Gib Mir Mehr!

Иван не узнавал самого себя. Он лежал на кровати, прицепленный наручниками к её спинке и без возможности освободиться. Тело содрогалось от необычных приятных ощущений — Пруссия вновь решил использовать игрушки. Брагинский чувствовал, как вибратор упирается в ту самую точку, неимоверно мучая, а основание давно возбужденного члена обхватывало кольцо из стали, которое настолько врезалось в кожу, что Ивану практически хотелось кричать. Однако он не может — Байльшмидт позаботился о том, чтобы стонов никто не услышал, заткнув его рот кляпом, через который доносилось только глухое мычание. По лицу и шее градом катился пот, сил практически не осталось, а дыхание было рваным, с присвистом. Русского одолевала жажда, однако избавиться от крепких ремней вокруг запястий и лодыжек было нереально даже с его силой — стоило начать крутиться и вертеться, стараясь любым способом выбраться из плена, как жесткая материя начинала нещадно царапать нежную кожу и доходило вплоть до того, что полученные раны воспалялись и гноились. Впрочем, для Гилберта это было… скучно. Он избирал только жесткие методы и самые извращенные вещи, какие только мог придумать для их сессий. В комнате было прохладно и не горел свет. За окном хлестал ливень, постепенно проходивший в бурю. Россия дрожал, дергался на простынях, скомкав их пальцами, которые были еще относительно свободны. Ему уже хотелось умереть, сильное тело с широкими плечами и грудью, казалось бы, вот-вот взорвется. И Брагинский, пожалуй, был бы этому рад — пусть он превратится в кровавое месиво, но зато хотя бы перестанет чувствовать напряжение, такое, когда каждая секунда может стать последней. Россия сдавленно всхлипнул, молясь о том, чтобы сейчас дверь помещения чуть приоткрылась и чтобы раздались знакомые легкие шаги. Он был готов на всё — на кровь, на плети, на воск и острые иглы, следы от которых до сих пор красноречиво напоминали Ивану о том, что если что-то сегодня закончилось, оно продолжится на следующей неделе. Сладостная боль, нещадные удары — всё это реально. Всё это — не дешевая постановка. Брагинскому правда больно и правда хорошо. Он раз за разом оступался, однако ошибаться иногда тоже полезно. И ему это нравилось. Нравился риск, нравилось собственное нетерпение, но вместе с тем он научился бояться. Бояться по-настоящему. Когда дверь, поскрипывая, действительно открылась, Ивана било в судорогах на кровати и от возбуждения, смешанного с отчаянием русский абсолютно ничего не соображал. Он забыл о том, сколько именно часов провел в таком положении — раздетый, с вибратором между ног, в наручниках, которые давно истерли запястья до крови. Он весь пропитался запахом собственной крови. Пруссия был беспощаден, если дело касалось их сессий и наказаний. Он был безумным в те минуты. Его алые глаза резко меняли оттенок с яркого красного на мрачный темно-бордовый, тонкие губы растягивались в торжествующей ухмылке, иногда демонстрируя острые белые клыки. Брагинского начинала бить крупная дрожь, стоило ему только взглянуть в сторону Байльшмидта. Если на публике он был самим собой, то тут претерпевал резкое преображение. Его не волновал тот жестокий садизм, с каким он действовал. Порой Ивану казалось, что альбиносу вообще плевать на него, на его ощущения и мысли. Но в том-то и была уловка. Чем дальше заходил Пруссия, тем сильнее хотелось России следовать за ним. Через боль и унижения, да. Однако он прекрасно знал, что потом собственная жалость к себе, порой возникавшая у русского, будет вызывать у него отвращение. Брагинский не был против боли. Он готов был испытывать её раз за разом. Очередной приглушенный стон вырвался из него и Россия