Октябрь.
Кофейня встретила Гарри облаком тепла и уюта. Он заказал чашку латте, кинул чемоданы и сел ближе к батарее, грея свои затекшие и замерзшие пальцы. С самого детства мама всегда говорила Гарри, что с его пальцами — длинными и тонкими — смело можно идти в пианисты. Она даже когда-то пыталась научить его играть, и получалось довольно неплохо — они прошли чуть дальше собачьего вальса, если быть точным, — но это не то, к чему бы у Стайлса лежала душа. Гарри нравилось мазать эти самые пальцы в краске и писать человеческие души. — Если тебе повезло в молодости жить в Париже, то, где бы ты ни очутился потом, он остается с тобой, потому что Париж — это переходящий праздник. Гарри оторвал взгляд от мягко оседающей пенки кофе и встретился с глазами цвета бле-д-амур. Они заинтересованно рассматривали его потрепанный вид и стекающую с длинных кудрей (когда-то кудрей, вообще-то) воду. — Простите? Парень встал, взял свою кружку кофе и подсел за столик Гарри. — Ты знаешь, что жене Хемингуэя самой пришлось подбирать заглавие для одной из его книг? Он не успел, смерть настигла его раньше, чем он подготовил окончательный вариант, чтобы сдать его в печать. Гарри смотрел в его глаза, пытаясь понять, под каким из всех возможных видов наркотиков находится этот парень, но его чернильно-черные зрачки с небольшими бликами были абсолютно нормального размера. — Как ты понял, что я говорю по-английски? — спросил кудрявый, решив, что не стоит углубляться в тему Хемингуэя. — Акцент. И твой французский оставляет желать лучшего. Гарри не стал думать о том, действительно ли так сильно заметен его акцент. Гораздо больше его сейчас волновал заканчивающийся в кружке кофе и цвет занавесок рядом со столом, что плавными волнами спускались к диванчику, на котором он сидел. У него не было квартиры или койки в каком-нибудь мотеле, но, черт возьми, какие же красивые у них были занавески. — Квартал Фобург Сен-Дени. Там можно недорого снять квартиру. Удачи. Он одним глотком допил свой американо, взял слишком легкую для такой погоды олимпийку и выскочил из кафе, оставив Гарри наедине с этим непонятным адресом, занавесками и серо-голубыми глазами, цвет которых, наверное, будет сниться ему теперь в самых страшных снах. Книга незнакомца осталась лежать на столе, раскрытая на 57 странице. Стоит ли добавить, что именно этот странный парень с глазами цвета разбавленной краски индиго буквально спас Гарри от смерти путем воспаления легких?Ноябрь.
Ноябрь принес с собой северные ветры, промозглую погоду и редкое негреющее солнце. Гарри приходилось плотно закутываться в черное тяжелое пальто, лацканы которого постоянно разлетались в стороны во время ходьбы и пропускали воздух. На самом деле Лондон когда-то превратил его привычку ходить в свитерах в обязанность, так что сейчас он действительно был благодарен ему за это. Гарри любил прятать руки в растянутые рукава, чувствовать мягкую шерсть под подушечками пальцев и обволакивающее все тело тепло, которое исходило от этого плетеного предмета одежды. Осень так же принесла парочку новых проблем. Например, поиски работы, ведь деньги потихоньку начинали испаряться, и пару новых дырок на любимых джинсах. С работой Гарри разобрался довольно быстро, надеясь, что это временно, и вскоре он сможет вернуться к своим картинам, а вот с джинсами ничего не получалось. Тот квартал действительно оказался тем, что ему было