лестничного пролёта, чуть запнувшись на ступеньках номер восемь и тринадцать, и оказался в нашей гостиной. Центр наших бесчисленных общих затей (этот термин я во всех смыслах предпочитаю термину «дела») раскинулся передо мной, залитый приглушённым светом — без сомнения, именно так, как того хотел Шерлок Холмс. Обеденный стол был сервирован для роскошного ужина на двоих: красивая посуда, пара давно остывших фазанов и блюдо нарезанной говядины. Мой друг воспользовался одним бокалом, стоявшим теперь на буфете. Еда была нетронута. — Холмс, — нетерпеливо позвал я, слегка пошатываясь. Холмс появился из спальни, вытирая влажным полотенцем лицо, шею и плечи, и застыл на месте. Было очевидно, что он совсем недавно вернулся из очередной вылазки — где выдавал себя, полагаю, за портового грузчика, хоть мне это совершенно неинтересно, — но уже успел раздеться до пояса, набросив на плечи восхитительно развевающийся полураспахнутый халат. Такого рода вещи совершались исключительно с целью свести меня с ума: Холмс поклялся, что вернётся к семи на наш праздничный ужин, — и вот на часах уже десять, а он ещё даже не стёр копоть с лица; однако каким-то образом, совершенно непостижимым, он умудрился найти время на то, чтобы раздеться. Это было бы удручающе, не будь столь типичным. Ожидаемым. De rigeur[2]. Ведь именно это в первую очередь и заставило меня покинуть гостиную и пуститься во все тяжкие, потому что у меня есть дела и получше, чем ждать, пока самовлюблённый гений посмотрит на часы. Ну или, по крайней мере, мне нравится делать вид, что всё обстоит именно так. Теперь он смотрел на меня с неприкрытым ошеломлением. Мой друг успел старательно очистить менее чувствительную кожу, но участки вокруг его удивлённых и невозможно блестящих глаз, прямо под ресницами, всё ещё были немного затемнены. — Вы выглядите, как двухпенсовая проститутка, — любезно сообщил я. — Вот ваш подарок на день рождения, — и протянул бутылку вина. Ошарашенно моргнув в ответ на мою беспрецедентную ремарку, Холмс оказался рядом со мной в три размашистых шага. Он повернул моё лицо за подбородок к свету. — Что, во имя господа, с вами случилось, мой дорогой друг? — потребовал он ответа. — Ссора, — ответил я, пока он забирал у меня коробку и бутылку и ставил на стол для химических опытов. — Раунд кулачного боя. Видели бы вы второго. Я думал, вы в состоянии дедуктивно вычислять подобные происшествия, знаете ли. Я не собирался говорить вам, будто стукнулся об дверь. Я обратил внимание на почти потухший камин, тиканье наших часов, приятные ароматы жареной птицы и табака, которые витали в воздухе. Обстановка, подумал я, крайне располагает для надвигающегося разговора. Потом потёр скулу: всего лишь небольшой синяк. Я знал, что глаз мой, вероятно, выглядел ужасно, но это был разговор для другого случая. В тот момент мне необходимо было по-приятельски и конфиденциально побеседовать с моим соседом на крайне деликатную тему. Потом всё будет хорошо. Холмс вернулся с медицинской аптечкой и небольшой миской воды. Я посмотрел на его руки, которые всё это держали. Ну разумеется, посмотрел. Тоже мне новости. Я смотрю на его руки так, как иные мужчины смотрят на откровенные фотографии. Что же до меня, то и целая диорама с обнажёнными мужчинами и прекрасными юными девами, предающимися сладострастной вакханалии во всевозможные отверстия, пока Юпитер в облике возбуждённого жеребца с наслаждением на них взирает, ни на одну секунду не отвлекла бы меня, появись в поле моего зрения также и указательный палец Шерлока Холмса. К чему стесняться в выражениях? — Сядьте, — коротко велел он, кивнув на диван, и, когда я подчинился, опустился передо мной на колени и смочил в воде платок. — Кто это был? — прорычал он. — Старый знакомый из клуба. При таком близком рассмотрении будто угольный контур вокруг его сверкающих глаз оказался ещё более волнующим. Да и кто бы сомневался. Едва ли черты его лица можно назвать женственными, но они бесспорно красивы, и потому, когда подчёркнуты, красота эта заметнее. Глаза моего друга ещё больший соблазн, нежели его руки. Не отвлеки я его от водных процедур, никогда не узнал бы этого, но, очевидно, единственное, что оказывает более ошеломляющий эффект, чем Шерлок Холмс, это Шерлок Холмс с подведёнными глазами. Он выглядел загадочно, чарующе и немного