CREEPY FEST: The smell of thistle

Существо передвигается почти бесшумно, лишь тихо шурша полами длинного черного плаща. Лица его Сехун не видит - оно надежно скрыто капюшоном, да и сама комната погружена в приятный полумрак, который сейчас кажется донельзя жутким. У существа длинные руки и тонкие пальцы, холодные, словно лед, с заостренными ногтями. Оно склоняется к люльке, где лежит Сехун, приподнимает ребенка и разворачивает его пеленки, откинув в сторону лоскутное одеяльце. Существо обводит нежно-розовый ореол соска своим длинным, шершавым языком и вдруг буквально вгрызается в него зубами. Сехуну больно. Адски больно. Он мечется, плачет, только вот на ночницу это не производит никакого эффекта. Когда существо отстраняется, вытирая ладонью испачканные в крови губы, Сехун на мгновение затихает. Он смотрит в показавшиеся из-под капюшона пугающе блестящие черные глаза, и чудовище вдруг улыбается ему, обнажая окровавленные зубы. Ущипнув ребенка за бок еще раз, оно слизывает с его щек соленые слезы и исчезает с приближающимся рассветом, вылетев из окна комнаты. Сехун резко распахивает глаза, судорожно выдыхая. Взгляд сразу цепляется за розоватых в рассветных лучах куколок с головами-узлами и некрасиво нарисованными личиками, покачивающихся под потолком целыми вязанками. Толку в них нет никакого, куклы ничерта не помогают, только вот снимать их как-то жаль, да и просто руки не доходят. В комнате сильно пахнет чертополохом. Не очень приятно, въедливо, за семнадцать лет Сехун возненавидел его запах. Но тем не менее побеги из-под подушки он не достает, ровным счетом как и тусклые латунные диски оберегов с вязью непонятных символов. Глаза саднит, и Сехун машинально трет их руками, растирая до невыносимого зуда. Наверняка лопаются еще несколько капилляров, но он, в общем-то, привык к тому, что белки его глаз постоянно затянуты неприглядной красной сеткой. Ведь он не спит толком уже семнадцать лет. Сон покидает Сехуна почти с самого рождения, после того, как к нему однажды наведалась ночница. С той поры жизнь становится сущим кошмаром, разумеется, иногда он проваливается в беспокойный сон, тягучий, будто разлитый темной жижей и полный кошмаров, но это происходит крайне редко и оттого кажется сущим наслаждением. И, пожалуй, если бы у Сехуна кто-нибудь спросил, чего бы тот хотел больше всего на свете, он бы, не задумываясь, ответил, что просто очень хочет спать. В комнату заходит мать, внося с собой свежий прохладный порыв, и в воздухе разносится легкий и приятный запах молока и домашнего хлеба. -Не спал?-задает она вопрос, такой же как вчера, позавчера и каждый божий день последние несколько лет, и Сехун отвечает ей коротким кивком, подходя к зеркалу и потягиваясь. Под его натянувшейся бледной, будто прозрачной, кожей отчетливо прорисовываются все позвонки и ребра, ровно как и синеватые ручейки вен. Сехун бледный, словно Белоснежка из сказки, с кожей, подобной белому снегу. Бескровный. Мать обнимает его руками за плечи, прежде чем выйти из комнаты, и пальцы ее касаются слишком бережно. Словно он не человек, а фарфоровая кукла. И это бесит невероятно. Ее взгляд всегда теплый, очень мягкий и радостный, Сехун знает это наверняка. Только вот когда она смотрит на него, к этому прибавляется жалость, такая противно щемящая, что Сехун начинает себя ненавидеть. По сути дела, он обычный среднестатистический подросток, только вот отчего-то немногие разделяют его мнение. Едва завидев его, местные дети отворачиваются и всячески игнорируют, мамаши уносят детей, что помладше, которые еще не могут всего этого понять. Укус ночницы не дал Сехуну ровным счетом никаких особых сил, как например укус вампира, который по легендам обращает