не_смешно

Всего лишь глупый щенок, сломя голову удирающий от своих чувств, от своего прошлого, панически избегающий будущего. Он стоит передо мной в паре метров, и я точно знаю, что смотрит в пол, прикрыв алые радужки снежно белым пухом ресниц. Я чувствую запах крови, исходящий от его свежих ран, затягивающихся с каждой секундой. — Почему ты работаешь один? — Потому что от этой рыжей обезьяны нет никакого толку. Вот теперь – я знаю это наверняка – он надменно вздернул подбородок и смотрит на меня, будто желая взглянуть на реакцию: поверил ли его словам я? А заодно спросить себя, поверил ли он. — Зачем тогда было брать кого-то в напарники? — Он занимается сбором информации. Должен заниматься… — начинает Раммштайнер. Обрываю на полуслове. — А ты должен заниматься вопросами вашей безопасности. И его – в частности. Он, тряхнув головой, с досадой отворачивается. — Он лезет на рожон, когда его об этом никто не просит! – гневно сводит брови альбинос. — Он твой напарник. Вы должны привыкнуть друг к другу точно так же, как ты привык к холодной тяжести маузера в руке и к его жесткой отдаче. — Я буду работать один, — он старается уверить в этом меня. И заодно проверить сам – будет ли? Через минуту, не дождавшись моего ответа, Раммштайнер уходит, и за его спиной тяжело захлопывается створка высокой двери Дома Божьего. Солнечный свет из витражей ложится на пол мозаичным узором, а гулкое эхо шагов все еще раздается под стрельчатыми сводами церкви. На самом деле все это было бы смешно, если бы не было так грустно. Если бы не было в этом мире, полном хаоса и крови, тех, кто еще чего-то ищет. За исключением денег, разумеется. Хайне ищет того, кому сможет отомстить. Хайне ищет того, кто наградил его Псом, вживленным прямо в позвоночник и заменившим ему все эмоции на ярость и злобу. Хайне ищет единственное существо, о смерти которого он сожалеет, но до сих пор в эту смерть до конца не верит, — свою названную сестру Лили. Хайне ищет сумасшедшую мать всех Псов – доктора Анжелику Эинстеллсон. Все это было бы смешно, если бы я сам не искал того же. Бадоу делает вид, что не ищет ничего, кроме тихого угла, где можно проявить фотографии, которыми он зарабатывает, пачки сигарет, которыми он, кажется, завтракает, обедает и ужинает, и сумасшедшей перестрелки, где он носится рыжим вихрем, поливая своих врагов свинцом. Бадоу делает вид, что не ищет уютного тепла “Buon Viaggio”, веселых глупостей Мими, мягкой светлой улыбки Нилл, давно и безнадежно пропавшего в нижних уровнях брата Дейва, грубого и отчужденного Хайне и их извечных перепалок. Бадоу делает вид, и у него это хорошо получается. По крайней мере, получается ровно настолько, чтобы этот самый Хайне считал одноглазого полным психом, совершенно безбашенным и до жути безответственным лентяем. Все было бы смешно, если бы Хайне и Бадоу было бы действительно наплевать друг на друга. Все было бы смешно. И я смеюсь, потому что через четверть часа в церкви, слегка скрипнув дверью, появляется Бадоу и спрашивает. — Эта вшивая псина здесь околачивалась, да, Падре? Он стоит у самого последнего ряда скамей, его голос с хрипотцой дробится легким эхо под сводами стрельчатого потолка, и я точно знаю, что он почти принюхивается, выискивая запах бродящего поблизости хищника-альбиноса. Я собираюсь что-нибудь ответить, вроде «Не обращай внимания на нервозы Хайне, у него было тяжелое детство», но сегодня одноглазому не нужно никаких ответов, советов и чего бы то ни было еще. Он проходит до первого ряда скамей, устало плюхается на одну, расслабленно запрокидывает голову и заявляет потолку, а не мне. — Он собирается работать один, андед хренов, — в голосе безумного рыжего стрелка досада, похожая на смешанное чувство ребенка, игрушку которого забрали, а он ничего не успел сделать – даже как следует разрыдаться. — И не то чтобы я подохну с голоду на одном чертовом компромате, нет, фигли… — продолжает он. И тут все было бы смешно, если бы не страшный грохот у двери, которую выламывают не в ту сторону ногой в тяжелом ботинке, и не Раммштайнер, который тотчас же появляется в проеме. Я мог бы завопить «Только без насилия! Никакого жестокосердия в Доме Божием!», но я молчу. А Хайне, я точно знаю, выжидает всего долю секунды — с напряженным лицом, когда белесые брови почти сходятся, а скулы сводит от яростного желания разметать все по кирпичам. После он вихрем срывается с порога, сдергивает Нейлза со скамьи и бесцеремонным пинками начинает выгонять его из церкви, бормоча. — Прости, Падре, я отремонтирую дверь, как только освобожусь. Все было бы смешно, если бы под мученической миной Бадоу не читалось полного и абсолютного довольства происходящим, а под яростной и раздраженно гневной физиономией альбиноса не было букета противоречий, сводящего его с ума похуже Пса в спинном мозгу. Все было бы смешно, если происходило бы не здесь и не сейчас. Вне этого мира, где выживает самый сволочной и кровожадный, и кроме стремления наживы и спасения собственной жалкой душонки ничего больше не имеет ни смысла, ни ценности. Все было бы смешно, но ко мне тихими невесомыми шажками подходит Нилл, точно знающая, что связывает этих двоих. И, взяв мою ладонь, она рисует на ней тонкими пальчиками сердечко, кивая головой в сторону все еще шумящих за порогом напарников. Все было бы смешно, и я почти что улыбаюсь ангелу, созданному людьми. Вот только… все это немного грустно.