по-восточному. Чёрт бы его побрал. — Впрочем, если подумать, на двухпенсовую проститутку вы не похожи вовсе. Больше на тех, которые гораздо дороже, они переодеваются гейшами и поют порнографические стишки на мелодии Гилберта и Салливана, прежде чем лечь с кем-то в постель. — Уотсон, — произнёс он в совершенном ужасе. Потом наклонился ближе, дрогнули крылья чётко очерченного носа. — Уотсон, вы пьяны? — О, да, — кивнул я. — Впрочем, нет, я был пьян полчаса назад. Прошу прощения. Сейчас я уже совершенно в стельку. Холмс стиснул зубы, крепче сжал платок и, попытавшись скрыть своё неудовольствие от того, как неудачно я выбрал время для подобной эскапады, потянулся промыть порез над моей бровью. Я не мог слишком его винить, в конце концов, это ведь был день его рождения, пусть он и пропустил его начало. Намеренно. Снова. Я упоминал уже, что нездорово заинтересован глазами своего соседа? Так вот, именно потому я перешёл от вопроса макияжа к вопросу цвета глаз, внутри границ подводки. Судя по взгляду, который был твёрд, точно как его воля, обладатель этих глаз очень на меня злился, отчего они приобрели металлический отблеск. И я погрузился в увлекательные размышления о том, какой именно металл это был прямо сейчас, учитывая его настроение. Сталь? Железо? Серебро? Платина? Хром? Никель? Я счастливо решил, что алюминий. — О чём, скажите на милость, вы думаете? Не слишком удивительно, что он не был в состоянии проследить за моими мыслями. Логика встречается на каждом шагу, в то время как восприятие — большая редкость. — Я обдумывал металлический вопрос. Он ещё сильнее нахмурился в недоумении. — Вы имеете в виду биметаллизм? — Нет. Я имею в виду металлизм. И я прошу прощения, — сказал я. — Это было необходимо. — Драка? — Нет, скотч, невозможный вы человек. Как минимум треть бутылки, и это после вина. — В вопросе необходимости я поверю вам на слово, если только вы расскажете мне, что произошло. Я вздохнул, пока платок стирал засохшую кровь с моей брови. У Холмса удивительно деликатные прикосновения. Это непременно должно быть связано и с деликатностью его рук. Я уже упоминал его руки? Руки Холмса — доказательство щедрости божественной по отношению к человечеству в целом и мне в частности. Они… впрочем, я отвлёкся. — Что ж, в первую очередь там коробка битого стекла, — начал я. — Она принадлежит вам. Это подарок. — Благодарю. — На здоровье. — Позвольте же поинтересоваться, почему я стал обладателем коробки битого стекла? — Потому что я купил набор из посуды, пипеток и инструментов для ваших химических исследований, но в клубе коробка случайно упала со стола, и всё разлетелось на сотни маленьких занятных кусочков. — Ох, — тихо заметил он. — Мой дорогой друг, вы не обязаны были… — Да, я вовсе не был обязан, но вы, похоже, забываете, что представляете из себя недосягаемого представителя богемы, заключённого в стеклянный саркофаг собственной неуязвимости, тогда как я — лишь добросердечный врач, который настойчиво раз за разом бросается на скользкую стену вашего одиночества и срывается с её ровной поверхности, постоянно ломая лодыжки. — Ломая лодыжки? — Перестаньте перебивать. И не смотрите на меня так, вы достаточно похожи на неопытную шлюшку и без того, чтобы широко распахивать глаза, будто трепетная лань в логове опиумистов. В общем, тот старый знакомый, о котором я упоминал, поинтересовался у меня, что внутри, я рассказал и добавил, что повод достаточно весёлый, так что от потери пары пробирок небо менее голубым не станет. Потом он посмеялся над словом «голубой», чего я сначала не понял. Затем он объяснил свою шутку, я гораздо лучше разобрал, о чём речь, и мы подрались. Ну а потом я ушёл и купил вам этот альтернативный подарок, бутылку Шато Лафит 1867 года, которую вы видите перед собой. Передайте сюда, пожалуйста. — Доктор, — произнёс Холмс сквозь зубы, — я потрясён рядом вещей из того, что вы сказали мне сегодня вечером, но ещё более меня поражает ваша щедрость. Как, дьявол вас побери, вы можете позволить себе Шато Лафит 1867 года? — Я не могу её себе позволить, — весело согласился я, — именно поэтому я заглянул, как раз между дракой и покупкой, заметьте, туда, где проводят петушиные бои и сделал совершенно безрассудную ставку. С днём рождения. — Перестаньте это говорить. — Про петушиные бои? Вам от этого