содрогнулся, попытался сжаться, но вместо этого лишь сильнее натянул наручники и почувствовал, как мелкие шипы с внутренней стороны врезаются в кожу, заставляя Ивана выгнуться дугой, насколько позволяло положение, в котором он был зафиксирован. Русский в порыве глупой ярости задергался на кровати, пытаясь порвать цепи, надежно крепившиеся на витой железной спинке. Он ощущал, как ремни рассекают запястья и сдавленно всхлипнул, когда по рукам в направлении плеч потекли тонкие красные струйки. С трудом Брагинский повернул голову и лизнул одну из капель. И в тот же миг снова застонал — вибратор ведь никуда не делся. О, как же Гилберт любил все эти игрушки. И как он любил свою самую главную игрушку — Россию. Ведь Иван правда забыл, с какого момента находится здесь. Возможно, несколько часов. Или даже дней… Ему так приятно и одновременно так плохо, что он не слышал тихого стука каблуков сапогов. Брагинского выгибало, он в тщетных попытках освободиться вредил себе, упиваясь острой болью в затекших конечностях. Пруссия, усмехаясь, стоял у стены, любуясь этим зрелищем. И поигрывал длинным кнутом, который держал в руках. Наконец, ему надоело наблюдать за пленником и альбинос медленно двинулся к кровати, пристально глядя на Ивана, в его подернутые пленкой страсти лиловые глаза — с расширенными зрачками, с выражением практически полного беспамятства. — Ну, здравствуй, Россия, — тихо шепнул он и Брагинский, медленно перевевший на него взор, что-то замычал сквозь кляп, морщась и мотая головой. - Что, соскучился? Далее последовал такой удар, что русский не сдержал крика, а по щекам потекли солоноватые капли. Пруссия был виртуозным Доминантом, всегда знал, куда и как нужно ударить, чтобы затронуть такие струны, о которых и сам человек не догадывался до сего дня. Гилберт провел пальцем по свежему глубокому порезу, собирая выступившую алую каплю. С упоением облизав его, он улыбнулся. Той самой безумной улыбкой, больше походивший сейчас на наркомана, получившего долгожданную дозу. Его глаза поблескивали в полумраке, а кнут только придавал ему больше мрачных оттенков страданий. Иван часто задумывался, делал ли кто-нибудь с Гилбертом такое. Но не спрашивал. Вопрос постоянно застревал у него в горле. Да и какая разница теперь? — О, да, — с упоением прошептал Байльшмидт, не сводя взгляда с дергающегося на скомканных простынях, испачканных свежей кровью, тела. — Gut… Gut… Mehr! Gib mir mehr! Он просил больше. Больше и больше. Брагинский сдавленно застонал, когда вибрация внутри него неожиданно усилилась. Такой подлости он не ожидал. По крайней мере не сейчас. — А знаешь, насколько сильно мне нравится ударять тебя? — вкрадчиво спросил Пруссия. — Я дам тебе всё. Жестокие побои, удушение, связывание, щипцы, соль на раны… Готов поспорить, такого мы пока не практиковали, верно? Ах да, ты не можешь говорить… Тебе в радость слышать свой немой крик, я прав? Всё, что ты захочешь. Запомни, ты живешь только для меня. За словами следовали удары по плечам, груди, рукам и ногам. Иван скулил, извивался, звеня цепями, чувствуя тот самый запах крови. Член стоял столбом, однако кончить Брагинский по-прежнему не мог из-за металлического кольца. В этот момент, Россия с удивлением заметил, что Байльшмидт тянется рукой к тумбочке. Неужели скоро всё закончится..? И Иван со всхлипом сжался, когда увидел у Гилберта небольшую тарелку. С солью. Вместе с тем возбуждение только усилилось и Россия в который раз пожалел, что ему не дают поласкать себя хоть немного. Однако Пруссия все-таки мог смягчиться. И он снял кляп. — Господин… — прошептал русский, хватая ртом воздух. Ему до сих пор мучительно хотелось пить. — Мне тебя