Все счастливые напарники

Первым вернулся слух. Цузуки вслушивался в чарующую музыку неопознанных звуков, радуясь тому, что они ничуть не походили на треск огня, и не слишком торопился открывать глаза. Последний раз, когда они были открыты, он видел много неприятных вещей, вроде ножа, торчавшего из-под лопатки Мураки, и теперь считал, что заслужил немного отдыха. Но кто-то безжалостный, кто-то, находившийся совсем рядом, считал иначе. — Ты придурок! Цузуки слышал эти слова так часто, что ему уже начало казаться, будто при рождении его одарили вторым именем. Кажется, я забыл на этой неделе сказать Хисоке, что старших обижать нехорошо, и он окончательно отбился от рук, — подумал Цузуки. А потом он подумал, что голос Хисоки стал как будто ниже. Это было бы неудивительно, если б Хисока продолжал жить, на радость роду Куросаки, — все растет, все меняется, но сейчас… Цузуки резко сел на кровати. Стрелки на брюках, слепящая белизна рубашки, осьминоги, марширующие по галстуку. К тому моменту, как Цузуки встретился взглядом с синими глазами, потемневшими от гнева, голова его слегка кружилась. — Я помню, ты мне уже это когда-то говорил, — осторожно сказал Цузуки. — Что, я продолжаю бредить, или сегодня день сурка? Тацуми смотрел, не отводя взгляда и даже не моргая. Он был так близко, что в его прищуренных глазах Цузуки разглядел несколько строчек своего обвинительного приговора и на секунду позавидовал беззаботным осьминогам. Сердце испуганной птицей заметалось в груди, кожу опалило жаром, будто Тода до сих пор был рядом и демонстрировал хозяину свою преданность. Цузуки упал обратно на подушку, отвернулся и обиженно буркнул: — Уходи, раненым надо много спать. Тацуми невозмутимо поднялся, обошел кровать и опять вырос перед Цузуки, упорный как сорняк. И ничего не осталось, кроме как вновь смотреть на его галстук — поднять глаза выше Цузуки не решался. — Ты чуть не погиб! — Не напоминай, — с досадой сказал Цузуки. Трудно было, зная Тацуми, рассчитывать в такой ситуации на слезы радости и крепкие объятия для вернувшегося к жизни героя, но Цузуки все равно хотел именно их, а воображение у него всегда было таким же неукротимым, как оптимизм. — Я был уверен, что выберусь оттуда в два счета. Кто же знал, что его барьер сильнее моего. Даже Тода не сразу пробил. Это чистая случайность и нерасторопность нашего исследовательского отдела. Тацуми сложил руки на груди и холодно улыбнулся. — Хочешь, я вынесу выговор Ватари за то, что он взял у Мураки слишком мало анализов? — Здорово! — одобрил Цузуки, ненавязчиво, потихоньку, стаскивая с себя одеяло. Он знал несколько способов успокоить Тацуми — а судя по отсутствующему взгляду и дрожащим ноздрям, тот явно был в бешенстве, — но этот был самым простым и действенным. — Чтобы он понял, как мне тяжело живется, и перестал меня пичкать разной отравой. — Здорово?! — взвился Тацуми. — Подумай немного своей дурной головой и поймешь, что это не смешно. Я чуть не убил тебя! Думал, ты хотел покончить с собой. — Что ты орешь, Хисоку разбудишь! — гаркнул Цузуки в ответ и натянул одеяло обратно. В душе беспомощным червяком извивалась обида — Тацуми опять думал прежде всего о себе. Цузуки разглядывал его лицо: складку между бровей, сжатые челюсти. Лицо человека, которым невозможно завладеть. Тацуми напоминал незажившую рану. И трогать нельзя, чтобы не истечь кровью, и почесать хочется. Цузуки был готов с этим мириться, но его запасы крови после лаборатории Мураки заметно истощились. Он заставил себя изобразить беззаботную улыбку. — Значит, ты упустил свой единственный шанс избавиться от меня. — Переживу, — неожиданно мягко ответил Тацуми. Казалось, он собирался сказать что-то другое. Серьезное, веское и категоричное, как сам Тацуми. Он был незаменим на совещаниях, когда парой метко брошенных фраз утихомиривал недовольного чем-то Теразуму, или когда объяснял шефу, почему они в очередной раз задержались после обеда, но говорить с ним о личном Цузуки считал мазохизмом. Прошлое осыпалось в памяти полузабытыми образами, обнажая неприятную картину — Тацуми, разрывающий их партнерство с таким торжественным видом, будто он был полицейским при исполнении, а Цузуки — новоиспеченной вдовой, которой предстояло услышать о гибели супруга. Опять становиться вдовой Цузуки не хотелось. Закончить небезопасный разговор и выставить Тацуми вон — вот что следовало сделать. Иначе одними слезами Тацуми не отделается. Боль вкручивалась в виски все сильнее. Внутри копошилось что-то небольшое, но сильное, что-то живое. Дай ему волю, и Дзю-О-Тё потеряет не только библиотеку, но и госпиталь. Может быть, Тацуми, удовлетворенный регулярной личной жизнью, и мог забыть, с кем имеет дело, но Цузуки — нет. Всегда