неуютно? — Нет. Про день рождения. И бога ради, Уотсон, мы с вами это уже обсуждали. Есть причина, по которой ваша чековая книжка заперта в ящике моего стола. — Да, — согласился я, пока он ходил за бутылкой, и тряхнул головой. — Причина, по которой моя чековая книжка заперта в ящике вашего стола, заключается в том, что вы самый помешанный на контроле нарцисс западного полушария. А теперь откройте уже бутылку, пока я не потерял терпение окончательно. Холмс, похоже, к этому моменту растерял добрую часть своей способности направлять разговор в желаемое для него русло, ведущее к исключению из беседы остальных участников. Очень вероятно, что дело было в чистом, ничем не замутнённом удивлении. Поэтому он открыл бутылку и своими восхитительно-изящными руками налил вино в два небольших бокала: один достал специально для меня, а свой взял с буфета. Я уже упоминал руки Шерлока Холмса? Ни Бог, ни Дьявол никогда не смогли бы создать их в одиночку, и я думаю, что эти двое работали в согласии по такому случаю. В этой или любой другой вселенной не нашлось бы проекта достойнее. — Принесите мне вина, — велел я. Вернувшись, Холмс остановился напротив и протянул бокал. — А теперь пейте, — продолжил я, показывая неплохой пример. Крайнее удивление тут же вытеснил гнев. — С этим невероятно дорогим вином вы сейчас обошлись, как с самым паршивым джином, — резко заметил мой друг. — Поверьте мне, — я с большим трудом поднялся, поставил бокал на буфет, что далось мне ещё сложнее, а потом вернулся на своё место, что тоже было сделать нелегко. — Пейте. Вам нужно выпить. Вы доверяете мне своей жизнью, Шерлок Холмс, и это имеет непосредственное отношение к вопросу. Вопросу о вашей жизни, я имею в виду. Пейте чёртово Шато Лафит, и мы сможем двигаться дальше. Холмс подчинился и опустошил бокал в два глотка, затем отставил его на стол и демонстративно скрестил руки на груди. — Что сказал ваш знакомый, чтобы так вас расстроить? — потребовал ответа он. — Он сказал, — беспечно отозвался я, — что вы гомосексуалист. Холмс побелел. — Что? — Мужчина, который спит с другими мужчинами, и не потому, что пьян, а сообразительный продажный мальчишка удачно пристроился к его заднице, а потому, что сознательно желает мужских форм и целенаправленно их ищет. — Мне известно определение слова гомосексуалист, — резко перебил он, но потом прижал ладонь ко рту и взглянул на меня. Ещё никогда мне не удавалось настолько сильно его поразить. Это было волшебно. — Он сказал, что я… — Инверт, — продолжил я, из милосердия заканчивая за него фразу, должно быть, пришедшую ему на ум. — Бугор. Квир. Относитесь к тем, на кого сейчас начинают вешать ярлык «голубой». Отсюда, понимаете ли, и вышеупомянутая шутка. Про голубое небо. — А вы… — Я сказал, что он ошибается. Ещё несколько секунд Холмс размышлял над услышанным, а затем вернулся к буфету и налил себе приличную порцию шотландского виски, винную порцию в винный же бокал, который опустошил в три глотка. Я наблюдал, как сокращаются мышцы его горла, это было восхитительное зрелище. После этого он вновь налил в бокал Шато Лафит, взял с собой бутылку и наполнил и мой бокал тоже, прежде чем вернуться на своё место перед диваном и продолжить промывать мои раны. — Прошу прощения, — сказал он, — но это было необходимо. — Скотч? — Нет, драка, — ответил он. — Я глубоко опечален, мой дорогой мальчик, что вы пострадали, клянусь жизнью, это так, но ничего хорошего… — Разумеется. Его предположения всё равно были совершенно отталкивающими. Холмс молча и очень деликатно продолжил вытирать мою бровь. Как нежная гувернантка. Как любящий приятель. Как заботливая душа. Как самого чистейшего оттенка голубой. — Он очевидно намекнул, что вы расхаживаете себе в поисках улова и выбираете содомитов с той же обыденностью, что и вечернюю почту. Отвратительно. Восхитительно изогнутые губы моего друга сжались в тонкую линию, но он хранил молчание. Я начинал ещё больше им восхищаться — хотя, казалось, куда уж больше, потому что даже для него это было выдающееся проявление выдержки. Такого рода непоколебимая решимость сотни лет назад, без сомнения, могла бы завоевать для меня империю, окажись его дух в грубом императорском теле Александра Великого. И в самом деле, как обидно. К нынешнему моменту своей жизни я мог бы уже быть провозглашён богом — это