нужно. Хозяйка с радостью согласилась сдать квартиру за небольшую сумму, в придачу всунув ему целую тарелку ароматных пирожков, чему Гарри был несказанно рад. Маленькая и уютная, она согревала этой осенью, когда злые ветры практически срывали шифер с крыш, а дождь нещадно бил в его окно. Такая погода не была источником вдохновения, и, наверное, Гарри мог бы сказать, что переживал в те времена серьезный творческий кризис. Белые девственно-чистые холсты стояли в углу и пылились, а его руки уже забыли, какого это — ощущать мягкое древко кисточки между пальцами. Единственное, чему Гарри остался верен — это карандаш. Он и небольшая стопка с листами всегда находились в сумке кудрявого; он постоянно ждал, когда что-нибудь вытянет его из этой ямы. Иногда осень и работа позволяли Гарри прогуливаться по парку или улочкам. Дальше своего района он так и не решился пройтись, боясь, что заблудится. Гарри делал зарисовки архитектурных элементов, лениво царапая карандашом бумагу и изредка ловя на себе заинтересованные взгляды прохожих. В тот вечер он сидел в парке и наблюдал за людьми, надеясь, что муза вернется к нему. Небо становилось все темнее, напоминая Гарри его любимую берлинскую лазурь. — Не хочу показаться невежественным, но твои штаны выглядят так, словно они уже пережили свои лучшие времена, и их пора выкинуть. Гарри перевел взгляд с неба на невысокого парня, стоящего прямо перед ним. Он узнал в нем того незнакомца, который помог ему тогда с квартирой. В этот раз его глаза отливали зеленой травой, покрытой утренним туманом, а светлые блики похожи на капли росы. — Могу сказать тоже самое о твоих кедах, приятель. — Луи. — Гарри. — Как Поттер? — Как Стайлс. — Понятно. Он поднял глаза к небу, рассматривая густо-фиолетовые облака, медленно проплывающие над нами. — Так откуда ты? — Луи уселся поудобнее, все еще не отрывая взгляда от неба, убирая ноги под лавку и скрещивая их. На его кедах действительно находились несколько дырок, благодаря которым Гарри смог разглядеть небольшие участки кожи на ногах. — Каким ветром тебя занесло, Гарри? Кудрявый оторвался от разглядывания его стоп и задумался над ответом только после того, как Луи повторил свой вопрос. — У меня была «С» по географии, если честно. Луи улыбнулся, демонстрируя ряд ровных зубов и морщинки у глаз, покручивая в своих пальцах небольшой томик с поэзией. И тогда Гарри вспомнил о предмете, что оттягивал его сумку уже месяц. — Ты забыл книгу в кафе. — Ты всегда подбираешь то, что оставляют незнакомцы в забегаловках? Гарри немного смутили его слова. — Нет, я… — Расслабься, я пошутил. Повисла небольшая пауза, во время которой Гарри снова посмотрел на небо. На улице уже окончательно стемнело, на небе зажглись яркие звезды, и слегка подмораживало, так что Гарри посильнее укутался в свое пальто и пожалел о том, что не надел шарф. — Не хочешь прогуляться, Гарри? Луи слегка наклонил голову в его сторону и улыбнулся. — Почему ты так часто произносишь мое имя? — Гарри вскинул брови, шмыгая носом. — Просто мне оно нравится. Оно такое...мягкое? — Хорошо. — Хорошо. На дворе ноябрь, огромные лужи, образовавшиеся от непрекращающихся дождей, находились буквально на каждом шагу, но Луи, похоже, это не волновало. Он смело наступал в них, утопая где-то по щиколотку, и даже не морщился, а Гарри думал о том, что Луи, возможно, самый странный человек из всех, что он встречал.Декабрь.