человека в такое же чудовище. Однако один этот укус сделал его настоящим демоном в глазах окружающих, позором и страхом деревни. Сехун уже не помнит, сколько раз он слышал брошенное украдкой "он проклят, не подходи, иначе ночница наведается и к тебе". И в общем-то всем плевать, что чудовища ночи высасывают жизнь исключительно младенцев, дети постарше и их матери тоже с Сехуном особо дел иметь не хотят. Странно, что его до сих пор не сожгли на костре, как когда-то сжигали ведьм. После завтрака мать отправляет его за водой к колодцу, и Сехун неохотно натягивает на плечи старую отцовскую куртку, которая велика и оттого болтается на нем, словно на вешалке. Ведра неприятно отягчают тощие руки, и Сехун знает, что наверняка вернется домой без воды. Мать тоже прекрасно знает, что он в одиночку не утащит и одного наполовину полного ведра, но, в общем-то, прогулка к колодцу это единственный повод отправить сына на улицу. Сехун этого ее порыва не понимает от слова совсем. Он и так причиняет окружающим неудобство уже одним своим существованием, а его лишний раз вынуждают мозолить им глаза. Сехуну, в общем-то, на все это наплевать как-то. Его не волнуют шепотки и полное, тщательно показушное безразличие. Просто зачем лишний раз портить жизнь и себе и другим. Может быть, если он не будет появляться, люди о нем и сами со временем забудут. Во всяком случае, он соглашается выходить на улицу только из-за Чонина. В деревне достаточно малолюдно из-за непогоды, промозглая чешская осень пробирает до самых костей, поэтому Сехун ловит в два раза меньше неприязненных взглядов, чем обычно. Холод для него никогда не был помехой, ему даже приятно, когда кожа покрывается мурашками, поэтому уже у колодца, пользуясь тем, что мать не видит, он скидывает ботинки, вставая на промерзлую землю босиком. Пожухлая трава обдает стопы приятной прохладцей. Неожиданный порыв ветра со свистом задувает в колодец, становясь похожим на болезненный стон, и Сехун от неожиданности отшатывается и роняет деревянную крышку. Сам он тоже чуть было не падает прямо в покрытую тонкой корочкой льда лужу, но со спины его за талию вдруг обхватывают теплые сильные руки, а над ухом раздается укоризненный вздох. -Привет,-вопреки серьезному взгляду Чонин приветливо улыбается. Сехун не улыбается в ответ лишь потому, что ни разу этого не делал, а оттого неловко до ужаса, но доброта Чонина каждый раз поселяет в его душе нечто теплое, настолько, что он почти забывает обо всех своих неприятностях. Чонин-пастух, сирота, любимец всей деревни, и он единственный, кто в этой деревне разговаривает с Сехуном кроме матери. И не просто говорит, он касается мертвенно-бледных рук Сехуна, его плеч, дружески похлопывая по спине при встрече и, в общем-то, нисколечко не боится, что от его неосторожного прикосновения тот развалится, как карточный домик. А еще Чонина никто не упрекает и не избегает из-за того, что тот общается с Сехуном. Просто все слишком его любят и предпочитают списывать все на его природную мягкость и жалость, вместо того, чтобы избегать и его тоже. А ведь будь на месте Чонина кто-то другой, этого человека бы все презирали. -Ботинки надень,-говорит Чонин почти строго и спускает ведро на цепи в колодец, набирая воду. Сехун слушается его беспрекословно, правда для вида чуть пошмыгав носом, слушаясь с неохотой. Чонин наполняет одно за другим оба его ведра и он абсолютно точно донесет их за Сехуна до дома. Правда это будет чуть позже, а пока он садится на поваленное дерево рядом с колодцем и похлопывает рядом с собой, приглашая Сехуна сесть рядом. Чонин всегда много шутит и смеется, рассказывает множество интересных легенд и историй, про местную нечисть в том числе. Правда