помнил, каково это — потерять себя, а потом очнуться в окружении безжизненных искореженных тел. Тацуми подошел ближе, тронул его за плечо, привлекая внимание. Отзываясь на прикосновение, внутренний демон замер, послушно опустился на колени, пережидая. — Я свяжу тебя, запру в подвале, обитом тремя слоями первоклассной стали и войлоком, отниму одежду, посажу на диету и буду каждый день навещать с плеткой. А шефу скажу, что так и было. Видел бы его сейчас Мураки. Если остался жив, добровольно бы отдался под суд справедливого Энмы. Цузуки почесал лоб и поинтересовался: — А диета зачем? — Для гарантированного просветления. — Правда пойдешь на это? — скорбно спросил Цузуки. — Не сомневайся. Сделаю что угодно, лишь бы больше не видеть твои ребра в ошметках горелого мяса. Он бил как опытный боксер — точно и безжалостно. И совсем не думал о последствиях. Цузуки отвел глаза. — Нельзя быть таким бесчувственным эгоистом. — Ты прав, — кивнул Тацуми. Простые слова с размаху врезались в хрупкую броню с таким трудом взлелеянного спокойствия, пробивая ее насквозь, раскидали остатки по углам, и Цузуки почувствовал себя беспомощным, как черепаха без панциря. — Я хотел не так, — прошептал он и зажмурился, сдерживая слезы. Тацуми, как подкошенный, упал наконец на стул и потянулся к галстуку, чтобы ослабить узел. — Я, кажется, начинаю понимать, — пробормотал он. *** Тацуми не видел Цузуки уже неделю и все эти семь дней срывался на бухгалтерию и архивный отдел в три раза чаще обычного. Прямая корреляция, ничего не поделаешь. Тацуми, как и все остальные, был вынужден подчиняться незыблемым математическим законам природы. Он задумчиво полистал ежедневник. Не нравилось ему это дело. С чего бы преступнику, даже такому дурному, как Мураки, раскидывать свои волосы на месте преступления, подобно любовнице, прячущей улики в чужой супружеской постели. Еще не поздно заняться убийцей самому. Хотя именно сейчас — Тацуми бросил взгляд на часы — было поздно. Сейчас стоило отправиться домой и устроить себе полноценный ночной отдых, но без любимого снотворного не спалось. Снотворное звалось Цузуки Асато, обладало неприлично красивым телом и непредсказуемостью начинающего горнолыжника. А еще у него есть напарник, напомнил себе Тацуми. Этот факт делал невыполнимым желание навестить Цузуки в Киото, чтобы пожелать ему по-быстрому спокойной ночи одним из пятнадцати способов, которые нравились им обоим. Было гораздо удобнее, когда Цузуки находился при нем постоянно, отлучаясь разве что в кондитерскую. Тацуми вздохнул. Его все больше беспокоила эта навязчивая ностальгия. Он вытянул вперед руки и постарался сосредоточиться. Цузуки любил магию и то удобство, которое она ему дарила. Поэтому не стеснялся по поводу и без повода пользоваться услугами своего духа-помощника, похожего на экзотическую птицу. Частенько вместо телефонного звонка Тацуми будил деликатный щебет, и крылатый почтальон, склонив голову набок и потряхивая роскошным хвостом, доверчиво протягивал ему в клюве письмо. Тацуми был практичнее. Хотя его птичка и отличалась меньшими размерами, зато она несла на себе отличный образчик новейших достижений электроники и гордость шпиона — миниатюрную видеокамеру. Пернатый агент умел выслеживать Цузуки не хуже ищейки, а также надолго зависать напротив нужных окон и незаметно залетать внутрь, если кто-то неосторожно распахивал створку, решив пустить в комнату немного свежего воздуха. Птица улетела, а Тацуми выжидающе смотрел на экран монитора и рассеянно крутил в пальцах карандаш. Он умел ждать. Получив полвека назад в напарники Цузуки — безбрежная сила, отзывчивое сердце и много лени, — Тацуми после недолгого колебания расценил выбор шефа как комплимент своим профессиональным качествам и сказал себе, что нет ничего невозможного. Через месяц его уверенность начала слабеть. Нет, Тацуми удалось привить напарнику некоторые представления о дисциплине и полезные в работе привычки. Теперь Цузуки не вызывал шикигами в тесных помещениях без огнетушителя и опаздывал точно по расписанию, был очарователен в своей неизменной готовности помочь, но все-таки было то, с чем Тацуми справиться не мог. Сначала он думал, что ему показалось. Но наметанный бухгалтерский глаз замечал малейшие нюансы поведения сотрудников, и ошибки быть не могло. Цузуки пялился на него. Пялился этими своими волшебными глазами и улыбался. Его неприкрытая симпатия заставляла нервничать. Каждая улыбка, каждое его прикосновение, от которых бросало то в жар, то в холод, были чужими монетами, падавшими на дно кошелька Тацуми, словно Цузуки открыл ему неограниченный кредит. Их звон Тацуми слышал даже во сне. И долг его продолжал расти. Расставаться с первым и единственным