было бы очень даже весело и нельзя сказать, что совершенно незаслуженно. Но я отвлёкся. — Вы думали когда-нибудь о том, чтобы завоевать Персию? — Я… — Не имеет значения. Одна только мысль о том, что вы можете оказаться в одном из тех клубов, Холмс, и, изогнув бровь, смотреть на какого-нибудь юного привлекательного блондина с зелёной гвоздикой в петлице, чётко обозначив таким образом, что вы не отказались бы нагнуть его в уборной, пока ещё два его приятеля наблюдали бы за вашими забавами… что ж, стоит ли говорить о том, что это изрядно разгорячило мою кровь. — Именно. Не стоит об этом говорить, а потому перестаньте это делать, — ледяным тоном заметил он. — К тому же я чувствую себя обязанным напомнить вам, что вы находитесь под влиянием большого… — Я хотел сказать, что одна только мысль о том, что именно вы решите провести время, содомируя привлекательных юношей, звучит откровенно невозможно. — Почему? — проревел он, бросив наконец дурацкий платок. И за это я возблагодарил бога всем своим сердцем. — Почему это невозможно, Уотсон? Я приподнял брови, что оказалось довольно болезненным, поэтому пришлось опустить их обратно. — Потому что вы влюблены в меня. Вот почему вышеупомянутое невозможно, Холмс. Мужчина, с которым вы хотели бы предаться содомии, сидит в вашей гостиной в нескольких дюймах от вас, а вовсе не в каком-то сомнительном клубе для джентльменов. Холмс хранил молчание и делал это настолько выразительно, что тишина практически кричала мне в уши, и слово, которое она пыталась донести, было, что весьма понятно, — голубой. — Вы, — продолжал излагать я, — самый напыщенный щёголь из всех, когда-либо носивших брюки. Вы голубее, чем Стэнли Хопкинс, когда он в парадной форме исполняет партию второго тенора в полицейском хоре. Вы педерастичнее ученика частной школы со склонностью к греческому. Но любите вы меня, как я уже сказал, и потому я с этим смирюсь. Молчание стало ещё тяжелее. — Позвольте, я объясню, — с этими словами я наклонился вперёд и соединил кончики пальцев, подражая в этом самому блестящему и голубейшему консультирующему детективу в мире. — Я сам питаю слабость к мужским членам, Холмс, да, к этим задорным петушкам. Довольно сильно очарован ими и, кажется, всё не могу насытиться, на самом деле готов засовывать их во все… скажем так, я могу найти им неординарное применение. Кто-то называет это промыслом, я же предпочитаю думать об этом как об искусстве. Искусстве… как нам следует это назвать? Петушиного боя. Вот так. Я крайне уважаю искусство петушиных боёв. А сейчас я больше всего хочу узнать, предпочтёте ли вы, чтобы я нагнулся над этим диваном, вцепившись зубами в одну из вышитых подушек миссис Хадсон, или отвёл вас в спальню и выебал до бесчувствия? Тут как раз есть очень милая подушечка… смотрите, какие голубенькие цветочки!.. идеально… иначе я отведу вас в спальню и поступлю так, как сам того желаю. Вы, как я выяснил, довольно властный тип, а это значит, что либо вы — любовник, неотразимо сочетающий в себе превосходство, силу и нежность; либо уступчивое, бесконечно изящное создание, жаждущее лишь, чтобы сильный мужчина оказался внутри вас и избавил от привычного контроля. Одно из двух. Вне всяких сомнений, вы в этом великолепны, каким бы ни оказался ваш ответ. Но давайте же, скажите, у меня нет предпочтений. Понимаете ли, я вас тоже люблю. И, к счастью, члены у нас обоих имеются. — Давайте решим это голосованием, — отчаянно продолжил я, когда он осушил свой бокал, забрал мой и тоже выпил, а потом отошёл к буфету, чтобы разлить оставшееся в бутылке вино. — Нас тут лишь двое, поэтому, если не получится перевеса, то может возникнуть незначительная проблема, но в таком случае я всегда могу отправить телеграмму Лестрейду, потому что он знает нас лучше, чем кто-либо другой. Подайте мне бланк, я уже составил сообщение: «Инспектору Г. Лестрейду. Тема: содомия. Кажется ли вам Шерлок Холмс человеком, способным получить существенную выгоду от…» В этот момент он решил поцеловать меня. И я, наверное, мог бы порассуждать над его способностью выбирать время, не будь мой язык так занят тем, чтобы украсть его дыхание, и не пытайся моё сердце лететь и одновременно нестись с невероятной скоростью. А его руки, эти чёртовы руки, не скользили бы вверх и вниз по моим бёдрам. Неожиданно он отстранился и