нисколько не жаль, — раздельно произнес альбинос, беря на палец немного соли и наклоняясь к груди Ивана, нещадно исполосованной кнутом. Кровь здесь еще не запеклась и Пруссия, тихо смеясь, надавил на особенно глубокий порез. — А-а… — Брагинский не сдержал стона и зашипел — жгло просто невыносимо. — Господин, это… это… — Да, это — боль, ничтожество, — Байльшмидт приступил к следующей ране, другой рукой медленно расстегивая пуговицы на форме. - То, что ты так обожаешь. Ты представляешь по ночам, как я забавляюсь с тобой? — Д-да, и я просто не… сдерживаюсь… А-а! — Тш-ш, питомец, это всего лишь соль, — плотоядно усмехнулся Гилберт и нанес её на истертые запястья. Иван захлебнулся в крике, запрокинув голову назад. Боль была настолько сильной, настолько жгучей, что ему показалось, будто они вновь играют с огнем, как было в прошлые сессии. И в то же время эти ощущения давали несказанное наслаждение. Брагинский со свистом втянул в себя воздух, сжав зубы. — Господин… — прохрипел он с едва заметной улыбкой. — Не разговаривай, — зашипел Гилберт ему в губы и грубо поцеловал русского, вцепившись пальцами в волосы и притягивая к себе, не обращая внимания на то, что он сам выдирает из макушки светлые клочки. — Я бы и грызунам тебя отдал. Мой верный Иван… Я бы приколол орден к твоему лицу, понимаешь? Я хочу, чтобы на твоем теле не осталось места, где бы я ни прикасался. О, как же много я хочу с тобой сделать… Он целовал Россию жадно, впиваясь ему в губы, а руки Пруссии блуждали по груди, скребя, царапая только что нанесенные раны. Брагинский, слабо застонав, подался ему навстречу бедрами. В тот же миг щелкнул в воздухе кнут и рассек кожу над соском. — Умоляю… — бормотал в полузабытьи Иван. Он желал этого. Желал всем сердцем, навсегда уже испорченным Байльшмидтом. Ему хотелось, что альбинос делал с ним всё. Россия не боялся жаркого огня, не боялся гвоздей и щипцов. Это было дико, грязно и ужасно, но зато кроме них так не делал никто. Брагинский хотел полностью отдаться Пруссии, угодить ему, стать его лучшим… — О, какая же ты шлюха, — Гилберт вновь притянул его к себе для жесткого поцелуя. — Я живу лишь для тебя… — прошептал Иван, посмотрев в безумные алые глаза. — Я не приказывал тебе говорить, — тихий угрожающий тон перекрыл щелчок кнута и жалящее прикосновение заставило Россию содрогнуться всем телом и едва не начать молить о пощаде, о скорой разрядке. Однако альбинос всегда доводит сессию до конца. Он не терпит поблажек. Вместо этого Байльшмидт, хитро усмехнувшись, надавил на фиксатор игрушки и вибратор вошел еще глубже. Брагинского прошибла крупная дрожь. — О-ох… — он закусил губу, прикрыв веки. — Господин… — Ты такой, каким я тебя и представлял в этой роли, питомец, — Гилберт облизнул его нижнюю губу, пробуя на вкус выступившую капельку крови — результат укуса. В тот же миг Пруссия ловко достал откуда-то… ошейник. Из черной кожи, с шипами на внутренней стороне. Иван покорно позволил Байльшмидту надеть его на себя. Холод металла слабо обжег кожу. России нравились такие опасные вещи. При желании, этим ошейником можно даже серьезно покалечить. Однако это слово давно стало синонимом их «встреч». — Он… подходит, — пробормотал русский. — Закрой рот, — Пруссия успел уже прицепить короткий поводок и потянул на себя. Шипы впились в шею Ивана и он вскрикнул от сладостной боли. — Идеально… Gut… Он наклонился и крепко поцеловал Россию, а рука тем временем медленно двинулась вниз, к возбужденному до предела органу Брагинского. — Прошу… — тот с мольбой посмотрел на Байльшмидта. — Тш-ш… — разом заставил его замолчать Гилберт, медленно ведя пальцем по набухшему члену и касаясь уретры, легко, почти