Горячка

- Как он? – в голосе Пруссии едва скрываемое беспокойство, и Австрии хочется вскинуть бровь со скепсисом, подвергнуть сомнению умение Гилберта волноваться о чужом благополучии, как о своем собственном, но он вовремя одергивает себя, присмиряя эгоистичное желание. Его глаза скользнули к окну, пока он выдерживал паузу, повисшую в комнате тревожной тишиной, затем вновь нашли тевтонца, прислонившегося поясницей к кухонной тумбе и глядящего на него одновременно и с раздражением, и с нетерпеливым ожиданием. - Плохо, - Родерих снял очки и потер пальцами переносицу, морщась, как от головной боли, - Экономика продолжает ухудшаться. Медленно, но все же ухудшаться. - Я не спрашиваю про экономику, - отозвался, кривя губы, Гилберт, - Я спрашиваю про Антонио. Австрия какое-то время смотрел на размытую фигуру Пруссии, сам не понимая, зачем медлит с ответами, прислушиваясь к тишине на втором этаже дома - словно вот-вот раздастся оттуда очередной хрипящий кашель, и он кинется вверх по лестнице, зная, что все равно ничем не может помочь. Испания то метался в лихорадке, то затихал, мертвенно-бледный, и тогда Австрия с замирающим от страха сердцем прислушивался к его поверхностному дыханию и ладонью стирал с горячего лба испарину. Вздрагивал, когда Антонио заходился в жутком кашле, гладил его по руке, сохраняя на лице маску привычного спокойствия, а внутри дрожа и холодея, словно столкнутый с пирса в ледяную океанскую воду. Изредка, когда терзаемая кризисом страна выныривала из беспамятства, он шепталу ему настойчиво: «Тише, тише…», прижимал палец к губам, стараясь прервать этим жестом поток сбивчивой речи, и умоляя, чтобы он не тратил драгоценные силы на слова. - Лихорадка не проходит, - послышался, наконец, Родерих, надевая очки обратно – зрение вновь стало четким, - Он почти не приходит в сознание. Со стороны коридора послышался хлопок входной двери, после – торопливые шаги, и в кухне нарисовался хмурый Ловино со свежей газетой и пакетом еды в руках. Он остановился, увидев Пруссию, и в его глазах огоньком зажглась усталая злоба. - Какого черта он здесь? Австрия потер висок. Он даже не знал, кто из них больше раздражает другого – он Италию, или Италия его. Этот незрелый мальчишка, которого Испания обожал, как помешанный папаша, был так же невыносим, как его младший брат, но Родерих не позволял себе возмущаться. Потому что знал, что Ловино был так же близок с Антонио, как и он – возможно, даже ближе. А ревность, особенно в данной ситуации – чувство глупое и слишком… слишком… …человеческое. - Все в порядке. Пруссия уже уходит, - одарив Гилберта тяжелым взглядом, под которым тот мгновенно ощетинился, с нажимом произнес австриец и взял из рук Романо пакет. Пруссия шевелил губами, проходя мимо них к выходу, бормотал что-то почти неслышно, но никто уже не обратил на него внимания, даже когда вновь хлопнула дверь. Ловино с размаху плюхнулся на стул, с извечной угрюмостью во взгляде наблюдая за тем, как Родерих разбирает покупки, и от этого взгляда аристократа охватывало странно желание запустить в итальянца основой для пиццы или палкой колбасы. Потому что весь этот взгляд как бы намекал на то, что Австрия здесь лишний, что ему здесь не рады. И, хотя ему, по-хорошему, должно быть абсолютно все равно, в груди зарождалось отвращение и почти детская обида. Ему все же хотелось верить, что, когда Испания все-таки придет в себя, он будет несказанно рад его видеть.

***

Родерих всегда находил испанские ночи прекрасными – его неизменно завораживали огни Мадрида, что заглядывали в окна, будучи единственными свидетелями любви двух тел среди простыней. Но сейчас, стоя у того самого окна, он чувствовал лишь тихое отчаяние, пока за его спиной Антонио, задыхающийся от жара и потеющий, все норовил выпутаться из одеял, но тут же затихал под многозначительным взглядом аристократа, глядящего на него через плечо. Лишь одно радовало – напоенные летней зеленью глаза испанца прояснились, да и выглядел он лучше, чем пару дней назад. Глядишь, скоро жаловаться начнет. - Родери-и-их, - тянет тихо, с легкой хрипотцой Испания, призывает, манит, как чертова русалка утягивает пением на дно, - Иди ко мне. Австрия выдохнул, по-доброму закатывая глаза. Неслышно, как тень скользнул к постели, а Антонио улыбался с оттенком усталости, но все еще тепло и солнечно. Родерих запустил пятерню во взъерошенные темные волосы, открывая лоб, чтобы склониться и оставить на коже ласковый, почти отеческий поцелуй, в ответ получая тихий вздох. Тревога, не покидавшая его днями, отошла на второй план, отступила от сердца, оставляя только ласковые губы, целующие линию его челюсти и мягкие пряди между пальцами. - Ты все еще горячий, - с легким укором в голосе, словно Испания был в этом виноват, произнес Австрия, прижимаясь лбом с чужому лбу, - Нам стоит… Родерих вздрогнул и распахнул глаза, когда новая волна кашля поднялась из груди Антонио, и в его животе тугим узлом завязался страх. Жмурясь от жуткого, булькающего звука где-то в горле испанца, он прижался лбом к их сцепленным в замок рукам, целовал до боли сжавшиеся на своей ладони пальцы, и снова шептал что-то успокаивающее, ласково гладя лохматую голову, прижавшуюся к его груди в поисках утешения. Дверь скрипнула, открываясь до щели, и тут же вновь запахнулась. Ловино сполз по стене на пол, качая головой и пряча лицо в ладонях.

