Компаньон иного рода

Бывали времена, когда на кратчайшую долю секунды он переставал быть Уотсоном и становился Джоном. Иногда это угадывалось в том, как его потрясающий сосед с ним говорил: нотки непосредственности проскальзывали в обычно эгоцентричных интонациях, — и они с Холмсом разговаривали, как разговаривали бы меж собой обычные друзья, будто Уотсон нужен был ему не только в качестве живого фонографа, записывающего события его жизни. Ещё реже имя действительно звучало — в состоянии крайней задумчивости, когда ум Холмса ещё был поглощён очередным экспериментом, он мог встретить непринуждённым «Приветствую! Уже вернулись с прогулки, Джон?», даже не подняв головы от мензурок с шипящими химикалиями. Но Уотсон никогда не заострял на этом внимание, прекрасно зная, что человека эмоционально настолько далёкого от простых смертных, как Шерлок Холмс, подобное напоминание только смутит. Однажды это стало заметно в том, как его друг прикоснулся к нему. Ещё долго Уотсон не мог забыть капера из «Трёх Гарридебов» и не только из-за тонкого шрама, который перечёркивал теперь его бедро, или навсегда запечатлённой в памяти ослепляющей боли, вспыхнувшей, когда пуля задела ногу. Ему достаточно было закрыть глаза и даже не нужно было прикладывать усилий, чтобы вновь представить себя в том тёмном подвале, воскресить в памяти запах жжёного пороха, от которого щипало ноздри, и то, как дрожали руки и голос Холмса, когда он понял, что его друга подстрелили. Холмс назвал его Уотсоном, когда спрашивал, не ранен ли он, и снова Уотсоном, когда умолял ответить, что всё в порядке, и опять Уотсоном, когда предупреждал Убийцу Эванса, что в случае смерти своего друга убьёт его лично. Но его хриплый голос дрожал, а руки заметно тряслись, когда он проверял, не глубокая ли рана. Эти прикосновения говорили о совершенно иной близости и взволнованно называли его Джоном. До того момента доктор полагал, что создатель по ошибке поместил в грудь Шерлока — туда, где должно быть сердце — ледышку, а по его венам текла лишь холодная вода да кокаин. И теперь такое убедительное доказательство обратного просто поражало. Подобные моменты были очень редки, и пусть ни один из них так и не оказался зафиксированным на бумаге (даже угрозы Холмса Эвансу остались неупомянутыми), каждый бережно хранился в памяти, как бесценное сокровище в кладовой скупца. Иными ночами молчание выступало в роли посредника, помогая уставшему телу Уотсона и не менее уставшему сердцу найти компромисс. В молодости у Уотсона никогда не возникало проблем со сном, да и жизнь в браке оказалась на редкость спокойной. Так всё и продолжалось до его тридцать девятого года, когда смерть Холмса поколебала внутреннюю уверенность, самое его сердце, точно знавшее, что такой хороший человек, как Шерлок Холмс, просто не может пасть жертвой необъяснимого рока, и последний завет такого человека не должен быть написан на клочке бумаги и спрятан в портсигаре. Уотсон и не подозревал об этом центре своего существа, пока не потерял его. Теперь пустота сквозила как ветер сквозь щели в старой раме, и свист этот отбирал любую надежду на сон. Мэри (бедняжка Мэри!) всегда просыпалась по ночам: мучимая жаждой, она вставала хотя бы раз, чтобы выпить воды. И после возвращения мужа из той ужасной поездки в Швейцарию она часто, просыпаясь, обнаруживала его сидящим в постели без сна и глядящим в окно. Все мысли Уотсона в такие моменты были о том, что к той страшной пропасти вело две цепочки следов… две цепочки к краю и ни одной прочь. Иногда, когда сон совсем обходил его стороной, он вспоминал счастливые времена: их холостяцкие приключения, а изредка — и звук своего имени на устах Холмса. Но чаще всё же мысли его были заняты поездкой в Швейцарию. После прихода Мэри становилось чуть лучше. Она всё понимала без слов, как умеют женщины, без необходимости произносить это вслух, — и эту загадку никогда не смог бы разгадать даже блестящий ум Шерлока Холмса. В такие моменты Мэри накидывала халат, надевала тапочки, исчезала на некоторое время и возвращалась в спальню, лишь заварив маленький чайничек чая. Тихое позвякивание фарфора, журчание воды, когда чай наливали в чашку, и ровное звучание голоса жены, когда