напарником не хотелось, и Тацуми терпел. Слишком мало в то время было тех, кто с искренней радостью смотрел на него, когда он ступал на порог Дзю-О-Тё. О дуэте буйного парня с двенадцатью шикигами и страшного мастера теней ходила дурная слава. Но однажды, после одного из тех ненавистных дней, когда Цузуки вместо выполнения задания начинал жалеть себя, жалеть умирающих, благодаря которым все еще жил, и весь белый свет, когда он опять поднял на него взгляд, в котором влажно блестела отчаянная мольба об утешении, Тацуми решился. Услышав приговор, Цузуки как-то разом ссутулился, растеряв привычную жизнерадостность. Губы его задрожали, но почти сразу же овладев собой, он улыбнулся Тацуми, как улыбнулся бы избалованному ребенку, и сказал: — Ничего. Я привык. Если б он только знал, как легко добился того, что пытался получить в течение нескольких месяцев. Теперь они поменялись ролями, и уже Тацуми, случайно сталкиваясь в коридорах, жадно вглядывался в лицо Цузуки, подмечая изменения. Глаза Цузуки потухли. Задернулись мутной пленкой, из мечтательных и выжидающих стали вдруг безучастными и отрешенными. Оказалось, это неприятно, лишиться теплого, привычного уже, взгляда Цузуки. Все закончилось предсказуемо, в традициях сентиментальных романов, которые так любила мать Тацуми. Цузуки слушал его сбивчивую речь — хотя Тацуми сомневался, слушал ли, — взгляд его блуждал по стенам, потом он встал, не замечая, как напрягся Тацуми, шагнул ему за спину и обнял за шею, зарываясь лицом в волосы. Тацуми лишь надеялся, что это была не жалость. Хотя, кого он обманывал, — ему было наплевать. …Монитор вдруг загорелся тусклым светом — вестник достиг цели. Тацуми вполглаза смотрел, как Цузуки спорил с Хисокой, выясняя, кто сегодня будет готовить ужин. Ему было неинтересно. Тацуми вспоминал свой первый секс с Цузуки. Хотя нет, второй. Первый он почти не помнил, он и себя тогда почти не помнил, его трясло, как в ознобе, сердце разрывало ненадежную преграду ребер, оно рвалось к Цузуки, желало тоже поскорее слиться с ним. Он забыл все, кроме дрожавшего голоса Цузуки, звавшего его по имени. Второй раз впечатался в память надолго. Тацуми чувствовал на себе настороженный взгляд и старался контролировать каждое движение. Но своевольные руки не слушались: ощупывали, гладили, беспорядочно скользили по телу, подбираясь к ягодицам. Возбуждение заливало внутренности жидким огнем и сплавляло их в жаркий пульсирующий шар — желанная, сладкая пытка. От Цузуки он ждал мягкой уступчивости и вздрогнул, когда тот решительно оттолкнул его, как раз в тот момент, когда Тацуми захотел распробовать, каково это — растягивать и трогать изнутри воплощенную мечту. А через несколько минут уже лежал под Тацуми, стонал, как нравилось Тацуми, позволял вертеть себя как куклу, осматривать и целовать везде, где хотелось Тацуми. Он всегда был переменчив, как призраки, на которых они еще совсем недавно вместе охотились. Теперь, когда Тацуми ушел с оперативной работы, его охотничьими угодьями стал Мэйфу, а единственной добычей — Цузуки. Стараясь сдержать подкатывающую горячую волну, Тацуми любовался распростертым под собой Цузуки, его плотно сжатыми губами, длинными стрелками ресниц, — взгляд невольно пополз ниже — ровным напряженным членом и хотел, чтобы ему было хорошо. Он собрал тени, чувствуя, как они трепещут на кончиках пальцев и срываются тонкой паутиной, падая на живот Цузуки. Они невесомо двинулись к члену, прильнули, накрыли головку плотной пленкой, забираясь отростками в дырочку. Цузуки выгнулся, будто в судороге, и захрипел. Его лицо и шею залил румянец, мышцы сильнее обхватили член Тацуми. Тацуми знал, что Цузуки сейчас чувствует, он пробовал это острое и плотное удовольствие на грани с болью, от которого невозможно отказаться и которое невозможно забыть. Которое больше никто не смог бы дать. Внутри зародился зуд предвкушения. Тени настойчиво ласкали Цузуки — не отвести взгляда, — Тацуми провел языком по небу, невольно подхватывая ритм. Хотелось на мгновение самому стать тенью и почувствовать солоноватый вкус. Он обхватил ладонью затылок Цузуки, дернул его на себя и прижался щекой к щеке. Цузуки забился, застучал рукой по футону, несильно шлепнул пяткой по ребрам, и Тацуми пришлось навалиться на него всем телом. Он сможет меня сбросить, если захочет, — мелькнула нелепая мысль. — Не надо, — прошептал Цузуки, — убери. И так хорошо. Потом были новые встречи, новые кровати и столы — они трахались даже на крыше, под защитой теней, пока Цузуки мычал в трубку, пытаясь ответить на какой-то вопрос озадаченного напарника. Первого после Тацуми. Тацуми не запоминал ни их лиц, ни имен. Они недолго крутились в его памяти, постепенно сбиваясь в плотный снежный