Не было громких признаний, драм или слез, они просто сразу поняли, что это что-то особенное для каждого из них. Как будто они нашли недостающую часть себя, словно две половинки соединились в одно целое, завершая картину. Гарри писал. Очень-очень много картин, но все было не то. Масло, акварель, акрил, пастель — он буквально использовал все, что было в его запасах. Полотна постепенно заполнялись пейзажами, но не портретами. Иногда, когда он слишком увлекался очередной работой, не замечая ни времени, ни голода, ни краски, капнувшей на паркет, от чего потом будет пятно, Луи делал ему чай и сэндвичи. Он тихонько стучал в дубовую дверь мастерской, заранее зная, что Гарри не услышит, слишком увлеченный работой. Бандана Гарри уже совсем не удерживает копну кудрявых волос, так что Луи тихо поставит тарелку и дымящуюся чашку, аккуратно постучит младшего по плечу, дожидаясь, пока тот развернется. Он мягко улыбнется, поправит кудри, убирая их под бандану, и чмокнет Гарри в губы. А Гарри просто обнимет его, утыкаясь носом в шею. И это тот момент. Момент, когда все, что было окутано тьмой, освещается ярким солнцем. Уже полночь во Франции, и они абсолютно одни. Луи что-то тихо мурлыкает себе под нос, а Гарри почти засыпает. Просто им не нужны были слова. Они были Гарри и Луи; лазурный и изумрудный; хвойный лес на солнце и небо в сумерках. Луи пахнет ромашками, кофе и немножко красками, и Гарри думает, что это самый лучший запах из всех, что он когда-либо слышал. Гарри сжимает Луи в объятиях, и в этот момент понимает, что счастлив.Январь.
Это был тот месяц, когда запас йоркширского чая подходил к отметке "пусто". Гарри приходилось пить кофе, который был в изобилии (благодаря Луи). Кудрявый был практически уверен, что у Луи есть какая-то мания к этому напитку, и, если честно, даже начинал ревновать. — Доброе утро, — Луи сонно моргнул, потягиваясь и разминая затекшие мышцы. Его футболка немного приподнялась, волосы были взъерошены, и чем выше тянулся Луи, тем ниже съезжал пояс его штанов. Гарри слегка подавился, и, честное слово, все из-за кофе. Он был слишком крепким. — Гарри, подбери слюнку, — Луи провел пальцами возле левого уголка его губы и щелкнул Гарри по носу, проходя мимо к полке с кружками. — Луи, ты положил четыре ложки кофе, не думаешь, что уже достаточно? Луи лишь закатил глаза. Гарри давно хотел завести специальный блокнот, в который бы записывал все оттенки, которые ему удавалось находить в глазах Луи. Я не говорю о лазурном, сером или изумрудном — они даже успели слегка приесться Гарри. В последнее время он находил в его глазах все больше василькового или сиреневого. Во время заката его глаза могли переходить от нежно-рубинового до насыщенного синего. — Кстати, Гарри, — кудрявый поднял на него взгляд, — я никогда не видел, как ты рисуешь портреты с натуры. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь равномерным постукиванием ложки о фарфор — Гарри помешивал кофе. — Ты предлагаешь себя как натурщика, Луи? Вообще-то, это была всего лишь шутка, но щеки Луи слегка заалели, а глаза уставились в пол. — Ну...Я...Если ты не хочешь...Прости, это было глупо. Гарри улыбнулся, и, честное слово, глаза Луи стали светлее, напоминая два небольших фонарика. — Пойдем, Лу.*
Не сказать, что комната, отведенная под мастерскую, была огромной, но места хватало. Гарри никогда не отличался особым рвением к порядку, так что тюбики с краской были разбросаны по всему помещению. Окна в комнате были занавешены, и Луи всегда хотел узнать почему. Ему всегда казалось, что свет - это главное для художника, но Гарри словно отодвигал все рамки, рисуя под искусственной лампой. — Что мне делать, Гарри? Гарри рылся в ящиках с красками, пытаясь привести их в порядок после долгого творческого застоя и просто бессонных ночей у мольберта. На самом деле, предложение Луи было для Гарри глотком свежего воздуха. Он