Глаза цвета ртути

Никто не наслаждается властью так, как Шерлок Холмс. А что может дать большую власть, как не информация? Информация, получаемая в результате постоянного внимательного наблюдения и неизбежных выводов, которые подчиняются почти божественной логике. Без сомнения, он раскусил меня ещё в нашу первую встречу: почти бессознательно я бросил взгляд на его холёную фигуру и соблазнительную позу (призванную, очевидно, провоцировать реакцию); чуть дольше, чем принято в обществе, жал его руку; едва заметно покраснел от его неослабевающего внимания. Да, с того момента я оказался в его власти, а он безошибочно пользовался своими знаниями. Впрочем, не поймите меня неправильно, никогда он не опустился бы до открытого шантажа, ведь искусство его таково, что подобные грубые меры Холмс не рассматривает даже как средство самое крайнее, применяемое в последнюю очередь. Он пользовался полученной информацией, бросая на меня косые взгляды из-под ресниц, вставляя тщательно продуманные намёки и флиртуя настолько тонко, что никто и никогда не сказал бы, что это флирт, если бы не догадывался о моей одержимости и не знал о холодном и расчётливом нраве Холмса. Что же касается моего понимания ситуации, касательно этих фактов, то мне понадобилось очень много времени на осознание того, что меня использовал самым низким и подлым образом человек, которого я привык считать другом и партнёром, не меньше! С того самого дня ярость моя не знает границ. Мне следовало бы давным-давно высказаться, и, наверное, где-то в самой глубине души я с самого начала догадывался, что ему нельзя доверять, потому что каждый раз, заглядывая в его глаза — эти холодные, мерцающие глаза цвета ртути — я мог лишь дрожать, заворожённый, как трясётся добыча, уповая на милость хищника. Эти глаза и выдают истинную его природу: в них нет глубины. Они, словно раковина, скрывают пустоту там, где должно быть живое, дышащее существо, мучимое сомнениями и страстями. Он использует меня, но я не способен противостоять ему ни словом, ни делом. Лишь мысли иногда меня предают, но даже это глубоко личное восстание невозможно укрыть от его всевидящих глаз: он кривит губы в ухмылке в ответ на моё бессилие, выдавая тем самым свою осведомлённость. Вожделение, которое испытываю я к его телу, столь же велико, как и ненависть, которую я ощущаю из-за подобного насилия над собой. Иногда я даже не способен отличить одно от другого, когда картинки всплывают в моей голове, потрясая до глубины души. Видение того, как он лежит, развалившись, на кровати, выставив на обозрение для меня разведённые бледные ноги и приподнятый зад. Всё его тело содрогается, но я не могу понять, от желания ли это или от страха. Столь великолепная картина волнует меня сильнее любой другой фантазии, и я ничего не хочу, кроме как взять его, наполнить своим семенем и заставить кричать моё имя. Однажды вечером, вернувшись от пациентов, я обнаруживаю его вот так распростёртым на диване, в кое-как наброшенном поверх пижамы халате. Холмс потерялся в кокаиновом дурмане, который затянулся уже на целую неделю. Вечер уже поздний: занавески задёрнуты, а миссис Хадсон с горничной давным-давно легли спать. Холмс выглядит так соблазнительно и до странности уязвимо: глаза закрыты, полупрозрачная кожа освещена приглушённым светом, грудь приподнимается и опускается в такт дыханию, а длинные ресницы в каком-то мимолётном сне отбрасывают дрожащие тени на красиво вылепленные скулы. Какая жалость, что форма столь чувственная бесполезно растрачена на такой холодный ум! Огонёк вожделения в моём животе превращается в жарко полыхающее пламя, и благоразумие моё оказывается побеждённым моими же желаниями. Я тихо подхожу к нему с осторожностью, почти благоговением, намереваясь лишь украсть незаметное прикосновение к его бессознательному телу, обвить руками эту тонкую талию, провести вдоль его длинных мускулистых ног. Но, когда я оказываюсь ближе, он шевелится и приоткрывает один глаз. — Приветствую, Уотсон. Уже наигрались в доктора на сегодня, как я погляжу? Я едва разбираю слова: Шерлок говорит неотчётливо, и все они будто сливаются в одно, а в конце предложения звучит усмешка, как будто только что прозвучала шутка, понятная только нам двоим. Впрочем, в значении сомневаться не приходится, потому что в его тусклых глазах присутствует злонамеренный блеск, пусть шея и выгнута, словно в демонстрации подчинения. Возможно, всё дело в снах, которые в последнее время преследуют меня, — о Холмсе, оказавшемся в моей власти — и усталости от томного презрения Холмса, которое зародило в моём мозгу эту идею. У него нет сил двинуть ни рукой, ни ногой, а ум его всё ещё слишком затуманен после сна и не может управлять телом как следует, однако Холмс всё же замечает странный блеск в моих глазах. Одним быстрым движением я хватаю оба его запястья, приподняв, переворачиваю Холмса на живот и прижимаю к дивану своим телом. Он едва заметно сопротивляется, но я не сдаю позиций. Холмс, без сомнения, сильнее меня, но он оказывается в моём распоряжении, потому что слишком ослаблен эффектом наркотика и своим пренебрежительным отношением к нормальному питанию. Он впустую ёрзает, придавленный моим весом, и уже искренне пугается, когда я дёргаю в сторону его халат и стягиваю брюки, обнажая его бледный, худой и крепкий зад. Я раздвигаю его ягодицы своим толстым налившимся членом и беру его силой. Скользкий тугой вход сжимается вокруг моего члена с таким жаром и силой, что я едва не выплёскиваюсь мгновенно. Но всё же я сдерживаюсь, потому что сначала хочу услышать, как он кричит — что он и делает столь услужливо, когда я начинаю глубоко вбиваться в его зад. В ушах звенят его всхлипывающие мольбы, когда я наконец достигаю пика, толкаясь вперёд ещё раз, чтобы вновь заполнить его в этом едином и большом взрыве удовольствия. После я ещё некоторое время лежу на нём, переводя дыхание, а мой член остаётся внутри него. Сопротивляться Холмс перестаёт вовсе и теперь лежит совершенно неподвижно, словно мёртвый. Вид его бледной шеи что-то переворачивает во мне: я дёргаю его воротник и впиваюсь в его шею зубами, помечая его, будто он весь принадлежит только мне. И этим удаётся наконец вырвать у него реакцию — он конвульсивно дёргается и один раз хрипло всхлипывает, пока я зализываю следы зубов. Потом я так и оставляю его на диване, только лишь прикрыв его наготу пледом, и поднимаюсь в свою комнату, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло, думая, что я наконец-то одержал верх. И только утром, спустя несколько часов хорошего сна, пришло понимание того, что на самом деле произошло. Я брился, гладя на своё отражение в зеркале в ванной, и неожиданно желудок скрутило от липкого неприятного осознания, отчего бритва едва не выпала из моей ослабевшей руки. В мозгу вспыхнула одна единственная мысль, и ужасное прозрение осенило меня: он был смазан, когда я проникал в него, этот ублюдок в очередной раз меня обставил, он просчитал все мои мысли, и манипулировал мной так, чтобы я действовал согласно его плану. И я могу лишь гадать, какой извращённой цели служило такое мастерски исполненное представление…