вот, тему о ночницах он не затрагивает никогда. Сехун поначалу думал, что все это из-за тактичности Чонина, что он попросту не хочет бередить чужие раны. Только вот даже когда он спрашивает сам, взгляд Чонина стекленеет, а сам он мнется, улыбается как-то криво и наконец отправляет Сехуна домой, ссылаясь на усталость после трудового дня. А потом мать рассказывает Сехуну, что когда-то младшую сестру Чонина до смерти загрызла ночница. Тема сразу становится негласным табу. А еще Чонину не нравятся куколки, которых Сехун делает днями напролет и развешивает над своей кроватью. Он смотрит на их головы-узлы брезгливо и ожесточенно. И почему-то пририсовывает им пугающие, искаженные от боли лица. С ними безликие куклы будто бы становятся какими-то более приближенными к человеческому подобию. Но только вот Сехун знает, что кукла, которая обрела свое лицо, ночницу уже никогда не отпугнет. Чонин как обычно улыбается ему, спрашивает о делах, о матери и ласково треплет Сехуна по волосам. Сехун цепляется за его руку молча, убирая теплую ладонь со своих волос, показывая, что подобное прикосновение ему неприятно. Только вот все это самая настоящая фальшь. Этот просто панцирь нелюдимости, способный как-то защитить, но на деле не имеющий ничего общего с тем, что на самом деле чувствует Сехун. Тем не менее Чонину он, пожалуй, позволяет узнать о себе куда больше, чем даже родной матери. Чонин несет ведра Сехуна через всю деревню, ни разу не остановившись и не отдохнув. Он здоровается с каждым прохожим, даря свою улыбку всем, а Сехун прячется в его тени, чувствуя себя куда спокойнее и увереннее, чем по пути к колодцу. Мать улыбается Чонину с порога, и ее грузная фигура пышет радушием. -Спасибо за заботу, Чонин,-она принимает из его рук ведра, приглашая в дом. Сехун понимает, что мать вполне могла бы попросить Чонина носить им воду каждый день за выпечку или молоко, или же Чонин мог бы предложить это сам, только безвозмездно. Но оба они понимают, что это наилучший способ для Чонина общаться с Сехуном. А Сехун и не возражает. Ему бы даже очень хотелось видеть Чонина не только во время походов к колодцу, но у того и так дел невпроворот. Чонин на прощание снова треплет его волосы, а затем в темных сенях быстро наклоняется и целует в бледный лоб. Пожалуй это как-то странно, но слишком приятно, чтобы всерьез задумываться об этом. Сехун смотрит на Чонина исподлобья, чтобы тот ни в коем случае не заметил, что за ним наблюдают. Чонин, впрочем, предельно сосредоточен, и ему не очень-то до Сехуна, которого мать послала с молоком и булочками в благодарность за помощь. Он давит своими мозолистыми пальцами на вязкий кусок глины, который в его руках словно бы преображается, превращаясь в хороший горшок. Чонин работает аккуратно, не отвлекаясь, и Сехун украдкой рассматривает его смуглые, испачканные в глине руки, грязные локти, видные благодаря закатанным рукавам рубашки, чуть подрагивающие ресницы и сухие губы, которые он то и дело трогает языком. И это до жути странно. Чонин словно бы застрял в одном времени. Таким его помнит Сехун с самого детства, веселым юношей, двадцати лет от силы. Таким он остается и через одиннадцать лет, когда Сехун уже становится относительно взрослым. Ни одной мимической морщинки, хотя ему уже должно было бы исполниться тридцать. Но больше всего Сехуна пугает не тот факт, что с возрастом Чонин не меняется ни на йоту, а то, что кроме него никто не считает это подозрительным. -Чудовище!-Сехун невольно касается ладонью саднящей скулы и переводит ошарашенный взгляд на ворвавшуюся в их дом женщину, уже замахнувшуюся для второй хлесткой пощечины. За ее спиной у входа нерешительно топчутся люди, выглядящие, впрочем, крайне воинственно. Мать тут же бросается наперерез, закрывая Сехуна собой, и второй удар достается ей, щека мгновенно краснеет. -Отойди! Это все он! Все твое отродье виновато!