надеялся, что это именно то, что сможет вытянуть его из ямы, подарив его творчеству вторую жизнь. А Луи ждал, что это станет новой страницей для них. Гарри никогда не желал написать кого-то так сильно, как Луи. Его мягкие, но оттененные острыми скулами черты были просто потрясающими, волосы были шелковистыми и послушными, а лазурные глаза были полны жизни. Гарри был уверен, что душа Луи — самая потрясающая из всех, что он когда либо писал. Луи просто считал, что Гарри очень талантлив. — Просто не двигайся, Лу. Это займет много времени. Как только устанешь — сразу дай мне знать, и мы сделаем перерыв, хорошо? — Хорошо. — И еще кое-что. Луи вскинул брови, смотря на него и поджимая губы. — Ммм? — Ты не мог бы снять футболку?*
Гарри провел дорожку поцелуев по груди Луи, окуная пальцы в краску. Он немного упустил момент, когда они перебрались в спальню, прихватив с собой палитру, но зато отлично помнит, как Луи приоткрыл свои алые губы, облизал их и поднял глаза на Гарри, от чего тот выронил свою кисть и, кажется, сшиб мольберт. Гарри проводит подушечками пальцев по ребрам Луи, едва касаясь, пересчитывая каждое и оставляя поцелуи. Под его пальцами появляются первые кобальтовые полосы; они медленно расходятся небольшими подтеками, образуя паутинку. Гарри поднимается губами выше, обвивая ладонями бицепсы Луи, который вытягивает шею, приоткрывая губы. Он идет все выше и выше; целует ключицы, основание шеи, проводит кончиком языка по адамову яблоку, очерчивая его контур и сталкиваясь с небольшой щетиной, колющей чувствительный язык. Он дует на влажную полоску, сильнее сжимая руки Луи и оставляя на них свои отпечатки. Гарри, наконец, добирается до губ, захватывает нижнюю, слегка оттягивая и выпуская. Губы Луи покусаны изнутри, он чувствует кровь под языком, когда проводит по нижнему ряду зубов, пропуская свой язык дальше, и сталкивается с другим. Луи на вкус как кофе и мандарины, и Гарри ожидал этого. Краска смазывается между их телами, но это никого не волнует. Ничего не существует, кроме двух тел, прижатых друг к другу на кровати. Только простыни, они, краски, руки, нежные прикосновения и поцелуи; мир словно замер в ожидании и теперь наблюдает за ними. — Ты такой красивый, Лу, — тихо выдыхает в кожу Гарри, касаясь носом носа Луи и сталкиваясь лбами. — Ты такой потрясающий. Я не знаю, что буду делать, если ты уйдешь. Луи шипит, поднимая руку к лицу Гарри и прикладывая к губам палец. — Это все неважно, Гарри. Не сейчас, — он откидывает влажные пряди со лба и улыбается. Гарри рассматривает веснушки, рассыпанные по маленькому курносому носу Луи. Он видит каждую ресничку, каждый плавный изгиб, начинающийся у века насыщенно-черным и заканчивающийся светло-коричневым, почти пропадая. У Луи потрясающие ресницы. Гарри видит каждую крапинку в глазах, начиная от сангины и заканчивая умброй, но сейчас это совсем не важно. Гарри снова целует Луи, нежно и аккуратно, словно тот все, что у него есть в этом мире, и в этот момент это является чистой правдой. Луи нащупывает рукой краску, окуная в нее пальцы левой руки. — Я хочу рисовать на тебе, Гарри. Словно ты лист бумаги. Я не умею этого делать, но позволь мне, пожалуйста? Гарри улыбается, потому что, да, черт возьми, он позволит, и слегка кивает головой, спрашивая: — Как мне лечь? — На спину. Я хочу видеть тебя всего. Гарри скатывается с Луи, чуть не падая с кровати, но ловкие пальцы старшего перехватывают его раньше, чем пол успевает принять кудрявого в свои объятия. На кисти остается ярко красный след от краски. — Такой неуклюжий, — Луи проводит пальцем по его запястью, оставляя изогнутую линию, и закусывает губу, — значит, я начну с твоих рук. Луи укладывает Гарри на спину, снова откидывая челку со лба и поправляя подушку под головой Гарри ("Блять, Луи, я поменял белье только сегодня утром!"). — Твои руки, — он проводит своими пальцами по кистям Гарри, — они