присел на корточки, губы его заалели, щёки окрасил яркий румянец, а угольные линии вдоль ресниц немного размазались. Никогда в жизни я не видел ничего столь восхитительного. Чёрт бы его побрал. — Это всё очень неожиданно, — выдохнул он. — Вовсе не неожиданно, безмозглый вы содомит. Это заняло годы по той лишь причине, что вы, кажется, не способны заметить или отличить гомосексуалиста, даже когда он стоит, обеими руками опираясь о ваш же собственный книжный шкаф, со штанами, спущенными до постоянно ломаемых лодыжек. — Справедливости ради возражу, что нечто подобное я бы заметил. — Я, возможно, несколько преувеличил. Выпейте больше вина, и вы посмотрите на этот вопрос с моей точки зрения. Он принёс оба полных до краёв бокала, и мы всё выпили, а потом я взглянул на него. Он смотрел на меня в ответ: сероглазый, длинноногий и красивый. — Если вы вскоре не примете решение, я попробую на вкус эту замечательно исполненную подушку со столь символичным рисунком, — заметил я, потянувшись к подушке. — Что ж, это мой день рождения, — протянул он с едва заметным придыханием. — Полагаю, по такому случаю подъём тяжестей остаётся на вас, а я пообещаю возместить вам это по другим праздникам? — Это не праздник. Это ваш день рождения, самовлюблённый вы осёл. — Это двенадцатая ночь. И моё предложение в силе. — Какие же праздники остаются за мной? — Я согласен доводить вас до экстаза на Рождество, Банковские каникулы, Пасху, Ночь костров и каждый второй американский День независимости. На этот раз поцелуй оказался заметно лучше предыдущих, по причине того, что я встал и намеренно толкнул Холмса спиной к буфету. Послышался звук разбившихся винных бокалов, но это было ожидаемо — неизбежные жертвы военных действий. Я сорвал с его плеч халат, оставив бледный мускулистый торс обнажённым, вздымающимся от желания. В то же время он почти снял с меня рубашку — признаюсь, я был слишком пьян, чтобы понять, как он это провернул, — да ещё и его пояс оказался расстёгнут. Он известен своими выдающимися способностями в различных областях, с другой стороны — это мог сделать я, и в таком случае это было очень верное решение, с чем я себя и поздравил. Одновременно с этим я засунул руку в его расстёгнутые штаны и сжал самую любимую мою вещь в мире. Губы, которые всё это время находились напротив моих, приоткрылись в полузадушенном животном звуке, а пальцы его голых ног чуть подогнулись. — Вы, — нежно прорычал я, — тратили моё время. К этому моменту я уже расстался со своим галстуком и где-то потерял воротничок, а большая часть моих пуговиц была либо расстёгнута, либо оторвана, поэтому его голова наклонилась вперёд, а горячие губы нашли ключицу, обжигая плечо жаркими сбивавшимися вздохами. — Если я подходящим образом извинюсь, вы приступите к той части, о которой упоминали ранее, включающей спальню? — Он рассмеялся. — Да. Извиняйтесь. — Я прошу прощения, что не замечал горячего поклонника со сломанными лодыжками, который со спущенными штанами стоял у моего книжного шкафа. — Недостаточно подходяще. — Я прошу прощения за каждую потраченную секунду, которую мог бы провести в ваших объятиях? — Идеально. Сюда. — Уотсон, здесь повсюду стекло… Не будь я до сих пор в ботинках, а он — без них, и не будь я настолько сильно пьян, то ни за что, пожалуй, не провернул бы подобного. Но мне показалось, что повод просто идеально подходил для того, чтобы обеими своими более чем мужественными руками стиснуть стройную талию Холмса, а потом поднять его и перенести за пару шагов через разбросанные осколки. В нём, кажется, не было ничего, кроме шести футов и трёх дюймов мышц, поэтому поднять Шерлока Холмса было предприятием далеко не тривиальным, правда ничего подобного мне в голову на тот момент не пришло. Он был гораздо менее пьян, чем я, хотя выпитый алкоголь уже начал всасываться и оказывать свой эффект, так что если раньше он мог бы сопротивляться, то теперь просто обхватил ногами мою талию, что значительно упростило задачу. Когда было произведено это незначительное действие, я опустил руки ниже его спины, это было поразительно просто для человека моей силы. Поэтому я отнёс его в спальню и не слишком аккуратно уронил на кровать, тут же наклонившись вниз, чтобы наброситься на его губы. — Меня кое-что интересует, — прошипел я, проведя рукой по его груди и задержавшись