-только сейчас Сехун замечает, что кричащая женщина сотрясается в рыданиях. Ее дрожащая ладонь опускается сама собой, и она оседает на пол. Мать переводит вопросительный взгляд на остальных свидетелей этой сцены, которые как-то удрученно качают головами. -Ее младенец умер сегодня ночью,-отвечает на немой вопрос матери Сехуна седой священник.-Ночница, похоже, снова вернулась в нашу деревню. Сехуну предоставляется случай увидеть все своими глазами, и его до жути мутит уже от одного взгляда на буквально распотрошенного младенца. Ночница хорошенько постаралась, защипав до красноты его кожу, укусами вспоров нежное тельце ребенка. Грудную клетку словно кто-то взломал прямо руками, пробил кулаком, оставив зияющую кровавую дыру. Сехуну дурно, и его чуть было не рвет прямо в чужом доме, благо вовремя сориентировавшийся Чонин выводит его на свежий воздух. На улице Сехун сразу же утыкается лицом в куртку Чонина, неприятно пахнущую овечьей шерстью. Слезы застывают в его глазах, и наружу рвутся лишь сухие рыдания, больше похожие на надсадный кашель. Чонин все понимает. И он прижимает Сехуна к себе как можно крепче, утыкаясь подбородком в его макушку. -Это не я, Чонин,-говорит Сехун невнятно и жалобно, все-таки давая волю слезам. И Чонин ему безоговорочно верит. Мать не разговаривает с Сехуном с того самого дня. Она, кажется, становится более худой, и здоровый румянец на ее щеках уступает место мертвенной бледности. Сехун и сам избегает ее, не хотелось бы причинять ей неприятности, и так собственная голова раскалывается от боли. Он все думает о том, почему же ночница оставила его в живых когда-то. Ведь обычно эти существа либо потрошат младенцев, как совсем недавно, либо же щипают и кусают их до смерти. Почему же его… Тем не менее лучше не становится. Через неделю младенца убивают еще в одном доме, а через месяц почти всех детей до года выкашивает, будто их и не было вовсе. Сехун теперь видит кошмары гораздо чаще. И все они про то, как его сжигают на инквизиционном костре. Единственный, кто еще приходит к нему, - это вездесущий Чонин, который буквально готов проводить с Сехуном часы, обнимая и успокаивая. Беда сблизила их. Случайных и неловких прикосновений становится гораздо больше. А однажды Чонин и вовсе вдруг целует его в шею, нежно и одновременно жадно, словно желая укусить. Он, правда, после этого долго извиняется, оправдывается, говорит о каком-то временном помутнении рассудка. Но на следующий день Сехун обнаруживает себя сидящим уже у него на коленях и нагло сминающим пухлые Чониновские губы своими. И это так странно. Но в то же время чертовски правильно. Чонин ведет по его впалой обнаженной груди своими тонкими пальцами. Они слегка грубые, составляющие разительный контраст с нежной и тонкой кожей Сехуна, однако ногти у Чонина отчего-то очень аккуратные, гладкие и даже, кажется, слегка заостренные на концах. Чонин слегка корябает ими кожу над ребрами, будто бы хочет разломать грудную клетку Сехуна и вытащить оттуда его трепещущее сердце. Но он всего лишь мягко целует, перебегая пальцами на чужие тощие плечи. Сехун просыпается от волны накатившего страха, даже вскрикивая от какого-то суеверного ужаса. В комнате темно, запах чертополоха, кажется, проел уже стены. А еще стоит оглушающая тишина. Даже когда Сехун встает с постели, чтобы пойти выпить воды, половицы не скрипят как обычно. А потом он слышит детский плач, пронзительный, жалобный и захлебывающийся. Ему хватает секунды, чтобы запустить руку под подушку и выдернуть за потертый шнурок латунный