делают самый вкусный чай во всем гребаном Париже и пишут самые красивые картины. Лувру так далеко до тебя, Гарри. Он оставляет поцелуй на каждой из рук. — У тебя очень доброе сердце, — он целует грудь, оставляя мокрый след. — И, наконец, твои губы, — он поднимает взгляд на лицо Гарри, — они иногда несут полнейшую нелепицу, но это самые прекрасные слова. Твои губы дарят мне потрясающие улыбки... — Мои губы — это моя самая талантливая часть тела, — перебивает Гарри. — Дурачок, — Луи смеется, слегка откидывая голову назад. — Эти самые губы только что сломали потрясающий момент. — Но они все еще могут извиниться. Гарри меняет их местами, раздвигая бедра Луи и садясь между ногами. — Скажи мне, если что-то будет не так, — он слегка похлопывает по ногам, улыбаясь и стягивая с Луи боксеры. — О, обязательно скажу. Они снова смеются, хотя ситуация не совсем подходящая, и уже, вообще-то, больно. Гарри дразнит, целуя V-образную линию; Луи путается пальцами в кудрях. Гарри прикусывает кожу; Луи выгибается и оттягивает Гарри за волосы. Каждое движение кудрявого сопровождается реакцией Луи, и это сводит Гарри с ума. — Не дразни, Гарри. Младший проводит языком по головке, медленно насаживаясь и наслаждаясь стонами Луи. Его стоны — это симфония Баха, разливающаяся по комнате и отскакивающая эхом от стен. Гарри берет глубже, поперхнувшись, и подается назад. Луи убирает пряди дрожащими пальцами и улыбается. Гарри пробует снова, чувствуя, как член упирается в стенку горла. На самом деле, это не длится слишком долго (Гарри так кажется). Луи тянет его обратно к себе, наслаждаясь чпоком, который Гарри издает, выпуская член изо рта. Он просто целует младшего, обхватывая два члена рукой. Гарри давится воздухом, чувствуя прикосновение пальцев к чувствительной коже под головкой. Гарри сейчас — это комочек чувств. От страха до наслаждения, от синего до красного, от Луи до Гарри. Он закрывает глаза, наслаждаясь не очень быстрыми, но настойчивыми движениями шершавой руки Луи. Он откидывает голову назад, чувствуя, как Луи проводит губами по адамову яблоку, ускоряя движения рукой, засасывает кожу, проводит дорожку поцелуев за ухом. Луи — море, и Гарри готов в нем утонуть. Луи — небо, и Гарри хочет улететь. Луи — ромашковое поле, и Гарри хочет чувствовать. Его пальцы — лепестки, они нежные, бархатные. С губ срывается громкий стон. — Луи, — хрипло выдыхает Гарри, толкаясь бедрами вперед и задевая бедро старшего. Луи снова меняет их местами, окуная пальцы в краску. Гарри закрывает глаза. Старший рисует что-то на нем, словно он полотно. Гарри пытается угадать. Вот солнце в районе сердца — Луи рисует маленькие лучики. Он обмазывает всю ладонь краской и проводит ей от правого соска до левого — это небо. Луи проводит волны на прессе, спускаясь ниже и ниже, и Гарри подозревает, что это океан. Луи снова падает сверху на Гарри, отпечатывая рисунок на себе, и двигает рукой грубее. Гарри не выдерживает. Перед его глазами космос. Огромный, темный, со сверкающими звездами и планетами. Но главная среди звезд — Луи — сейчас тяжело дышит, лежа на нем и обжигая своим теплом. Луи коротко целует Гарри, падая на него лбом. Младший едва может связать пару слов. — Ты смазал свою картину, — хрипло произносит Гарри. — Ты тоже, — Луи кивает на мольберт, что сейчас перевернут, и Гарри уверен, что картина лежит изображением вниз. — О, черт. Гарри влюбился в человека, который много курит, любит читать странные книги и может сказать "да" минимум на тридцати языках. Волосы Луи — лучи Солнца, ямочки Гарри — кратеры на Луне.Февраль.
Они просто погружаются в рутину. Да, пожалуй, это идеальное слово, чтобы описать их жизнь. Просто все идет своим чередом, так, как должно, и Гарри понимает, что это именно то, чего ему не хватало в Лондоне, и то, за чем он приехал в Париж. Просто рутина с Луи не кажется такой страшной, и Гарри решает отдаться ей.Март.
