У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить.
За незнанием как начать, я начну с этих строк, ибо знаю, как сильно ты любишь Ахматову. Это была наша мечта: большой город и вольная жизнь, но те привольности, о которых так мечтает каждый провинциальный студент, попадая из своего маленького городка, где, кажется, даже воздух застоявшийся и тошнотворный, в большой и живой муравейник, а воля выбора, воля для жизни, в которой не нужно скрываться и ловить на себе осуждающие взгляды. Я помню, как сильно сжимала ты мою руку, когда мы шли по излюбленной пустынной дороге, что соединяет две соседние улицы и загораживает нас своими густыми посадками от случайного зеваки, обратившего свой взор к окну. Помню, как говорила, что боишься, жаждешь, но боишься. И я тоже. Тоже боялась, хоть и не могла себе позволить этого: ты всегда была моей младшей сестрёнкой, маленькой и такой наивной, не знающей реалий жизни. И я врала, обещала, что у нас всё будет хорошо, что справимся, преодолеем все трудности и лишения, и даже, оступившись, я готова была карабкаться и снова вставать, идти за нас двоих, верила, что мне хватит этого чудотворного исполинского сила духа, рождаемого в твоих глазах мутной лазури, чтобы, если нужно, идти за нас двоих. Но больше свободы ты так страстно желала и искала только одного – любви. Пыталась навязать и мне путёвку в это совместное путешествие, но уже тогда мне была противна одна мысль, что в Нашей жизни появится кто-то третий. Я не знала причины этой мысли, не знала, откуда она рождается, наверное, из той горечи, что подступала к горлу, когда ты в очередной раз показывала мне чьи-то жалкие попытки "подкатить" к тебе. Да, это была ревность. Ещё детская и, тогда кажущаяся мне дружеской, ревность. И на все твои разговоры о простом желании чувствовать себя любимой, кому-то нужной, приводили меня в немое исступление, хотя так жутко хотелось тебя встряхнуть и что есть мощи закричать: "Я здесь! И я люблю тебя, я нуждаюсь в тебе. Я! Разве этого недостаточно?" "Ищите и обрящете", кто я такая, чтобы спорить с заповедями? Ты была такой счастливой и всё ещё рядом. Что ж, мне этого было достаточно, чтобы просто продолжать жить в том мирном уютном и оказавшимся таким хрупким мирке, что я усердно строила на обломках своего эгоизма и самолюбия. Я научилась не замечать, тем более он был так далеко и напоминал о своём существовании только глупыми сообщениями, что приводили тебя в какой-то непонятный и гадкий для меня восторг. Только сейчас анализируя всё произошедшее, уже без боязни принимая мысль, кем на самом деле ты была для меня, я понимаю: наша мечта переставала быть нашей. Она становилась моей. Весна подкралась так незаметно, а вместе с ней и осознание того, как скоро расставание. Это решение было не твоим - я знаю: тебе его навязали, внушили. И хоть моя власть над тобой ещё была сильна, с этим я ничего поделать не могла. Оставалось только одно: вдыхать, испивать этот родник, пока моим губам ещё дозволенно припадать к нему. Ярая противница прогулок, я спешила расправиться со всеми делами, не замечая ни усталости, ни недосыпа ради одного: крепче сжать твою бледную извечно холодную руку в своей, чтобы пойти этим ровным и бессмысленным шагом по уже так надоевшим однообразным улочками. Я могла прикасаться к тебе, поправляя волосы, или просто обнимать в минуту буйства эмоций, и это не было чем-то неудобным, чем-то, что могло смутить нас. Нет. Только ты могла так беспечно схватить моё лицо своими маленькими пальчика с покусанными ногтями и крепко припасть к щеке, придавливая её к самой скуле, до боли, только ты могла прижаться к моей груди, плотно сжимая талию в своих руках, не замечая ничьих взглядов. Их не существовало. Друзья привыкли, а на остальных было наплевать. Когда ты была рядом - других не существовало: я жила тобой, дышала тобой. Тогда я искренне верила, что таковой и является настоящая дружба: всепоглощающая, жертвенная и облагораживающая. Что только настоящий друг жертвует своими принципами, своими амбициями, ради другого, что лучший друг потому и лучший, что жизнь его заключена не в нём самом, а разделена на две половинки, где в первой твой лучший друг, а во второй все остальные. Боже, как я ошибалась. Только когда ты покинула меня, уехала, когда одна ночь своенравных и непрекращающихся слёз сменилась, когда днём я существовала только благодаря какому-то маминому успокоительному сиропу, что она наливала мне по утрам, когда мне стали все настолько противны только от одного, что своим присутствием напоминали о тебе, о нашем