амулет. А потом он срывается с места и бежит в чернильную темноту, сбегает по ступенькам, не слыша даже звука своего топота, и распахивает дверь на улицу. Еще только этим вечером в деревне бушевал буран, но сейчас снежное море выглядит девственно чистым и спокойным. Холод окутывает босые пятки, сквозит по телу, на котором лишь тонкая ткань белой ночной рубашки. Но это неважно. Плач раздается с новой силой. Дом чужой, и, кажется, это дом дочери священника и ее мужа. Дверь, как ни странно, не заперта, и Сехун резко дергает ее на себя, вбегая в чужой и незнакомый коридор. Комната с плачущим младенцем будто бы зовет его к себе, и он находит ее безошибочно. И, увы, очень поздно. Здесь пахнет кровью, которой отчего-то очень много. Не верится, что столько может вмещать в себя крошечное младенческое тельце. И кровь повсюду. На стенах, окнах, полу и на белых куколках с головами-узлами… на каждой из которых нарисовано злое, ужасающее выражение. Младенец в люльке на младенца уже и не похож вовсе, но это все меркнет, когда Сехун вдруг видит перед собой закутанную в черный плащ фигуру. Ночницу из своих кошмарных снов. Ноги дрожат и отказываются повиноваться, а ночница протягивает к нему руки. Вполне человеческие, только вот ногти на них заостренные и наверняка острые, словно ножи, а еще неестественного черного цвета, будто сгнившие. Лицо ночницы скрыто капюшоном и полумраком комнаты. Но нечеловеческую ухмылку на лице чудовища Сехун вполне в состоянии различить. Ночница ведет пальцами по груди ребенка, корябая кожу, словно пытаясь вспороть младенцу грудную клетку, и Сехун с содроганием вдруг вспоминает идентичный жест Чонина, в голове резко мутнеет. В следующую секунду чудовище бросается прямо к нему. Оно сбивает Сехуна с ног, хватает за плечи и буквально пришпиливает к стене. Впившиеся когти вспарывают кожу, и на ночной рубашке расцветают зловещие красные пятна. -О, я так долго ждал тебя,-вдруг говорит ночница подозрительно знакомым голосом и скидывает капюшон.-Ты и не представляешь, как же долго я тебя ждал. Чонин смотрит на него взглядом совершенно другого человека. Радужка его глаз кроваво-красного оттенка, хотя всегда была карей. А еще у него совершенно сумасшедшая улыбка с заостренными, похожими на клыки, зубами. Которыми он тут же впивается Сехуну в плечо, с каким-то садистским наслаждением. -Чонин, прекрати,-Сехун всхлипывает как-то жалобно. Чудовище смотрит на него пристально, и в глазах его на мгновение мелькает проблеск какой-то человеческой теплоты, свойственной Чонину, который, впрочем, тут же угасает. -Я Кай,-хмыкает он вдруг, сильнее вжимая Сехуна в стену и подхватывая того под бедра, из-за чего тому приходится обхватить ногами чужую талию.-Зови меня Каем, слышишь? А потом он целует. С той же чудовищной ненасытностью, что позволял себе раньше, только умноженной в десять раз. Он нисколько не думает о самом Сехуне. Он грубо касается, рвет одежду, и позже толкается в чужое тело в совершенно сумасшедшем темпе, не заботясь о том, что тот кричит в голос от дикой боли. Он просто берет то, что хочет, пачкая ошметки белой ночнушки кровью, которой окрашены его руки до локтей. Пытка, кажется, длится целую вечность. -Почему?-Сехун хрипит и беспомощно оседает на пол, когда Кай, излившись в него, отталкивает от себя. Он валится как-то набок, устало прикрывая глаза. Ночное чудовище хмыкает. -Все из-за тебя и только из-за тебя, Сехун-а,-он грубо сжимает в кулаке льняные волосы и тянет вверх, запрокидывая чужую голову.