на выделяющейся грудной мышце и бугорке чуть более тёмной плоти. Он так и не отпустил меня из кольца своих ног, поэтому я не видел смысла в ближайшее время куда-либо уходить. — Нет, я не предпочитаю быть снизу, но эта возможность чересчур ценна, чтобы её упускать. — Не это, это я и сам предположил. Так же как и то, что после этого вечера путешествовать на двуколках мне будет крайне некомфортно как минимум месяцев шесть. — Я бы сказал — девять. Так что же вас интересует? — Я хотел узнать, были ли вы с другим мужчиной с тех пор, как я в вас влюбился? Потому что, если были, вас ждут огромные неприятности. — Вы влюбились в меня в течение последних двух лет? — Думаю, да. Точную дату я сейчас вспомнить затрудняюсь, но это очень вероятно. — В таком случае — нет. — Почему вы так уверены? Он привстал, кончиками пальцев поглаживая мою щёку. — Потому что два года назад я, обнаружив себя в постели с мужчиной, оказался неспособен продолжить встречу без того, чтобы не называть его Джоном. Я накрыл его ладонь своей, взгляд мой затуманился, потому что это была самая прекрасная вещь, когда-либо сказанная мне. — А его на самом деле звали Джоном? — В этом-то и была загвоздка — его звали Эриком. — Как неловко. Каким-то образом, я никогда не буду уверен, каким именно, Шерлок Холмс перевернул нас так, что я оказался на спине а он — на коленях надо мной, а потом он бесследно исчез из поля моего зрения: что-то происходило с моими ботинками, но недолго, потому что вскоре ноги мои оказались голыми, брюки куда-то делись, и я оказался обнажён, как в день своего появления на свет. После этого мой друг, тоже к этому моменту обнажённый, оказался сидящим на моих бёдрах, одним длинным пальцем он со странно-благоговейным выражением лица водил по моему животу. Попытавшись повторить его недавний манёвр, я потерпел поражение, но умудрился распластаться на нём, и от ощущения его кожи вплотную к моей вдоль позвоночника побежали мурашки. Я наклонился было, чтобы вновь его поцеловать, но он смотрел вниз. — Что-то не так? — спросил я. — Ничего, — выдохнул он. — Ей-богу. Это я почувствую утром. — Возможно, — согласился я, — если прошло… —Два года, три месяца и шестнадцать дней. — Лучше предпринять меры предосторожности. — Вы наверняка найдёте что-нибудь полезное в моём наборе для грима, — хриплым голосом предложил он. В тот же миг я поднялся и не слишком грациозно бросился к его незатейливому туалетному столику, с которого на меня смотрело с дюжину одинаковых на вид стеклянных флакончиков. Я выбрал один, выглядевший многообещающе. — Это мягкий растворитель, мой дорогой друг, и поэтому… крайне не рекомендуется, как мне кажется, простите. Я продолжил поиски. Взгляд мой по какой-то причине не желал по-хорошему фокусироваться на мелкой посуде: свет в чёртовой комнате был довольно тусклый, этикетки на пузырьках — старые, а на уме у меня были вещи гораздо более важные, а именно — что произойдёт сразу после того, как я заполучу нужный флакон. Он был моим Камелотом, а моим единственным заданием стало вытащить меч из камня, так сказать, чтобы затем поместить иной меч в совершенно другой камень как можно быстрее. В каком-то смысле. — Это консилер. — Тут я начал подозревать, что он пытался скрыть улыбку. — Он используется, чтобы замаскировать края шрамов. Мои пальцы сомкнулись вокруг маленькой, но очень вероятной баночки. — Румяна, мой дорогой друг? Какое… неожиданное отклонение. Признаюсь, я не знаком с вашими… вкусами в этих вопросах, но помимо того, что для меня это будет унизительно, они в виде пудры. Я сделал ещё одно предположение, с триумфом продемонстрировав флакон. — Уотсон, это клей для фальшивых усов и потому даже из спортивного интереса не кажется забавным. Как думаете, с моей стороны слишком много — просить, чтобы после нашего первого совместного сексуального опыта мы оба остались совершенно невредимы? С гримасой я отбросил флакон и попытался в последний раз, теперь выбрав бутылочку из тусклого коричневого стекла, на которой большими буквами было написано «Льняное масло», и совершил бросок в сторону постели. Шерлок Холмс был не слишком осведомлён по части пассивной роли, но он был быстр. И чертовски коварен. Поэтому не удивительно, что хотя я ожидал совершенно иного положения конечностей, меня окатило целой лавиной ощущений: мой член