невинно. Однако это ненадолго… — Какой ты красивый… Удивительного Нижнего я себе выбрал. Готов на всё. На всё… Я чувствую это… Ты боишься и наслаждаешься одновременно. Черт, как же я хочу тебя… Не в силах больше терпеть, альбинос избавился от последней одежды и вынул из России вибратор. — Скажи это, — приказал Пруссия, разрывая требовательный поцелуй. — Я разрешаю. — Мой Господин… — последнее слово Брагинский произнес с легким предыханием, так страстно и соблазнительно как только мог. — Возьми меня, умоляю… Раны на груди и плечах жгли, ныли, однако он бво готов ко всему. Ухмыльнувшись, Гилберт выдавил на руку немного смазки и медленно провел по своему возбужденному члену, тяжело дыша. А затем медленно вошел, бормоча под нос что-то одобрительное на немецком и тихо постанывая. Его ладони скользнули по напряженному торсу Ивана, также исполосованному беспощадными ударами кнута. Брагинский выгнулся, натянув цепи наручников. Губы Байльшмидта накрыли его, втягивая в умопомрачительный поцелуй. Ошейник всё еще был на России и Пруссия вновь натянул поводок, уже чуть сильнее. Шипы царапали нежную кожу и русский вскрикнул, почувствовав как вниз стекает тонкая струйка крови. Воздуха стало катастрофически не хватать и Иван из последних сил ловил его ртом. Гилберт душил его. Душил жестоко, цинично и на секунду Брагинский даже всерьез испугался. Однако альбинос действовал уверенно, четко, не прекращая двигаться в нем и второй рукой вцепившись в светлые волосы. — О-о, Россия… — исступленно бормотал Пруссия, проникая в него всё глубже и глубже, натягивая поводок и Иван практически терял сознание. Байльшмидт с рыком грубо вбивался в податливое тело, толчки становились всё сильнее и сильнее. — Пожалуйста… кольцо… — Иван кивнул на собственный член. — Господин… В последний момент, перед самым пиком, Гилберт успел снять сталь с органа Брагинского и сделать пару движений рукой, после чего Россия кончил себе на живот, извиваясь на кровати под Пруссией. Еще несколько движений бедрами и тот тоже, содрогнувшись, с громким стоном излился в русского. *** — Ты в порядке? — спросил тихо альбинос, смотря в потолок и стараясь говорить как можно спокойнее, точно его практически не волновало состояние Ивана. Россия не ответил. Гилберт медленно освободил его от кожаных ремней на запястьях и лодыжках, и только теперь услышал облегченный вздох. — Больно? — Терпимо, — отозвался Брагинский, блаженно улыбнувшись. — Держу пари, эти отметины еще долго будут на мне. — И это хорошо, — прорычал Пруссия. — Тогда никто другой к тебе не полезет. — Да кто, например? — Америка. — Гил, это смешно… — Джонс вечно увивается за тобой, понимаешь? Увивается. — Как будто тебе есть дело до того, что со мной происходит вне сессий. — А как будто я безразличен? Альбинос забрался на Ивана и впервые ласково поцеловал его в шею, туда, где были видны яркие следы от шипов. — Я — всего лишь твой Саб, — протянул Россия устало, —, а ты — мой Дом. Мы не… — Ой, да пошел ты! — огрызнулся ни с того-ни с сего Гилберт и отодвинулся подальше, накрывшись одеялом. Некоторое время они лежали в полном молчании. Пруссия вздохнул и собирался было уснуть, решив что конфликт перешел на стадию игнорирования, как вдруг ощутил нежные объятия Ивана. — Можно? — тихо спросил он, не выпуская Байльшмидта и примирительно гладя его по плечу. В его голосе слышалась улыбка. Хоть сессия и кончилась, русский все равно спрашивал разрешения. Вот что значит контроль. — Ты уже сделал это… — буркнул альбинос и был прерван долгим мягким поцелуем. Нет, все-таки они — нечто большее, чем просто Саб и Дом. Большее, чем люди, доверяющие друг другу. Большее, чем просто два безумца.