-Я еще в детстве отчего-то тебя не убил, теперь понимаю почему. Тогда я остановился, перестал убивать этих никчемных младенцев, потому что меня ждала нажива посерьезней, и вот, совсем недавно ты разбудил меня, вызвал жажду крови. Так и отвечай теперь за это. Сехун вдруг отмечает, что за окном становится чуть светлее, и тишина перестает быть такой оглушающей. И потому он напрягает голосовые связки и изо всех сил орет, зовя на помощь. А Кай на это вдруг грубо хохочет, отпуская волосы Сехуна. -На самом деле ты мне даже очень нравишься,-замечает он как бы между прочим, подходя к люльке с уже окоченевшим трупиком младенца.-По крайней мере, я до жути хочу тобой обладать, хочу, чтобы ты всецело был моим,-Кай вдруг берет в ладони головку ребенка и со страшной ухмылкой со всей сил сжимает ее. Череп жалобно хрустит в его руках, из глазниц течет кровь. Сехун зажмуривается, только бы этого не видеть, и снова кричит. Еще громче, чем раньше. И через пару минут вдруг раздается топот ног, легкий, женский. Дверь распахивается, и вбежавшей женщине хватает секунды, чтобы осмотреться. Увидеть кровь повсюду, обнаженного и изнасилованного Сехуна со множеством рваных ран по всему телу, и смятую головку собственного ребенка на полу детской. Она кричит так, что кровь стынет в жилах. Кай поворачивается к окну, явно намереваясь ускользнуть, и Сехун, словно очнувшись от долгой дремоты, успевает схватить его за край плаща. Тесемки завязаны не очень крепко, и ткань с тихим шорохом падает на пол. Чонин озирается с совершенно диким взглядом, похоже надеясь до конца сохранить инкогнито. В самом деле, если бы он улизнул неузнанным, Сехуну с его рассказом про Кая-ночницу никто бы не поверил. Однако безутешная женщина узнает его и сразу же после этого теряет сознание. -Это он ночница! Чонин-ночница!-вносит свою лепту Сехун, крича во все горло. Голова кружится, перед глазами все плывет, и последнее, что он видит-это сидящий на подоконнике Кай, завязывающий под горлом тесемки своего черного плаща. После происшествия меняется все. В деревне долго отходят от пережитого горя, но потом о Чонине-Кае отчего-то все забывают и возвращаются к нормальной жизни. Сехуна вдруг перестают считать дьявольским отродьем и отбросом общества, и через пару лет он даже находит свое место в качестве учителя в деревенской школе. А еще он женится на красивой девушке со звучным именем, хорошей хозяйке. Жизнь становится даже чересчур идеальной, как конец в сказках после всех злоключений главных героев. В довершение ко всему у него рождается сын, здоровый и крепкий ребенок, ничем не напоминающий жертву ночницы. Тем не менее Сехун собственноручно набивает подушку в люльке ребенка соцветиями чертополоха и делает десятки тряпичных куколок, безликих, безучастных и белоснежно-белых. А ночью, одной холодной ноябрьской ночью, он просыпается от жалобного и прерывистого детского плача. Сехун распахивает дверь комнаты так резко, что взметнувшийся порыв всколыхивает куколок над кроватью, которые сразу звенят на разный лад, создавая жуткую какофонию звуков. В глаза сразу бросается мертвенная бледность сына, чья кроватка стоит близко к двери. Младенец лежит, как-то неестественно вывернув миниатюрные ручки и ножки, и в его грудной клетке-до боли знакомая зияющая кровавая дыра c вывернутым наружу нутром. Картину довершают выколотые глаза, вместо которых-еще две зияющие впадины. Ребенок не дышит. В горле першит от поступающих слез и Сехун, невидящим взглядом смотря на трупик сына, пятится к двери, чуть пошатываясь. Все было напрасным. -Привет, Сехун,-вдруг слышится сбоку знакомый голос, и Сехун поднимает безумный взгляд на Кая, который сидит прямо на его подоконнике и беззаботно болтает ногами. Он скидывает с головы капюшон своего темного плаща, проводит тыльной стороной ладони по губам, стирая с них оставшиеся капли крови, и улыбается. Очень нежно. Так, как когда-то улыбался ему Чонин.