оказался в плену его губ, а сердце моё и иные важные органы дрожали от удовольствия. Желание электрическими разрядами пробегало по моей плоти, когда он брал меня глубоко в рот, а лёгкие мои горели от срывающихся вдохов. И так как прямо у моих собственных губ был жаждущий внимания член, мне не пришло в голову ничего иного, кроме как тоже взять его в рот и заглотить до самых яиц. Именно так я и поступил. Очень зря я раньше был так сосредоточен на глазах и руках моего друга. Это была ошибка, потому что его рот выигрывает в сравнении с ними с огромным перевесом. А когда из его рта вылетает стон оттого, что его член только что оказался в вашем… Это была заметная веха в истории петушиных боёв. Я готов был позволить нам часами ублажать друг друга подобным образом. То есть под часами я подразумевал четыре или пять минут. Но, будучи человеком крайне целеустремлённым и прошедшим множество крайне стрессовых ситуаций со множеством отвлекающих факторов, я научился выполнять несколько задач одновременно. Поэтому, как только крышка бутылочки наконец поддалась, я, не тратя времени, вылил на пальцы масло и нашёл им подходящее применение, отбросив пузырёк куда-то в сторону камина. Если вам никогда не доводилось слышать, как мужчина произносит имя господне с вашим членом во рту, клянусь честью, это стоящий эксперимент. Холмс выпустил меня изо рта. Подозреваю, он боялся, что может ненамеренно стиснуть зубы, нанеся мне тем самым непоправимый урон. Или же он таким образом берёг мои силы для других целей. Вместо этого он укусил меня за бедро, на котором покоилась его голова, и укусил сильно. Я подумал, что можно отплатить ему подобным же образом — с этим замечательно справился третий палец. — Джон, — выдохнул он и, потянувшись, взял в руку мой член. Мой язык был занят, но я отстранился, чтобы ответить: — Если бы вы назвали меня Эриком, всё было бы кончено. — Если вы не возьмёте меня сейчас, то впустую потратите весьма подходящую возможность, потому что доведёте меня до оргазма раньше времени. А теперь выебите меня, будьте так добры. Второго приглашения мне не понадобилось. И в какой-то момент в течение следующих десяти секунд, когда моя грудь была прижата к его спине, губы целовали его волосы, а издаваемые им звуки заглушались одеялом, я понял, что попал в серьёзные неприятности. И, заметьте, это совершенно не касалось секса. Нужно больше чем две бутылки вина, два стакана шерри, кружка тёмного пива с элем, треть бутылки скотча и полстакана портвейна, чтобы привести меня в состояние, когда я не буду способен объездить мужчину самым нежным образом так, что он начнет цепляться пальцами за покрывало. Нет, всё обошлось без мелких неприятностей. Просто великолепно, я должен заметить: живот мой касался его влажной от пота поясницы, а его плечи так и выгибались от каждого моего толчка. Но неприятности у меня всё же были, потому что в тот момент я начал осознавать, что больше никогда не буду свободным — пусть даже безнадёжно влюблённым, но всё же свободным человеком. Он владел мной, каждой моей частичкой. Совершенно. Мне странно было осознать, что я абсолютно добровольно отдал себя в рабство, и я пока даже не представлял, как он будет обращаться с таким невероятным подарком. Кончил он молча. Словно утопающий, он ловил короткие вдохи, глаза его на миг закрылись, но тут же вновь распахнулись: необъятная чернота, окаймлённая серебром. Руки изо всех сил напряглись, постепенно расслабляясь, когда я накрыл их своими. Я упоминал уже его глаза? А его руки? Они потрясающие. Когда маленькая смерть настигла меня несколькими секундами позже, ошеломив силой нахлынувшего удовольствия, я подумал, что ошибся тогда насчёт алюминия. Платина была бы куда более роскошным выбором. Ещё несколько бесконечно долгих мгновений я совершенно не мог двигаться, впрочем, не похоже было, что он ждал этого от меня. В конце концов мы разделились, я обнял его, коснулся губами плеча и, когда мы легли на бок, подтянул колени, прижимаясь плотнее. Ещё долгих семнадцать вечностей ожидания, пока мы вспоминали, как дышать, я водил пальцами вдоль его шеи. — Шерлок, — пробормотал я, — я люблю… И обнаружил, что не могу продолжить, потому что говорить, когда кто-то закрывает тебе рот ладонью, весьма затруднительно. В одном из своих молниеносно-быстрых порывов он развернулся ко