— Ты смотрел «Мальчик, который умел летать», Гарри? Гарри и Луи лежали на кровати, смотря в кремовый потолок. Было тихо и очень тепло, на город опускались сумерки, погружая все в ночное спокойствие. Гарри полюбил Париж зимой. Он был умиротворенным и спокойным, не таким холодным, и теперь казался ему более гостеприимным. — Я бы хотел себе крылья, — Луи отпустил руку Гарри и медленно приподнялся на локтях, разрывая объятие и смотря младшему в глаза. — Знаешь, я бы хотел расправить их и полететь. Высоко, туда, где ты почти касаешься облаков, где солнце настолько ярко слепит твои глаза, что даже невыносимо, — Луи резко встал с кровати, от чего та слегка скрипнула. — Я бы обхватил тебя руками, и мы полетели навстречу солнцу, — он расправил руки и улыбнулся. Он кружился, быстро переставляя ноги и смеялся. Гарри завороженно наблюдал за ним, бегая глазами от улыбки до стоп, не зная, куда ему смотреть. — Человеку не нужны крылья, чтобы летать, Лу. Любовь учит нас летать. Луи остановился, смотря на Гарри и слегка приобнимая себя руками. — Тогда научи меня летать, Гарри, — Луи присел обратно на кровать, не отводя от Гарри глаз. Он подполз к младшему, наклонился и поцеловал предплечье Гарри, мягко проводя губами по коже и слегка цепляя ее зубами, — научи меня любить, — он посмотрел в изумрудные глаза, слегка щуря собственные, потому что на улице становилось все темнее, а свет они не включали. Гарри выдохнул. Руки переплелись, когда Луи навалился на Гарри сверху, выбивая тихое "ох", и прижался к нему. — Я не могу научить тебя летать, Лу, но я всегда буду рядом, если ты вдруг начнешь падать. Они лежали, обнявшись и глядя на багровый закат. Форточка пропускала воздух в комнату; из булочной, что была на этаж ниже, тянуло выпечкой, ванилином и сладкой корицей. Мелкий дождь закончился пару часов назад, оставляя после себя легкий запах озона и маленькие капельки, что медленно скатывались по оконному стеклу. И тогда Гарри пообещал себе во что бы то ни стало поймать Луи.Апрель.
Возможно ли влюбляться в одного и того же человека снова и снова? Каждое утро он делает тебе чай (или кофе), целует в щеку и треплет по волосам, не отрываясь от своей книги. Однажды Гарри помогал Луи прогонять небольшой отрывок из книги. Они сидели в комнате, младший положил книгу на колени, пытаясь вникнуть в смысл, потому что ему слегка надоело слышать "ну давай же, Хаз, не тормози". — Поглядите на нас с вами, — читает Гарри, хмуря брови, — я стар, крепок, но всеми почитаем. Если бы меня завтра выгнали из моего дома, сотни людей рады были бы приютить меня. Луи, какая в этом логика, черт возьми? Зачем я должен делать это? По-моему, этот твой Стивенсон был психом. — Просто продолжай, — машет Луи одной рукой, другой поглаживая обивку дивана. — Добрые простолюдины готовы были бы провести с детьми ночь на улице, если бы я только намекнул, что хочу остаться один. А вы, — он поднял глаза на Луи, вскидывая брови и смешно шевеля кончиком носа, — скитаетесь без приюта и рады обобрать умершую женщину, не гнушаясь и мелочью. Я никого и ничего не боюсь, а вы, я сам видел, от одного слова дрожите и бледнеете. Что правда, то правда, Лу, — смеется Гарри. — О, заткнись, — Луи кидает в Гарри диванную подушку. — Я спокойно жду в своем доме часа, когда меня призовет к себе Господь или король призовет на поле битвы. А вы ждете виселицы, насильственной мгновенной смерти, лишенной и чести, и надежды. Разве нет между нами разницы? — Гарри выдохнул, слегка