времени, когда моя жизнь превратилась, нет не Ад, будь она Адом, я бы радовалась: даже Ад может стать уютным, если привыкнуть к нему, а это был длинный серый путь, что вот-вот обещал кончится, затухнуть, притупиться, пройти. Это была болезнь, а первые месяцы без тебя сравнимы с гадкой 37,3, ломающей кости, бьющей в ознобе и не отпускающей в лихорадочное забытье. Разрывающая головная боль, затмевающая и так моё неидеальное зрение, не давала мне распознать правды, и только когда началась эта долгожданная 39,9, когда твоё тело уже не болит, тебя уже не трясёт, ты лишь спишь и утопаешь в этой слабости апатии, когда большая часть моей жизни состояла только из сна и музыки, что заглушала бы мысли, одна всё же настойчиво начала пробиваться в сознание. Она родилась в бреду, и когда кризис был пережит, стала единственной и спасительной. Нет, она не вылечила моей боли, наоборот, окунула из одной крайности отчаянности в другую: только теперь я поняла, что это была не дружба, не моя бескорыстная забота, не моё желание найти того самого друга, коего бы пронесла через все лета жизни, это была любовь. Первая настоящая зависимость, любовь, в лучших купринских традициях: любовь-трагедия. Наверное, я это знала с самого начала, когда так стремилась украсть ещё один твой невинный поцелуй, предпочитала один твой взгляд сотням минутам флирта, что так необходим в период созревания, когда прижималась всем телом, вдыхая запах густых тёмно-русых волос, переплетала свои ноги с твоими, чтобы согреть, даже если это и отнимала тепло у меня, когда ставила твои интересы, твои чувства выше своих. Окружающие махали руками, качали головами, говорили, что это пройдёт, что такова взрослая жизнь, что естественно, когда люди покидают нас, что даже настоящая дружба не всесильна перед жизненными перипетиями. Они не знали, а я не могла открыться им, как бы эта истина души моей не тяготила. Хоть и очень хотелось. Хотелось прокричать маме, что с печальным взглядом поглаживала меня по волосам во время очередной истерики, друзьям, что с недоумением смотрели на мои побелевшие, крепко сжимающие ручку пальцы, и дрожащую нижнюю губу, когда спрашивали, как ты там поживаешь. Для них было странным, как можно так сильно убиваться пусть и о лучшем, но всё-таки друге. Мою боль никто не способен был понять: я потерял не друга, а настоящую первую любовь. Прошло уже почти три года, и я всё-таки исполнила, когда-то, нашу мечту: я приехала в город белых ночей, сводящих мой, привыкший к безоблачной черноте неба с яркими костерками звёзд, разум с ума. Боль и вправду утихла, но не пропала. Она засела тупой иглой в моём сердце, и при каждом удобном случае норовила посильнее впиться в мягкость мышцы своим ржавым железом. Это как оспа на сердце: её можно пережить, но шрамы остаются на всю жизнь. Только вот все обвинения, что я так бессознательно и зазря кидала в твой адрес, в ночи отчаянья, о том, что использовала, что исчерпала их души моей все сокровища, что виновата в моём одиночестве, порождённым из недоверия, что предала, что заставляла быть слабой и идти на самое унизительное - признание того, что прощу, приму - всё это было таким пустым и нелепым. Никогда я не смогу тебя ни ненавидеть, ни забыть: ты же сама говорила, что первая любовь, она не забывается, она вечна. Она срослась с душой, стала частью меня: она может потемнеть, но не угаснуть. И сейчас, когда я перебираю эти огромные коробки, что составляют все пожитки и что вёз дядя почти полторы тысячи километров, стараясь объезжать кочки, чтобы не разбить новенькую посуду, упакованную мамой, я понимаю, что не чувствую больше злости или обиды. Я без сожалений смотрю на этот огромный коллаж, что состоит из наших фотографий и смешных, казавшихся, когда-то мудрыми, цитат, с этими подписями наших дурачеств и кличек, со словечками, что понять в силах только мы. Да, моё сердце замирает, а в руках появляется мелкая дрожь всего на секунду, и та только от благодарности. Больше ничего. Спасибо, вот всё, что я бы сказала тебе. Спасибо, что подарила эти, наверное, лучшие в моей жизни годы, чтобы была со мной, когда я становилась личностью, что показала мне, как даже такой эгоист как я способен перекраивать всего себя перед любимым им человеком, что я могу любить, любить не для себя, удовлетворяя жажду чувств, что помогла мне осознать, кем я являюсь на самом деле. Спасибо, что помогла понять, что душа в человеке для меня важнее всего, всех условностей и предрассудков. Спасибо, что просто позволила быть рядом, позволила любить себя.С любовью, твоя Мишель Л.