она заполняла тишину ночи словами — всё это маскировало зияющую пустоту, и он любил свою жену больше всего в этом мире. Потом она умерла, и что ему осталось? Уотсон не был лидером и независимой душой. Он был из тех людей, которым нужно на кого-то полагаться, нужен помощник, чтобы находить выход из всех тех запутанных ситуаций, в которых он оказывался. Он не был глупым или недалёким, но оказывался иногда беспомощным, когда дело касалось обычной повседневной жизни, как это случается с солдатами, отправленными в отставку. Так долго он строил свою жизнь и мысли вокруг Холмса, затем — вокруг Мэри. И с её смертью будто кто-то хирургически вырезал из его сердца то, что могло мечтать и надеяться, то малое, что ещё оставалось там после смерти Шерлока. Зияющая дыра выла, называя его Джоном с теми интонациями, которых он хотел бы никогда не слышать. Хотя он до изнеможения работал, сон часто не шёл к нему. А когда всё же удавалось поспать, когда он заставлял себя погружаться в тишину своей спальни, то слушал её так внимательно, словно в ней скрывались звуки, которые взывали к чувствам вины и одиночества, прося оставить его и позволить хоть немного отдохнуть. Год проходил за годом, и молчание растеряло часть своей силы, зияющая рана стала больше напоминать шрам, и по ночам Уотсон иногда уже не слышал ничего, кроме рёва воды, несущейся вниз. Когда такое случалось, он вспоминал о своей аптечке, седативных препаратах и опиатах в стеклянных пузырьках, которые можно было бы принять. И всё же оставался лежать в своей узкой и одинокой постели, потому что знал — попытка принять наркотики, надеясь заглушить эмоции, слишком сильно напомнит ему о Холмсе. Он мог спать, но все сны его вертелись вокруг воспоминаний, без конца напоминая, каким напряжённым и собранным выглядел Шерлок, прислонившийся к валуну у водопада. И он просыпался ещё более несчастным, чем во время бессонницы, без жены, с которой мог бы поговорить или выпить чая, и сдавался. Не одно утро его сорок третьего года, едва расцветая на горизонте, обнаруживало доктора уже в гостиной с чашкой горячего чая, за чтением старых книг своего компаньона. Случались времена, почти такие же редкие как те, когда доктора называли по имени, когда Холмс оказывался удивительно скромен. Чаще всего скромность эта была столь же реальна и долговечна, как дым, оказывалась фальшивым фасадом, который Холмс выстраивал, чтобы перехитрить противника. Но когда дело касалось того, как его поступки отражаются на других людях — конечно, не считая проявлений его превосходящего всех вокруг интеллекта — Шерлок всегда оказывался на удивление слеп. Он был по-настоящему горд своим грандиозным возвращением из мёртвых, до сих пор только Одному удавалось достичь чего-то подобного, и Шерлок без сомнения об этом знал. И всё же, когда он вновь предстал перед Уотсоном, и тот свалился без чувств, в первую очередь Холмс извинился. Он сказал, что не знал, как сильно повлияет на Уотсона его возвращение. Доктор тогда не придал значения этому предположению. Слишком уж его переполняли эмоции при виде этой стройной фигуры, при звуке надменного голоса, которого он и не мечтал больше услышать, чтобы задумываться о таких тривиальных вещах. Даже непривычная бледность в чертах друга не смогла испортить его радостного настроения. Но позже, после их приключений в пустом доме, Уотсон всё же задумался о словах Холмса, и так и не понял, как к ним отнестись. Шерлок сам же сказал, что привязанность Уотсона начисто разрушила бы правдоподобность последнего рассказа, знай он, что его друг на самом деле жив. Как он мог знать об этом, но не замечать? Той ночью Уотсон не слышал ничего, кроме тишины, а возвращение давно потерянного друга помогло уснуть без сновидений. Но несмотря на заявления Шерлока о том, что теперь всё будет как раньше, после «воскрешения» кое-что между ними претерпело разительные перемены. Две из них, по мнению доктора, были кстати: он снова мог нормально спать, а если и решал лечь попозже, то лишь из-за того, что предпочитал послушать, как Холмс перебирает струны скрипки или играет на ней. В самом начале не было никаких расследований, потому что практически никто в Лондоне ещё не знал о том, что ярчайшая