высовывая язык. — Мы небо и земля, — Луи замолчал, пропуская авторскую ремарку, — но если бы я родился владетелем Бризету, а вы — бедным Франсуа, — Луи указывает на себя, — разве разница была бы меньше? Разве не я бы грел колени у этой жаровни, — Луи указывает на обогреватель, который стоит в углу, и он определенно необходим им в апреле, — не вы елозили бы по снегу, ища монету? Разве тогда я не был бы солдатом, а вы вором? — Луи театрально кланяется. Гарри закатывает глаза, хлопая и вставая. — Гениально! Шедевр! — он берет газету со столика и быстро сворачивает из нее нечто, похожее (ни капли не похожее, на самом деле) на цветок. — Будьте моим, Луи! Я весь Ваш! — Гарри падает на одно колено, протягивая руки к Луи. Последний просто смеется, притягивая Гарри за шею, и шепча: — Я уже твой. Они просто упали в рутину. Вместе. Она поглотила их, но именно рутина собрала их по кусочкам, заставляя жить дальше. Его глаза — апрельское небо. Ясное и чистое, то, в котором нет облаков. Его глаза — голубой океан. Глубокий, бушующий и опасный. Он не позволяет плыть по течению, всегда готовя для Гарри сюрпризы. Если честно, Гарри сам не знал, когда Луи успел стать всем для него. Ярким солнцем, выглядывающим из-за тяжелых штор, в свете которого видна пыль, медленно оседающая на пол. Оно яркое и теплое, заставляющее мурашки разбегаться стайками по коже. Его прикосновения похожи на дуновение весеннего ветерка, что слегка колышет кудри и с трепетом обдувает кожу. Его поцелуи стали яркими мазками на картинах, что укладываются сверху слоями, привлекая к себе внимание. Луи стал для Гарри всем. Но Гарри не знал, чем он сам являлся для Луи, и эта неизвестность иногда сводила с ума.*
Однажды Луи пропадает, и тогда Гарри не знает, что ему делать. У него даже нет номера телефона Луи, хотя тот бы не сильно помог, потому что старший всегда отключает звук. Дверь в квартиру никто не открывает, окна занавешены, и Гарри правда не знает, что думать. Душевная пустота буквально поселилась в нем, со временем выбираясь наружу и захватывая своими щупальцами его квартиру. И здесь время — это не дни. Счет шел на часы, минуты и, Гарри готов был поклясться, иногда секунды. Обычно, когда Луи рядом, в его доме всегда светло, вкусно пахнет и порядок; но сейчас Гарри не может вспомнить, когда последний раз дотрагивался до выключателя. Пол в его квартире ужасно холодный. Гарри думает. Много думает. И в основном о таких вещах, которые совершенно не имеют значения. "Почему всегда говорят, что страх закрадывается в душу, выпуская щупальца? Почему все считают, что у этого чувства есть какие-либо конечности?" Гарри начинает записывать все, о чем думает. Можно было сказать, что он ведет дневник, но все эти записи не систематизированы, поэтому это просто мысли. Иногда он записывает их на бумагу, забывая, что с другой стороны наброски его новых картин. Он обнаруживает это только переворачивая лист на другую сторону, чтобы продолжить писать. Ему становится так обидно и больно, что слезы сами непроизвольно скатываются по его лицу. Гарри чувствует себя этим самым листом бумаги — таким же хрупким, тонким и использованным. Тогда он первый раз решает сделать татуировку. Если он лист бумаги, то что ему мешает так же исписывать себя? Его в любом случае сомнут и выбросят. "Если бы меня попросили написать боль, я бы использовал все оттенки синего. Синий — цвет чернил, неба и воды. Синий — цвет глаз Луи. Синий - цвет боли, значит Луи — это моя боль."Май.