ком, который быстро таял под сиянием глаз Цузуки. Оскорбленный напарник вскоре сбежал — к огорчению шефа и облегчению Тацуми, — а Цузуки еще долго смеялся и требовал компенсации за испорченную репутацию. …Треск сломанного карандаша вонзился в мысли, разнеся их в клочья. Жаль все-таки, что бросил курить, — подумал Тацуми, — отвлекает не хуже, а неуместных эмоций меньше. Краем глаза он заметил на экране знакомый жест и резко обернулся, впившись глазами в Цузуки. Тот наливал воду в ванну и напевал себе под нос. Сегодня его выступление включало в себя демонстрацию отличной растяжки, которая позволяла почесать пятку, не сгибая колен. Тацуми почувствовал, как вспотел. За столько лет ему еще не надоело это волнующее зрелище. Это было ненормально. Но Цузуки все делал красиво, даже спотыкался. Цузуки на экране погрузился в воду, покрутился, устраиваясь поудобнее, и сел, весь в соблазнительных потеках пены. Воровато оглянулся и сунул руку между ног. Тацуми поправил очки и потянулся к застежке брюк. *** Но он конечно не выдержал. Много лет назад он взял на себя ответственность за Цузуки, и всего каких-то тридцать два напарника не могли избавить его от этого обязательства. Они встретились в парке, возле ларька с мороженым — Тацуми пришлось целых полчаса выискивать в толпе знакомую лохматую макушку и спрашивать себя, не позабыл ли он привычек Цузуки. Кленовая листва уже окрасилась во все оттенки красного, превращая Киото в восхитительное зрелище, но и оно меркло по сравнению с мечтательно улыбавшимся Цузуки, который подставлял лицо солнечным лучам, облизывал мороженое и неторопливо — будто спешить им было некуда — рассказывал о визите Ватари и Хисоки в Университет и об их успехах в изучении клонирования. Тацуми даже не старался вслушиваться — главное, что интересовало его про Ватари и Хисоку, это то, что их здесь не было. Он рассматривал шею Цузуки в вырезе рубашки, галстук опять болтался незатянутым, а пиджак выглядел вызывающе облегающим, и вообще, как можно думать о работе, когда перед глазами постоянно мелькает розовый кончик языка? В конце концов, Тацуми решил, что мороженому на сегодня перепало уже достаточно, схватил Цузуки за руку и потащил в гостиницу. Они ввалились в номер на бешеной скорости, и Цузуки сразу же принялся выпутываться из пиджака и одновременно вытворять языком во рту Тацуми разные потрясающие вещи, на которые он был мастер и которые сносили крышу напрочь, как вдруг с губ Тацуми сорвался неожиданный для него самого вопрос. — Как Хисока? — поинтересовался он. Нет, я все-таки мазохист, подумал Тацуми. А Цузуки, казалось, ничуть не смущало, что в их, образно говоря, постели завелся третий. — Отлично, — выдохнул он довольно. Он толкал Тацуми к кровати, хватал за зад и терся об него, как одержимый, каким он в сущности и был. — Вчера он встретился с Мураки, говорил с ним и ни разу не пытался убить, я горжусь его самообладанием. А вот и четвертый, подумал Тацуми. Незримое присутствие Мураки рядом с возбужденным Цузуки точно было лишним. — А что Мураки? Цузуки предпринял еще одну попытку уронить Тацуми на кровать или хотя бы на ковер, но быстро выдохся. — Что, хочешь поговорить? — криво усмехнулся Цузуки, отпуская плечо Тацуми, за которое еще мгновение назад хватался с настойчивостью утопающего. — Мураки, — требовательно напомнил Тацуми. — Что Мураки? Ты хочешь узнать, какое у него любимое блюдо или прикинуть размер для гроба? — ворчливо отозвался Цузуки и пошел к кровати. Тацуми физически ощущал его разочарование, но подобно многим неумелым врачевателям считал, что лучше сдернуть пластырь с раны сразу, чем срезать по кускам. — Я хочу знать, почему ты затягиваешь расследование, — терпеливо пояснил Тацуми, — вместо того чтобы…, — он прикусил язык, но слова «вернуться ко мне», казалось, повисли в воздухе, надулись, как воздушный шарик, и разлетелись на куски с издевательским хлопком. Тацуми вздрогнул. Цузуки милостиво сделал вид, что ничего не заметил. — Куда торопиться, — лениво протянул он. — Пусть Хисока научится еще чему-нибудь полезному. И от Мураки тоже бывает польза. Вот увидишь. Вдруг Цузуки лукаво улыбнулся. — Мы с ним уже побывали в театре, в ресторане, совершили романтическую прогулку при луне. Как ты думаешь, успеет ли он сводить меня в оперу, прежде чем попытается разрезать на кусочки? — Его ждет большой сюрприз, если он вздумает вскрыть тебе череп. — Он сохранил тебе кучу денег, развлекая меня, — вкрадчиво продолжал Цузуки. Он избавился от штанов, оставшись в рубашке, сел на кровати по-турецки и поманил к себе. В глазах его росло, распускалось пышным цветом злое веселье, как у человека, которому сообщили, что последний шанс спасти свою душу он упустил еще вчера. Тацуми