звезда этого города вновь показалась из-за грозовых облаков. Впрочем, Уотсона это устраивало. После краткого злоключения с полковником Мораном у него не было ни малейшего желания бросаться с головой в подобные дела. В конце концов, ему ещё и о пациентах нужно было думать. Некоторые вещи перестроились сами собой. Всего лишь через три дня по комнатам вновь поплыли ароматы кожи, табака и кислоты — букет, категорически не нравившийся миссис Хадсон, но ему самому казавшийся удивительно домашним. А на третий день после возвращения Холмса Уотсон обнаружил, что тот не встал к завтраку. Тихо заглянув в спальню, он увидел, что Холмс, полностью одетый, неподвижно лежит на кровати с остекленевшим взглядом, а на прикроватной тумбочке аккуратно сложены шприц, жгут и маленький стеклянный пузырёк. При столь знакомом зрелище Уотсон только вздохнул и понял, что как минимум ещё четыре дня его друга будет не видно и не слышно. Но была и неприятная перемена в том, как Холмс стал к нему относиться. В прошлом он едва ли обращал внимание на состояние своего старого друга. Короткий взгляд рассказывал ему, где Уотсон был, что там делал и с кем, и обычно Холмс не стеснялся поделиться результатами своих дедуктивных выводов с потрясённым соседом. Теперь, после его возвращения, Уотсон обнаружил, что находится под гораздо более пристальным изучением. Каждый вечер Холмс делал паузу в игре, вынуждая Уотсона отвлечься от газеты или чашки чая и поднять голову. И каждый раз Уотсон замечал настороженное ищущее выражение в серых глазах своего друга. Затем скрипка вступала вновь, наполняя вечер стройной мелодией, и Холмс закрывал глаза, растворяясь в том мысленном мире, который создавал для себя во время игры. Это продолжалось всего секунду, но как и раньше молчание было регулятором. Как и раньше, оно не сообщало доктору ничего существенного, лишь пыталось успокоить. Взгляд Шерлока, на мгновение перехваченный, словно говорил, что всё будет хорошо, и смягчал чувство одиночества… но что видел этот блистательный ум? Какие странности он мысленно препарировал? Что выдавал облик Уотсона? Совсем как раньше, Холмс пришёл в себя от кокаинового дурмана несколько дней спустя. Уотсон был этому рад. Всего за три дня он вновь привык к обществу своего друга и его скрипке. Пусть технически Шерлок и находился дома, когда он был в наркотическом дурмане, то словно отсутствовал. Уотсон по нему скучал. Вечер прошёл в очень приятной обстановке, и Холмс не принимал ничего крепче табака и виски. А в десять вечера встал со своего кресла, и Уотсон последовал его примеру, кивнув на прощание и направившись в сторону спальни. Если уж начистоту, Уотсон отчего-то нервничал: сегодня его друг прекращал игру не один раз, а два, и каждый миг тишины был отмечен тем же странным пронизывающим взглядом. Во второй раз Уотсон был почти уверен, что Холмс заговорит, но его друг, который неустанно его удивлял, так и не произнёс ни слова. Он и сейчас предпочёл промолчать, двинувшись следом за Уотсоном и своими тонкими худыми пальцами перехватив его запястье. К своему удивлению Уотсон почувствовал, что обычно крепкая и уверенная рука Холмса дрожит. Как оказалось, на осознание у него был только этот миг, прежде чем его старый друг наклонился вниз, сокращая расстояние между ними нервным поцелуем. Все мысли исчезли, как стая птиц, моментально поднявшаяся на крыло. Спальня Шерлока была ближе, потому именно там они вскоре оказались. Прежде Уотсон переступал порог его комнаты, только чтобы проведать Холмса во время злоупотребления наркотиками или болезней (настоящих или вымышленных), и уж точно никогда не падал на кровать своего друга. Даже здесь царил тяжёлый запах табака, к которому примешивался лёгкий мускусный аромат — видимо, принадлежавший самому Шерлоку. От этой мысли голова стала неестественно лёгкой. Вокруг было темно, как в пещере в полночь, и темнота скрывала их бесстыдство от всего мира и от них самих. За всю свою жизнь он не чувствовал большего недоумения, но руки его не сомневались ни секунды, скользя по покрывалу, расстёгивая пуговицы, развязывая узлы в поисках ощущения плоти под загрубевшими от работы пальцами. Процесс деликатный, но успешный, и увлёкшись им, Уотсон