мне лицом, а его пальцы, едва коснувшись моих губ, украли дыхание. — Мы никогда не будем говорить об этом, — прошептал он мне. — Пожалуйста, простите меня за это. Есть множество других удовольствий, которые я могу вам дать, множество иных способов выразить страсть, которую мы разбудили этой ночью, и множество других вещей, которые я готов по первому требованию сложить к вашим ногам, но никогда не просите меня произносить это вслух. Я буду стараться выразить это всеми иными доступными способами, ваше тело станет моим храмом, а дыхание — самой моей жизнью. Все прекрасные сантименты, которые только существуют в этом мире, я заключу в вашем облике, но что касается нежных эмоций… того, что я чувствую, когда неожиданно вижу вас, или перехватываю ваш взгляд у камина… пожалуйста, не просите меня уместить эту роскошь в слова. Моя жизнь такова, что кажущееся вам бессердечием — всего лишь броня, единственное, что не даёт мне погибнуть. Я ничего не лишаю вас, моя единственная любовь, кроме самого этого слова. Прошу… Взгляд его метался по моему лицу, а пальцы постепенно ускользали с губ. — Вы чёртов трус, — заявил я, выхватывая подушку из-под головы. Холмс начал беспомощно смеяться. — Да ладно, вы купились! — он смеялся, свернувшись в позе эмбриона, пока я колотил его набитой гусиным пухом подушкой. — Вы самый… — он отбил предплечьем один удар, — … доверчивый человек во всём христианском… — Ничего подобного, я вас раскрыл. Признавайтесь в своих истинных чувствах, иначе я стукну вас чем-нибудь поинтереснее перьев. — Это обещание? — Нет, нет, смейтесь дальше, мой дорогой друг. Мы ещё посмотрим, кто посмеётся последним. — Пустые угрозы ни к чему вас не приведут. Иисусе… перестаньте. Хватит! Джон, вы сейчас… Швы на подушке лопнули, взорвавшись вихрем серо-белых перьев, что оказалось вторым самым удовлетворяющим происшествием за ночь. Когда я вновь смог увидеть его, взирающего на меня так маняще, я лёг рядом и поцеловал каждое затенённое веко, а затем выбрал из вороха перьев одно большое белое с чёрным контуром вдоль бока и воткнул в его тёмные волосы. — Я буду звать вас Макарони[3], — прошептал я, любя. Он задумался на пару секунд. — Джон, кажется, вы выбрали единственное имя, которое хуже чем то, которым нарекли меня родители. Благодарю. — Всегда пожалуйста, — я зевнул. — Но согласиться с вами не могу. Шерлок — очень гордое имя. Царственное. Властное. — В самом деле? — Доминирующее. Авторитетное. — Ну что ж. — Деспотическое. — Уверяю вас, я прекрасно понял, какую картину вы пытаетесь изобразить. — О боже. — Мне следует вести себя более подобающе своему характеру, когда мы в следующий раз предадимся разлагающим сексуальным действиям. — Уж постарайтесь. Мы кое-как выровняли дыхание между приступами смеха и теперь лежали вместе на одной подушке, а сердца наши неторопливо бились в согласии. И я подумал, что нынешняя ночь была самой совершенной в моей жизни, пусть уже давала о себе знать редкой силы головная боль. Это совершенно не имело значения, потому что я наконец-то был дома. И так уж случилось, что Шерлок Холмс с пером в волосах выглядел возмутительно красивым. Чёрт бы его побрал. — Шутки в сторону, — прошептал я. — Как вы рассматриваете возможность того, чтобы позволить мне до конца жизни нежно любить вас? — Шутки в сторону, — сонно отозвался он. — Я собирался задать вам тот же вопрос.

***

Что приводит нас в сегодняшнее утро, кстати говоря, не так уж много времени спустя. Шерлок Холмс, погружённый в собственные мысли, подпирает щеку рукой, перед ним стоит нетронутый завтрак. В конце концов взгляд его обретает осмысленность и фокусируется, когда он поднимает голову и смотрит на меня с едва заметной озорной улыбкой. Затем он кладёт ногу на ногу, очаровательно поморщившись, и я чувствую, как в ответ в груди ворочается удовольствие. Чёрт бы его побрал. — Урок усвоен, Уотсон, о том, что с друзьями нужно быть честным, — улыбается он. — И я надеюсь, что вы воспримете его всерьёз, — соглашаюсь я. — Некоторые вещи просто необходимо бывает сделать, Холмс. Когда задача стоит перед вами достаточно долго, сложная, но всё же выполнимая, пугающая, но стоящая того, и между вами и выполнением этой задачи ничего нет, и всё, что вам нужно — собственно, сделать это, то я склонен думать, что… — Это следует сделать, — заканчивает он.