стало не по себе. — Лучше бы ты сохранил мои нервные клетки, — пробормотал он, присаживаясь на кровать рядом. Цузуки молчал, задумчиво его разглядывая. — Иногда он смотрит на меня так, что я вспоминаю тебя. В нашей постели, — сообщил он. — У нас нет общей постели, — хрипло отозвался Тацуми. И тут же, перебивая себя, велел, — Продолжай. — Так вот. Этот взгляд полуприкрытых глаз, тяжелый, ощупывающий, властный, под таким взглядом хочется отдаться. Насадиться. А дальше, как пойдет. Возможно, — он наклонился ближе и снял с Тацуми очки, — трахнуть его обладателя. Внутри зашевелились тени, и Тацуми напрягся, сжал кулаки, пытаясь обуздать свое оружие. — Выпорю, — ласково сказал он. Цузуки поморщился. — Все вы только обещаете. Он склонил голову набок, словно прикидывая, какое пирожное доставит ему больше удовольствия, потом нежно провел рукой по волосам Тацуми и залез на колени, закинув руки на плечи и прижавшись всем телом. — Давай ловить его вместе, — сказал он прямо в губы Тацуми. — Только ты, я и Хисока в качестве оруженосца. Он не будет нам мешать. Будет ходить следом и отгонять от нас любопытных, чтобы не было случайных жертв. Не спорь, он может быть очень грозным, даже Теразума это признает. — Цузуки-сан, — Тацуми прочистил горло, — ты ведешь опасную игру. — Не называй меня так, — возмутился Цузуки и приник к его губам. Что скрывать, это было соблазнительное предложение. Самое соблазнительное с тех пор как Цузуки затащил его в туалет и страшным шепотом сообщил, что нашел в лаборатории Ватари средство, ненадолго дублирующее любые органы — и почему Тацуми не сделал себе еще один мозг! Но дисциплина… Один раз дашь слабину, и вот уже Цузуки считает, что ему ни в чем нельзя отказать, а ты, в чулках и любимом ошейнике Тоды, рискуя репутацией самого непреклонного секретаря, лежишь на полу и думаешь, кто первым тебя увидит — Цузуки или клерк из отдела снабжения. От близости Цузуки как всегда пересохло во рту, мурашки принялись выбивать чечетку где-то в районе желудка, набух член. На Тацуми вдруг навалился жар, удушливый, но странно успокаивающий, злости не осталось. Наверно Цузуки тоже был немного эмпатом. Проблема ведь не в Мураки. А в этих умелых ласковых руках, беспорядочно рисовавших круги у него на спине, в длинной челке, темным каскадом падавшей на лоб и прятавшей глаза в густой тени, в гладких пятках, которые сжались на бедрах Тацуми. Какого дьявола все это застряло здесь, в Киото! Как же он скучал. Цузуки тихо вскрикнул и подался вперед. Даже сквозь одежду Тацуми почувствовал прикосновение его горячего члена и немного отодвинулся. Он твердо решил быть стойким — сначала возвращение Цузуки в Мэйфу, потом — секс. Быть стойким, — повторял он, чувствуя на шее теплое сбитое дыхание, вдыхая запах свежего пота и карамели. Быть стойким, — твердил упорно, как отстающий ученик, чувствуя осторожное прикосновение зубов к своему уху. Помогало, честно говоря, мало. А ведь когда-то твердые решения Тацуми прославили его на весь Дзю-О-Тё. Хотя твердость тоже имела место. Именно там, куда Цузуки настырно тянул руку. Тацуми закрыл глаза, почувствовав в паху осторожные прикосновения пальцев, и позволил расстегнуть ширинку. Да кто бы ему отказал? — подумал Тацуми, лаская взглядом вишневые влажные губы, потом посмотрел ниже, на напряженный втянутый живот. И когда Цузуки успел расстегнуть рубашку? — Знаешь, — говорил Цузуки, продолжая размеренно поглаживать его член через трусы, — Хисока хороший напарник, с ним удобно работать. Ругается, правда, много, но подростковый максимализм всегда казался мне трогательным. — Тацуми издал сдавленный звук, почувствовав жесткое прикосновение к яйцам. — Он заполняет за меня все бумажки. Он дисциплинированный и ответственный, но не умеет рисковать. Вот ты когда-то умел. Помнишь тот случай, с сиримэ? О да, Тацуми прекрасно помнил. Помнил, как Цузуки, пользуясь его добродушным настроением и ранением своего восьмого напарника, утащил с собой на задание, «как в старые времена». Помнил, как у демона-эксгибициониста выпал единственный глаз из задницы и повис, покачиваясь, на скользких кровавых нитях, когда Цузуки, кинув на него равнодушный взгляд, отвернулся и опустился на колени перед Тацуми, расстегивая его ширинку. Какие шикигами? Тацуми и про тени-то забыл. А сиримэ отправился в свой демонический рай после меткого броска Цузуки раскаленной металлической пластиной, в которую превратилась на лету фуда. Собственно говоря, именно после того случая Тацуми впервые задался вопросом, какими же соображениями руководствовался шеф, когда ставил их двоих в пару. Теперь, опять чувствуя уверенные дразнящие прикосновения в паху, Тацуми казалось, что он мчится по кругу, наращивая скорость, а