Гарри полюбил парня, который жил в доме через два квартала. Он не знал, чем тот занимается, как живет и сколько ему лет, но ему было достаточно того, что у него грязные потрепанные кеды, небольшие веснушки и маленький курносый нос. Он даже полюбил кофе, который Луи делал по утрам. Он сам мог пить его литрами, погружаясь в чтение и периодически прикуривая, задымляя небольшую кухню. Гарри приходилось отрывать форточку, впуская весенний воздух в комнату. Честное слово, Гарри даже смирился с тем, что Луи буквально ненавидит мыть ноги и носить носки. Прошло три недели с тех пор, как Гарри в последний раз видел Луи. Три недели он нормально не ест, почти не открывает портьеры и не видит Париж. Три недели Гарри рисует, словно безумный, пачкая руки по локоть и расходуя краску. Три недели Гарри не стирает постельное белье, и да, он согласен, что это очень неправильно, но не может ничего с собой поделать. Ткань все еще пахнет Луи, ромашками и кофе, напоминая Гарри о днях, когда они лежали на кровати, смеялись или любили друг друга. Ночью он зарывается носом в наволочку, обхватывая ее руками и закрывая глаза. Его запястье чешется, потому что татуировка еще не зажила. Чернила с каждым днем будут вымываться с его кожи, утекая в канализацию вместе со смыслом, который Гарри вложил в татуировку, и это хорошо. Он слишком погружается в свои мысли, не замечая тихого щелчка замка. Гарри проигнорировал тихий шорох, когда Луи снимал ботинки и куртку, но запах сигарет он не мог не заметить. Луи прошел в спальню, падая на кровать и обнимая Гарри. Его волосы были ужасно грязными, круги под глазами лиловыми, а сам Луи был зеленоватого оттенка. Гарри совершенно не хотелось знать, что с ним произошло, потому что обида не хотела отступать; но когда старший сильно сжал его руками, Гарри не выдержал. — Где ты был столько времени? — прошептал Гарри. У него не хватало сил даже на тихий разговор, словно голосовые связки перерезали, лишая его возможности издавать звуки, так что он шептал. Луи промолчал, утыкаясь носом в волосы кудрявого, обхватывая его ногами и прижимаясь ледяными ступнями к теплой коже. Все-таки Гарри прав. Пол в их квартире ледяной. — Что происходит, Луи? — Гарри чувствует истерику, подступающую к горлу. Он переворачивается на другой бок, сталкиваясь лицом к лицу Луи, и смотрит в его глаза. Старший даже в темноте видит капельки слез на длинных ресницах, а сами глаза Гарри светятся, словно у кошки ночью. Они словно сделаны из бутылочного стекла, и подсвечиваются изнутри фонариком. — Ты не уйдешь? — Я не уйду. — Правда? — Да. — Хорошо. — Хорошо. — Хорошо. Луи стирает шершавым пальцем слезы. Гарри щекотно, поэтому он слегка улыбается, и его ямочки — это большие лунные кратеры, а глаза — зелень на солнце. — Спи, Гарри. Засыпай. А когда проснешься, я буду здесь. Но под утро Луи ушел, оставив лишь записку, пачку сигарет и книгу Хемингуэя, заставляя сердце Гарри разбиться на огромное количество осколков, сметающих все на своем пути. Солнце закрыло тучами, и теперь листва в его глазах не была такой изумрудной. В его душе наступила осень, перекрашивая глаза в цвет холодного пасмурного неба.Июнь.
Привет, Гарри. Я не буду извиняться за мой уход. Потому что, знаешь, иногда людям действительно приходится уходить. Так устроена жизнь, Гарри. Я рад, что тогда, в октябре, ты пришел в ту кофейню. Я так и не узнал практически ничего о тебе, Гарри, но мне и не нужно. Я поразился зелени твоих глаз тогда, и до сих пор они снятся мне. Я бы сравнил их с бутылочным стеклом, переливающимся на солнце, а ты бы поправил меня, сказав, что это изумрудный. Прости меня, Гарри, просто так нужно. Я все еще чувствую твои руки на моей коже. Мое сердце всегда будет с тобой, я спрятал его между страниц книги. Надеюсь, когда-нибудь ты найдешь его, и тогда мы встретимся снова, но сейчас мне приходится уходить. Спасибо, что научил меня летать, Гарри. Держи руки раскрытыми, потому что в любой момент я могу упасть. С любовью, твой Лу.