***

- Ну и куда ты выперся с такой температурой!? Я бы на твоем месте нос из комнаты не высовывал! Антонио примирительно поднял руки в воздух, улыбаясь неловко и абсолютно бестолково. Родерих, пришедший на чуть ли не сотрясший весь дом крик Ловино, прислонился плечом к дверному косяку, наблюдая за происходящим с легким интересом. Итальянец так и полыхал праведным гневом, сложив руки на груди, и сверкал на Испанию глазами, полными негодования, а объект всех его волнений беспокойно потоптался на одном месте, после чего крабиком двинулся к обеденному столу, на котором покоилась извечная корзина с томатами. - Я проголодался и вышел поесть, - взгляд Романо не оставлял его ни на секунду и, очевидно, очень напрягал, - Я чувствую себя намного лучше, правда! Австрия склонил голову на бок – Испания и вправду поправлялся и выглядел намного лучше, но ни он, ни Южный Италия не оставались уверены до конца, что он снова не сляжет лихорадкой в следующую же минуту, поэтому продолжали пристально следить за ним, чем порой откровенно надоедали самому Антонио, который, право, уже устал без дела валяться в постели, когда надо разбираться с экономикой. - Вот грохнешься в обморок, как в прошлый раз – не говори, что я тебя не предупреждал! – раздухарился мальчишка, не обращая внимания на умоляющий взгляд Испании, - Вот так заботишься о нем, заботишься!.. - Ну не злись… Антонио плавно подался вперед, к нему, и Ловино мгновенно изменился в лице – паника, отразившаяся в его глазах, была почти комичной. Но, когда испанец утянул его в объятия, не сказал ни слова, даже не заворчал по своему обыкновению, не обнимая в ответ, но позволяя прижать к себе. Кухня погрузились в уютную тишину. Австрия улыбнулся почти незаметно, решил не портить момент и скрылся из виду, делая в уме пометку почаще кормить Испанию.

***

- Антонио, иди спать. Испания не дрогнул. Его затуманенный взгляд остался прикованным к копиям документов, подтверждающий девальвацию песеты, и на руки, погладившие его спину, он тоже не обратил ни малейшего внимания. Австрия украдкой вздохнул, массируя напряженные плечи, как никогда желая прижаться к этому телу – последние месяцы напомнили ему, какой холодной может быть его постель без Антонио, лежащего рядом. Он денно и нощно молился за народ Испании, но пустые слова не приносили никакой пользы – процент безработицы неумолимо повышался, люди нищали, а Антонио мрачнел все сильнее и все реже улыбался, лишь рядом с Родерихом и Ловино находя ненадолго блаженный покой. Словно вынырнув из транса, Испания откинул голову назад, глядя на Австрию снизу вверх с тусклым огоньком надежды в зеленых глазах. За окном кабинета только-только готовился ко сну Мадрид, освещенный золотом уличных фонарей. Беременная луна, одиноко сияющая серебряным блюдцем на беззвездном полотне неба, наблюдала за ними со своего места на черно-синем куполе, и лишь печатный текст на столе, бросаясь в глаза, портил атмосферу до желания без жалости бросить стопку листов в огонь. - Я выкарабкаюсь из этого, слышишь? – прищурившись, прошептал Антонио, пальцами поймав темный локон, выбившийся из прически Родериха, - Выкарабкаюсь… Я обещаю. - Я знаю, - так же тихо отозвался австриец, - Знаю. Взгляд Испании пробежался по его лицу и замер на губах. Он попытался припомнить, когда они в последний раз ласкали его в порыве страсти, или когда он сам целовал их в моменты трепетной нежности, и понял, как соскучился по прикосновениям, по ленивым утрам в одной постели. Встал со стула, обошел Австрию со спины – тот взглянул на него через плечо то ли с интересом, то ли с недоумением – и настойчиво подтолкнул к рабочему столу. - Антонио?.. Легкое: «Ш-ш-ш…» на ушко – и аристократ затихает, отдаваясь на милость сильных рук, забирающихся под рубашку, чтобы огладить живот.

***

Они вновь проснулись в одной постели, когда экономика страны вновь стремилась к стабильности, и Австрия с удовлетворением осознал, что от Испании больше не тянет лихорадочным жаром, его горло не раздирает кашель, а взгляд у него ясный, зеленеющий, как молодая альпийская трава. А Антонио, улыбающийся уголком губ, зарывался носом в его волосы и шептал довольно-довольно, как нализавшийся сметаны кот: - Я же говорил, что со всем справлюсь…