Цузуки стоит в центре и, улыбаясь, поднимает выше кнут. — Давай рискнем еще раз. Будет здорово. Голос Цузуки застревал в ушах сладкой ватой, слова, потеряв для Тацуми всякий смысл, стучали в висках в унисон с толчками крови в промежности, расходились по телу рябью. Их эхо заставляло поджиматься пальцы на ногах. Давай же, уговори меня, — хотел сказать Тацуми, но белье слишком неприятно давило на член. Это было так редко, чтобы они хотели одного и того же, и они оба понимали это. Цузуки бережно высвободил член Тацуми из трусов. Движения его были скупы, он не пытался соблазнять. И казался бы равнодушным, если бы не взгляд — прямо в глаза, — серьезный и темный. Этим взглядом он мог бы пригвоздить Тацуми к стене, а потом милосердно попросить в обмен на свободу… Да что угодно! Цена не имела значения, пока Цузуки продолжал обнимать его и шептать на ухо слова, от которых размягчались кости и грозила пойти носом кровь. Тацуми дернулся, попытался сбросить с себя Цузуки и сбросить проклятые штаны. Ну неужели Цузуки откажет ему в такой малости? Но тот сидел прочно, будто пустил корни. — Постой, постой! Сейчас покажу. С коленей исчезла тяжесть — Цузуки поднялся, прижимая руки Тацуми к кровати, расставил ноги пошире и опять присел. Погладил Тацуми по щеке — сердце защемило от этой невинной ласки. Обхватил член и потер им между ягодиц — так откровенно и пошло, — Тацуми почувствовал, как тонкие волоски пощекотали кожу. А потом опустился одним долгим плавным движением, и Тацуми провалился в вязкое нежное тепло. Мелкие толчки сменялись резкими ударами бедер о бедра, в тишине номера звучные шлепки казались оглушающе громкими, и, будто в противовес им, Цузуки не издавал ни звука. Он был весь словно оголенный нерв, то старался уйти от прикосновений, как будто они причиняли ему боль, то жался ближе, требовательно клал ладонь Тацуми себе на член, сжимал ее и заставлял дрочить пожестче. С каждым движением Тацуми погружался в него все глубже. Послушно подхватывал его ритм, подобно первой скрипке, следующей указаниям дирижера. Время остановилось. Шепот Цузуки звучал в ушах громче самого большого барабана: — Я знаю, чего ты хочешь. Он прочертил пальцем прямую линию от кончика носа до пупка, разделил Тацуми на две половинки — и обе хотели его до боли. Палец стал последней каплей, что качнула чашу весов терпения Тацуми к отметке «дошел до точки невозврата». — Соглашайся, — прошелестело совсем близко, и в этот момент Тацуми взорвался оргазмом. Кажется, он отказался. Когда дело касалось Цузуки, Тацуми совершал одну ошибку за другой. *** Под ногами траурным маршем шуршали сухие кленовые листья. Когда Тацуми наконец нагнал своего крылатого вестника, недовольного нерасторопностью хозяина и бьющегося в истерике, как будильник по утрам, на Киото уже опустились густые сиреневые сумерки. Под цвет глаз Цузуки, — еще успела мелькнуть банальная мысль, прежде чем Тацуми увидел. Они все были там. Хватило беглого взгляда, чтобы охватить картину целиком: Мураки — белый позер в окружении потусторонних хищных тварей — бесполезных, по меркам Тацуми, — девочка мертвая, девочка живая — распахнутый в беззвучном крике рот и закатившиеся глаза. Но главное — это Цузуки. Он сидел на земле, застывший, безвольный, низко опустив голову, и всем своим видом вызывал страстное желание. Желание упрятать Мураки в преисподнюю, где ему самое место. — Я знал, что ты не выдержишь и придешь, — пробормотал Цузуки, выпрямляясь и вытирая с лица кровь. Свою или чужую, Тацуми было некогда разбираться. В полумраке фигура Мураки расплывалась светлым пятном, спину жег пронизывающий, жаждущий взгляд Цузуки, он отвлекал, как не вовремя развязавшиеся шнурки. Все вместе — это заводило, наполняло до краев гневом и заставляло терять самообладание. Под ногами вздыбилась земля — тени торопились показать все, на что способны. Тацуми опять поднял руку и увидел, как Мураки отпрыгнул в сторону. Одно неловкое движение, один лишний поворот головы — как там Цузуки? — и промахнуться так легко. Учитель сказал бы, что Тацуми решил поиграть, вердикт же самого Тацуми был краток — слабак. Когда Мураки исчез, и они стались вдвоем, Тацуми показалось, что кто-то выключил еще не опустившееся за горизонт солнце. Через мгновение он понял, что это тени окружили их, сгустились, сердито перешептываясь. Не забывай, кто кого должен контролировать, говорил учитель. — Ты мог убить его, не напрягаясь! Тебе даже мизинцем для этого шевелить не надо. В чем дело? — Тацуми говорил и не мог заставить себя остановиться. Ему надоели эти игры, надоел Киото. Он стиснул Цузуки в объятиях и перенес их обоих в гостиницу. — Прекрати меня обвинять, — Цузуки огрызался вяло. Он лежал на огромной кровати и равнодушно