Больше не существует

Мы выбрали чужие имена, забыли только души поменять…

       Ночь уже полностью вступила в свои права, когда по коридору раздался шорох, будто кто-то шаркал ногами, налитыми свинцом. Ну, это было не так далеко от правды.       Для мужчины, действительно, каждый шаг был подобен пытке. Эдакое хождение по мукам. Будто он собирался спрыгнуть со скалы вниз, прямо в бушующее море.       А иначе эти волны, наполненные тёмной, вязкой жижей, накроют его с головой. Не проще ли уйти сейчас?       Дверь в комнату открывалась невообразимо долго, а шаг и вовсе длился вечность. Только вот на пороге его настиг немного уставший взгляд карих глаз, не спрятанных под привычными (до остервенения надоевшими) очками.       Дурная привычка. Даже больше. Он не любил, когда кто-то смотрел ему в глаза. Эдакий тёмный кукловод за шторой, которого видно лишь тогда, когда начинается и заканчивается спектакль. Зато на протяжении всего представления его голос ядом въедается в сознания людей.       Росинант никогда не любил спектакли.        — Не спится? — привычная ухмылка появилась на губах светловолосого мужчины. Дофламинго сидел в привычной (и тоже до остервенения надоевшей) позе. В левой руке в полумраке можно было разглядеть бокал вина: красная жидкость отражала свет, исходящий от полной луны.       Коразон кивнул и прошёл к брату, сев напротив. Достав блокнот, он наспех что-то написал, пытаясь совладать с трясущимися руками: сегодня, пожалуй, была весьма холодная ночь.       «Может, всё же не брать Детку-5 и Ло на завтрашнюю операцию?» — гласила записка.       Если честно, это совсем не то, что хотел написать Росинант, но какая-то его часть не хотела задавать тот вопрос, боясь окончательно потеряться.       Пожалуй, это единственное, за что он себя ненавидел. Эта чёртова привязанность засела где-то под сердцем и толчками, отголосками пытается удержать столь хрупкий иллюзорный мир. Эта привязанность не даёт уйти. Она не даёт послать брата поздно ночью, когда тот приходит, чтобы выпустить пар, чтобы почувствовать себя хозяином над родной кровью, чтобы увидеть, как такой неуклюжий и слабый брат извивается и с его губ слетают немые стоны и крики, чтобы, чёрт возьми, шептать столь ненавистное «Коразон». Чтобы склеивать волосы чернью, царапать кожу, оставляя в бороздах чёрный яд, чтобы продолжать отравлять вновь очищенную душу.       И за это он ненавидел себя больше всего. За чувства, от которых лишь отголоски. Всё тише. И чем тише, тем страшнее.       Иллюзорный мир разбивается, наполняясь чернью, застилающей глаза и не дающей глубоко вздохнуть. И, по идее, нужен лишь толчок, но где достать достачной силы, чтобы очиститься от черни; где взять достаточно сил, чтобы, наконец-то, так нахально (и совсем несвойственно) ухмыльнуться ему прямо в лицо, выплюнув «я — пас»?       Вот и Росинант не знает.        — Мы это уже обсуждали — это важно для их опыта, — медленно проговорил Донкихот, складывая бумажку вдвое и кладя на столик.       Он поднёс бокал к губам и сделал глоток:  — Но ты ведь не это хотел спросить?       Проницательный чёрт.       Дофламинго хитро прищурился, ещё сильнее ухмыляясь.       Раздражает.       А Росинант прикрыл глаза, наслаждаясь воцарившейся тишиной. И почему всё не могло быть по-другому?       Дофламинго отставил бокал и, поднявшись, приблизился к брату. Тот даже не шелохнулся. Мужчина вплотную подошёл к Росинанту, приподнимая рукой его подбородок, чтобы тот посмотрел на него. Донкихот-младший послушался не сразу, но всё же открыл глаза.       Доффи дотронулся до волос брата, перебирая прядки; затем спустился к уху, очерчивая контуры. Росинант вздрогнул — Джокер знал, куда бить. Далее пальцы пробежались по губам и подбородку, опускаясь к карману рубашки на груди — сердце Коразона сделало кульбит, что не укрылось от взора Доффи. Секунда — и на свет появился аккуратно сложенный лист бумаги. Донкихот-старший довольно хмыкнул и отошёл.       «Почему ты больше не зовёшь меня по имени?» — красивым почерком было выведено посередине.       Мужчина хмыкнул и посмотрел на брата.        — Потому, что Росинанта больше не существует.  И ушёл, оставив Коразона одного.       Не существует, да?       Что ж, похоже, что так и есть. Для Дофламинго больше не существует Росинанта. А значит — ему здесь делать больше нечего.       Иллюзорный мир исчез; затихли отголоски.