чувствовал, как пара изящных рук точно так же скользила по его телу, освобождая от брони халата и пижамы. Даже будучи женатым, Уотсон никогда полностью не раздевался, оказываясь в постели, но сейчас не осталось ничего — всё лежало на полу тяжёлой грудой шёлка и махровой ткани. Боже, Холмс был таким холодным! Хотя его дорогой друг был из тех, кому свойственна холодность, он легко загорался неподдельной страстью, когда находил, на что направить свой ум... Это заставило Уотсона предположить, что прикасаться к нему будет всё равно что засунуть руки в растопленный камин. Но сейчас, когда не было кокаина, чтобы ускорить биение его сердца и разогреть кровь, кожа была по-осеннему холодна. Тёплым оказался только рот — горячие губы Холмса были долгожданным жаром на его губах, и у него сбивалось дыхание, когда они переплетали языки. В кромешной тьме Уотсон ничего не видел, даже когда прошло немного времени и он отважился открыть глаза. Ещё никогда он не был так благодарен за вынужденную слепоту, как теперь, когда его руки скользили по худому телу Холмса, гладили, сжимали, изучали каждый миг из тех лет, которые они были вынуждены провести порознь, по тому, насколько тонкая была у Холмса талия, по мышцам, появившимся за недели пеших путешествий. Но сколько бы он ни исследовал тело Шерлока, по всей видимости, ему так и не удалось повлиять на друга в том же ключе, как тот влиял на него самого, и Уотсон мучился, жаждая этого. Он так долго был один, что словно бы вернулся в дни юности и чувствовал, что долго не продержится. Довольно скоро у него возникла мысль, что, возможно, проблема была не в его неуклюжих ласках; причиной могли стать бесчисленные иглы с кокаином, принятые телом Холмса за всю его жизнь, кумулятивный эффект от них мог самым трагическим образом сказаться на некоторых органах. Джон растерялся, а его компаньон только тихо усмехнулся в ответ на отчаянное смущение и направил руку Уотсона к месту, расположенному на его теле несколько ниже. Секунду спустя Джон вновь обрёл дыхание и мужество. У него не было ничего, что могло бы ему помочь, — ничего, кроме времени; и, прежде чем продолжить, он облизал пальцы. Закрыв глаза в этой темноте, он слушал ушами и телом. Не было ничего, кроме их общих криков (потому что Джон не мог удержаться, чтобы не вторить всем звукам, которые издавал его дорогой друг, словно так он мог и сам почувствовать, что каждое малейшее движение делает с Холмсом), хриплого дыхания и скольжения кожи по простыням. Впрочем, ничто из этого не было слишком громким, и не только из-за того, что оба справедливо опасались быть услышанными. Со стороны Уотсона это был и собственнический стыд («Я знаю, что это неправильно, но это моё»), который не позволял ему издавать ничего громче приглушённых стонов. С другой стороны, Шерлок был почти всё время молчалив, если не считать неудовлетворённого шипения время от времени… а затем, затем был восхитительный удивлённый вскрик удовлетворения, дрожь в конечностях, и то, как отчаянно была стиснута его талия. Он почти упал, утыкаясь лицом в пропахшую дымом наволочку, двигаясь чуть вниз и вперёд, как этого от него потребовали. И теперь он больше не мог молчать — словно это был вопрос плоти и крови, и вся сдержанность исчезла. Он закричал этому насыщению своих тёмных мыслей, этой восстановившейся после смерти Холмса вере. И низкие ноты его голоса перекрыли почти-молчание его друга, который лишь глубоко и тяжело дышал, крепче прижимаясь к нему. Один раз, только единожды Шерлок вскрикнул в ответ на неожиданное удовольствие, но были и другие способы объясниться, а тело его любовника слушало. Он ничего не сказал, двигаясь навстречу, ничего не произнёс, когда сильнее вцеплялся в доктора, направляя его, оставался безмолвным, когда достиг пика, впиваясь ногтями и зубами в Уотсона, проваливаясь в какое-то личное беспамятство. Но его руки тряслись, изучая и лаская, тело дрожало и напрягалось, принимая любовника, и каждая царапина, движение языка по коже или жёсткий поцелуй звали его Джон. Это, так и не произнесённое имя, произвело эффект сильнее любого физического ощущения, и оглушительной тишины его звучания оказалось более чем достаточно, чтобы подвести Джона к краю.