смотрел в потолок. Цузуки, который был самым сильным шинигами Дзю-О-Тё. Цузуки, который мог бы принести Энме голову Мураки на блюде, украшенном бутонами красных роз. Но почему-то не хотел. — Я хотел, чтобы ты размялся. Ты давно не тренировался. Нехорошо использовать тени только для маскировки своего служебного романа. Тацуми подошел ближе, борясь с желанием стиснуть в руках белую шею до хруста. Давно надо было оттащить его назад, в Мэйфу, хоть силой. Цузуки закопошился на кровати, подтягивая колени к груди. — Почему ты раньше не пришел? Всегда приходил, — частил он в подушку. — А я опять не успел. Надо было дать ему. Столько крови. — Что ты несешь?! — разозлившись, закричал Тацуми. У него был паршивый день, Мураки ушел. Больше в Киото убивать было некого — и это было мучительно. Он осторожно присел на кровать рядом, протянул руку к Цузуки, но дотронуться так и не решился. Грудь раздирали запоздалые сожаления. — Теперь будешь выходить только со мной. И Хисоке скажу… — он замолчал, почувствовав, как пальцы Цузуки тисками сжали руку. Цузуки сел и повернул к нему лицо — удивительно спокойное. Как долго это будет продолжаться? — подумал Тацуми, глядя, как разглаживается морщинка между бровей, как стекленеют глаза, делая из Цузуки самую совершенную статую на свете. Почему ты опять причиняешь мне боль? Он хотел продолжить, сказать, что Цузуки не надо волноваться и Тацуми защитит его. Теперь. Но сразу забыл, когда почувствовал влагу на своей шее. В груди замерло, а потом тревожно забилось. Цузуки плакал. Последние годы он редко плакал — только над неправдоподобными мелодрамами, которые Тацуми в сентиментальном настроении таскал ему, чтоб посмотреть вдвоем. И сейчас каждая слезинка становилась в воображении Тацуми гвоздем для гроба Мураки. Он наклонился, чтобы собрать губами соленые капли. — Ну что ты? — неловко сказал Тацуми. — Я же с тобой. Не плачь, ты тут не причем. Я видел запись в Книге мертвых, она была обречена. Не сегодня, так завтра. Цузуки в его объятиях окаменел. Тацуми ругнулся про себя, проклиная свой длинный язык — никогда он не знал, что хочет услышать от него Цузуки в качестве утешения. Нить, связывавшая их двоих в одно целое, натянулась и задергалась, грозя порваться в любой момент. Он мягко отстранил от себя Цузуки и заглянул ему в лицо. Широко раскрытые влажные глаза смотрели сквозь него. По коже побежали мурашки — один раз Тацуми уже видел это выражение — в Цузуки начинала бурлить и набирать силу стихия, одно неосторожное слово — и вырвется наружу. И тут пальцы Цузуки легко пробежались по ребрам, он моргнул и стал почти прежним. В ушах зазвенело, верно, от облегчения, а в следующий момент Цузуки с силой дернул его на себя. Он целовался жадно, словно после долгой разлуки, дыхание со свистом вырывалось из горла. Тацуми заметил облачко пара — забыл закрыть окно, но холода не чувствовал. Накрыл Цузуки собой — хотелось поделиться теплом, почувствовать, как магия течет из его тела к Цузуки, вплетаясь в его собственную, проникая сквозь поры. Тело загорелось, возбуждение скручивалось в тугую пружину. Цузуки скинул брюки с бельем, сам лег на спину, раздвинул ноги, потом приподнял одну, прижав к груди, чтоб Тацуми было удобнее. В ванной, какая удача, нашелся подходящий крем. Тацуми дотронулся до входа, погладил, плотно прижал палец и замер, ощущая, как скользкая плоть легко расступается под его рукой. Помассировал, втирая остатки крема и слушая тихое дыхание у себя над головой. Молчаливость Цузуки пугала. Не давая себе времени передумать, Тацуми торопливо разделся, лег на Цузуки сверху и осторожно протиснулся внутрь. И сразу толкнулся, срываясь на безжалостный ритм, краем сознания заметив, что Цузуки движется ему навстречу. Перед глазами поплыло. Тацуми шарил глазами по телу Цузуки, стараясь собрать и запомнить цельную картину, которая при каждом толчке рассыпалась осколками, как калейдоскоп. Страдальчески изогнутые брови, приподнятая верхняя губа, обнажающая белую полоску зубов… Дыхание перехватило, Тацуми резко вдвинулся, загоняя член как можно глубже, не беспокоясь, что может причинить боль, оправдывая себя тем, что Цузуки не против. Он никогда не был против. Влажную от проступившего пота кожу слегка саднило там, где их бедра терлись друг о друга, и Тацуми сдвинулся выше. А потом поднял глаза. Оторвав голову от подушки, Цузуки смотрел на него потерянным взглядом, словно никак не мог вспомнить, кто этот человек, расположившийся у него между ног. И занемевшие губы сами собой дрогнули, шевельнулись, заставляя безмолвно произнести только одно слово, то, что Тацуми давно собирался сказать. В ту же секунду он почувствовал на животе влагу — Цузуки выплеснулся, откинув голову и комкая