Сумасшествие.

Томас в тысячный раз обставляет детскую, не в силах добиться идеального сочетания – ведь у его дочери должно быть все самое лучшее. Самая красивая кроватка с розовым балдахином, как у настоящей принцессы. Самые волшебные игрушки из самого дорогого магазина в их захолустье. Самые интересные книжки со сказками, ровными рядами выстроившиеся в стеллаже. Самые-самые… но все равно отчего-то не те. Очередная кровать разламывается на щепки, очередные игрушки смиренно сложили оторванные плюшевые головы в мусорном ведре, очередные книжки идут на растопку камина – он может найти вещи гораздо лучше, стоит только поискать как следует! – Томас, я больше не беременна, – со слезами на глазах говорит ему Габриэль, его жена. Он в тысяча первый раз обставляет детскую. * Томас покупает кукол. Все девочки любят кукол, и его будущая дочь не исключение. Томас покупает кукол. Больших фарфоровых красавиц с золотым шелком волос, разряженных в сказочные одежды, и крохотных, сморщенных, отвратительно-натуральных пупсов с круглыми глазками навыкате и распахнутыми в крике ртами. Он расставляет их в детской по ему одному ведомой схеме, то и дело отступая назад и оглядывая композицию – младенец на глянцево-белом резном комоде, маленький, с ладошку, шарнирный манекен на навесной полочке, три разномастные куклы – блондинка, брюнетка и рыжеволосая фея – устраивают чаепитие в изголовье кровати… Габриэль с тревогой наблюдает за ним, прислонившись к дверному косяку и вытирая набегающие на глаза слезы белым льняным платком. – Я больше не беременна, Томас, – шепчет она. Томас покупает кукол, но места в детской больше не осталось. Самое время обустроить еще одну. * Куклы поселились везде. Глупо таращились на редких – теперь уже – гостей из-под массивных кожаных кресел, с независимым видом восседали на туалетных столиках в многочисленных коридорах, притаивались в посудных шкафах, постоянно пугая единственную оставшуюся домработницу, когда она накрывала на стол. Куклы сменили наряды. Восточные чаровницы облачились в паранджу, истошно орущие младенцы остались абсолютно голыми, скромные викторианские леди выбросили свои одежды для чаепития, обменяв их на рванье. Томас лично переодевает избранных им красавиц в монашеские рясы и складывает их ладошки в молитвенном жесте. Он подгибает им колени, красным рисует на запястьях стигматы, вешает на руки католический крест и расставляет по всем углам уже порядком обветшавшего дома. Зашедший на традиционный воскресный ужин пастор отлучает их от церкви. * – У меня был выкидыш, Томас, понимаешь? – почти кричит за завтраком красавица-жена. Она дрожащими от бессонной ночи руками наливает себе ежеутренний зеленый чай, фарфоровый носик противно дребезжит, соприкасаясь с чашкой. Габриэль уже неделю как рассчитала домработницу – та, мелко крестясь, сообщила, что хочет сегодня же уехать домой, потому что «хозяин сошел с ума, хозяйка, не следует и вам с ним оставаться». «Какие глупости», фыркнула тогда – впрочем, ни капли не веря в сказанное – Габриэль, «мой муж абсолютно нормален». Томас меланхолично намазывает масло на зачерствевший хлеб, думая о чем-то своем. Детских в их особняке было уже девять. * – Я больше не беременна, Томас. Томас просыпается от очередного ночного кошмара – ему снится его жена, распятая в гинекологическом кресле, с кровавым месивом вместо живота и скорчившийся, судорожно дышащий эмбрион в эмалированном тазике. На негнущихся ногах он проходит мимо истекающей кровью Габриэль к агонизирующему комочку плоти, больше похожему на кусок сырого мяса, нежели на человека. Крохотный ротик младенца искривлен в беззвучном крике, а сиплое, с присвистом, дыхание пускает миллиарды мурашек по его липкой от холодного пота спине. Неожиданно красные, сморщенные ручонки цепляются за полы его пиджака, подтаскивая тщедушное тельце эмбриона вплотную к нему. Набухшие от слез веки с трудом открываются, и Томас не может сдержать испуганного вздоха – большой черный зрачок будто плавает по залитой кровью склере глаза. Словно почувствовав окутывающий его ужас, младенец почти по-взрослому усмехается безгубым ртом, высовывая раздвоенный, как у змеи, язык: – Она больше не беременна, Томас. Поверь мне. * Томас заказывает самому лучшему в городе художнику серию портретов. На разноразмерных холстах – сюрреалистические сюжеты и сцены из жизни, главной героиней которых является его дочь. Она – серьезная девочка, прижимающая к груди медвежонка с выколотыми глазами. Она – заплутавшая в темном лесу испуганная Красная Шапочка, за которой гонится сумасшедший дровосек с топором наперевес. Она – почтенная дама, мать большого пухлощекого семейства. Она – тот самый скрюченный эмбрион из его кошмара. Она сидит во главе обеденного стола, ожидая гостей, а на роскошных расписных блюдах разложены тухлая рыба, мясные объедки и сгнившие фрукты. Она мерно раскачивается на виселице в саду. Она… Габриэль прячет под подушкой топор для мяса и в сотый раз звонит в полицию. * Томас видит весь мир черно-белым, будто смотрит в допотопный телевизор. Сотни оттенков черного – темный черный, светлый черный, серо-черный… – соседствуют с ослепительно-белым, но не смешиваются, рябят до рези в глазах и боли в голове. И если поначалу двуцветное безумие ничуть не беспокоит его, даже наоборот – Томас с интересом изучает открывшийся ему заново мир, подмечает, что в черном шкафу живет еще более черная тьма, белое отделяется от белого лишь тонким, едва видимым контуром, а сам он будто нарисованный на бумаге, ненастоящий, игрушечный, неживой, не-человек – то немногим позже все, что ему хочется, это просто взять ластик и стереть к чертовой матери этот карандашный мир. Томас разводит огонь в камине. Томас включает в каждой комнате свет. Томас зажигает бесчисленные свечи. Томас рыдает бесцветными слезами – не помогает, не помогает, не помогает… Томас совсем уже не хочет видеть мир черно-белым. Поздней ночью, отправившись на кухню за стаканом молока, он опускает свою правую руку в мясорубку и проворачивает ее в фарш. * – Я не сумасшедший, – говорит Томас, но ему почему-то не верят. Томас заперт в сумасшедшем доме уже двадцать четыре дня, восемнадцать часов и шестнадцать минут. Довольно трудно заняться здесь чем-то кроме бесконечного подсчета времени, когда у тебя всего лишь одна рука. Томас не сумасшедший. Он видит свою дочь везде – в окошках соседних камер, во снах – она медленно, как в фильме ужасов, прихрамывает по направлению к нему, крепко сжимая огромный окровавленный тесак и желая отомстить, потому что почему ты не спас меня, папочка? – в рисунках других душевнобольных, и, главное – в лице своей жены – ведь они так похожи! – что исправно навещает его каждую среду. Томас не сумасшедший. Он с удовлетворением погружает свои длинные пожелтевшие ногти в мягкую плоть правой руки, вытягивая наружу толстую сине-сизую вену и окрашивая, наконец, окружающий его двуцветный мир в восхитительный красный. Господь, почему ты покинул меня? – пишет своей кровью Томас на обитой войлоком стене и сползает вниз в иступленных рыданиях. * – Я не сумасшедший, – хлестко произносит Томас, – не сумасшедший, и никогда им не был. Психиатр удивленно вскидывает голову, отрываясь от заполнения каких-то бумаг. У нее лицо его неродившейся дочери.