в руках простыню. Потом он резко подался назад — член выскользнул из тела — и перекатился на бок. Впервые почувствовав его желания как свои, Тацуми пристроился сзади и оплел его руками. Ему хватило нескольких толчков и ищущей руки Цузуки, которой он поймал пальцы Тацуми и поднес к своим губам. *** Через несколько дней Цузуки опять исчез и опять нашелся. На этот раз он был не один, девочка тоже осталась жива, а кровь, капавшая из глаза и стекавшая до подбородка, словно слезы, была его собственная. Что за беспокойная осень выдалась в этом году. При виде крови Тацуми машинально вычел из копилки Хисоки два очка, вздохнул и пошел к Цузуки, лелея надежду, что после возращения в Мэйфу все станет как прежде. Стоило предвидеть, что он опять ошибется, а Мураки опять разродится гениальным, с его точки зрения, планом. Одно цеплялось за другое, и теперь уже нельзя было понять, с чего все началось, почему все сложилось именно так. И кто был неправ — Тацуми ли, который считал, что лучший способ научить плавать — это бросить в воду и наблюдать с берега — авось успеешь вытащить. Или Цузуки. Отзывчивый и одновременно скрытный Цузуки, который никогда не настаивал, если ему отказывали, и всегда просил только один раз. Тацуми не жаловался на судьбу. Он был так искренен, когда думал, что будет лучшей опорой Цузуки в его посмертии, верил в это больше пятидесяти лет. И наверно, верил бы и дольше, если бы не почувствовал на лице жар пламени Тоды. *** Цузуки меланхолично перебирал открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления и делал вид, что очень увлечен. О чем теперь им с Тацуми еще разговаривать, он не знал. Тацуми принес извинения, по всей форме, придраться не к чему, Цузуки тоже принес извинения — ну так, промямлил пару слов, с трудом подавив желание спрятаться под одеяло. Тацуми сказал, что работа с надежным напарником еще может его исправить. Цузуки в ответ сказал, что если он исправится, то Тацуми будет некого ругать. Они так давно вели этот спор, что Цузуки уже почти забыл, ради чего все затевалось. Натянутые фразы, такие же натянутые взгляды, если Цузуки правильно понимал это слово — не забыть бы попросить у Хисоки словарь, с ним и то было бы веселее. Потом Цузуки стал смотреть в окно, решив, что прощального хлопка двери ему осталось ждать не так уж долго. Он смотрел, пока Тацуми не скинул ботинки и пиджак и, решительно бросив «Подвинься!», не лег рядом. — Если ты хотел проверить, кто из нас лучший напарник, Хисока или я, то это был дурацкий план, — уверенный, как всегда, в своей правоте Тацуми насильно развернул Цузуки к себе лицом. Вот сейчас он точно уйдет, подумал Цузуки. — Да у тебя и такого не было! — запальчиво ответил он. — И я не хотел проверять, я и так знаю. Тацуми усмехнулся. — Посмотрим. Живительное тепло расходилось по телу Цузуки. Он откинул одеяло в молчаливом приглашении. — Красивая пижама, — пробормотал Тацуми, уткнувшись ему в шею. — А у тебя — галстук, — эхом отозвался Цузуки. — Мы, кажется, говорили о тридцати твоих напарниках? Давай поднимем это количество до тридцати пяти? — Хисока одобрит, — автоматически ответил Цузуки и тут же возмутился, — Эй! А как же мои убытки, компенсация и что-то там еще? Было приятно вернуться к давнему разговору, уютному, как домашнее кимоно. — Я ведь деловой человек. И мое слово — закон, — Тацуми сосредоточенно расстегивал пуговицы на его пижаме и стаскивал штаны. — Ладно уж. Можешь отдать мне свой галстук, а остальное деньгами. Цузуки с трудом выговаривал ничего не значащие слова. Посадив его на себя сверху, Тацуми гладил его живот, и от этих прикосновений под кожей пенилась кровь, делая его вновь живым. Чувствуя, как тяжелеет в паху, Цузуки переместился выше, на грудь, и потом, обхватив лицо Тацуми, гладил его скулы и щеки, нетерпеливо дожидаясь, пока тот откроет рот, и сходил с ума от контраста нахмуренных бровей и яркого растянутого рта, и заворожено смотрел, как Тацуми сглатывает. — Не думай, что так ты сможешь искупить свою вину, — заявил Цузуки, плюхаясь на сбившуюся простыню и укутывая их обоих одеялом. — А мое предложение насчет подвала остается в силе. — Хорошо, что у нас впереди еще много времени. А то бы так и состарились, выясняя отношения, — зевнул Цузуки. Тацуми приподнялся на локте и задумчиво убрал с его лица волосы. — Ты бы до старости не дожил. С твоим-то везением и глупыми планами, — он вытянулся на кровати и зарылся носом в волосы Цузуки. — Я бы тебя придушил подушкой. Голос Тацуми убаюкивал. Цузуки чувствовал, как что-то теплое и большое наплывает на него и утягивает за собой. Он еще успел дотянуться до Тацуми и взять его за руку. — А ты когда-нибудь говорил мне, что любишь меня? — Не помню. — Скажи мне утром.