Охота
Дай боже Ивану терпения. Никто не предупреждал ведь, что в опричники к нему пойдут идиоты да пьяницы, а ведь жалко гнать-то их теперь! Феденька вон, веночек ему плетет, а Малюта дрова колет, непонятно только, зачем, они ведь охотиться пришли. Никитка Серебряный, нос воротивший до сего момента, теперь бдит Грязного, дабы не пил тот лишнего, однако вон, уже профукал. — Миша-а-а-а! Мишка-а-а, приве-е-е-ет! — царь всея Руси отвлекся от нагнувшегося за очередным цветочком кравчего, заслышав голос Вяськи Грязного, и обомлел. Сразу и возраст почтенный в сторону ушел да ноги больные, резво подскочил царь. — Отойди от берлоги, юродивый! — рявкнул Малюта, но было поздно. — Государь? – закинутый на плечо, Федор удивленно попытался посмотреть на царя, да тяжко сделать было это — на плече у монарха висел. — А венок? — Новый сплетешь, — гаркнул Грозный, сажая свою ношу подальше от трех медведей, выползших на радость пьяного Грязного, которого вовремя за шкирятник поднял на дерево Серебряный. — А там еще сережки рубиновые… — Федька заткнулся, встречаясь взглядом с царем. Тем временем, на поле, никто ранее не видывал, чтобы Малюта Скуратов со скоростью столь дивной несся!Комплименты
— Федюша, уста твои сладки, что медовуха хмельная, любовь моя к тебе крепка, как брага... А глаза твои, они синие, как... Как... — Как ты с похмелу, Грязной. Иди отсюда, пока Серебряному не сказал, что снова ты в бражники заделался, — отмахнулся от друга Федор, читая очередной донос, пока пьяный Василий обнимал сафьяновые сапожки его. — Ну, поцелуй… Ну один! Один-одинешенек! — Грязной! — Басманов, почувствовавший чужую руку у себя на колене, раздраженно ударил его по ладони. — Вон пошел! — Строптивая баба ты, Федя! А на следующий день Слобода вся восхитилась не только цветом физиономии Васьки диковинным, но и синяком под глазом. Токмо, это его еще Никитка Серебряный не видывал, который, так сказать, превратил ассиметричный узор в симметричный, что швейки-монголки восхитились мастерству дивному. — А, ну, стой! Стой кому сказал, Грязной! — рычал князь, догнать не в силах улепетывающего с бутылкой вина Ваську. — Еще синяк поставлю! — А глаз-то у меня два! Нет третьего! Малюта Скуратов, он же Григорий Лукъянович, в кого лик прекрасный Грязного впечатался, нашел ему глаз третий. На лбу.Купцы
Иван, кабы не его титул царя всея Руси, уже бы сполз с трона, начав ныть о том, как устал и хочет спать. А дело было вот в чем — приехали к ним купцы заморские, да не от куда-то там, а из Инди какой-то. Ткани и цацки бабские привезли. Прогнать их хотел Иван, но, злым роком ли, судьбой ли, захотелось Федюше именно в этот момент полюбовника своего навестить. — Какая красота! — после этой фразы перестал государь слушать Басманова, лениво рассматривая узоры на своем посохе. Алексей Басманов, стоящий по правую руку, пытался отобрать ткани из цепких пальчиков сына, угрожая отречься. Замер тогда Феденька, долгим взглядом сверля батюшку, а после повернулся в сторону купцов, продолжая прерванный разговор. Даром, языки иноземные знаток! — Я выбрал! — счастливый Басманов-младший, указывая длинным пальцем куда-то себе за спину, посмотрел на царя. — Федор… — Алексей нахмурил густые брови, но его перебил Иван: — Все ли по любу тебе, сокол ясный? — Все, государь, - Феденька кружился вокруг них в золотой парче, словно девица, а Малюта не мог сдержать улыбки, смотря в сторону краснеющего Алексея. — И сколь мы должны тебе, купе… — речь Ивана оборвалась, так как из глазницы улыбающегося иноземца торчал кончик клинка. — Клеймо ж монгольского разведчика, — просто пояснил Басманов свои действия, как и действия тут же выскочивших опричников, а после вытащил кинжал из головы засланного убийцы с противным чавкающим звуком. — Под индусов начали ставится, — возмущенно вздохнул он, вытирая кинжал о ту самую «прекрасную» ткань. — И это, государь, вели выкинуть всю ткань эту — отравлена она, — и с отвращением искренним скинул с кистей тонких кравчий перчатки кожаные, дорогие, купленные дня два назад. Иван почему-то не обрадовался. Почему-то — потому что чрез неделю уже тащил его Федюша на базар, замаскировав под опричника обычного.Пир
В зале царском пир громкий был — веселились опричники! Сам Иван сидел во главе сего действа, лениво перебирая четки да вино попивая. — Козел ты, Вася! — пьяно икнул Басманов, тыкая Грязного пером. — Я-я-я-я? Я-то козел? А ты… Ты – баран! Кудрявый баран! — вот уж кто не просыхал, так это Грязной. — Козел! — попытался стукнуть по столу Федька, но промахнулся, и упал, чудом не разбив нос. — Бара-а-а-а-ан! — Серебряный, на ком лежал Грязной, глубоко вдохнул воздуха, не давая желанию придушить супостата взять вверх над собою. — Затихли оба! — рявкнул Григорий Лукъянович. — А вот и пастух наш! — поднялась рука Басманова с пола, безошибочно указывая на Скуратова. Царь решил, что пора вмешиваться, пока без кравчего своего не остался, а, судя по заалевшему лицу Малюты, времени меньше меньшого. — Гойда! Гойда! Гой… — Вася выпучил глаза, смотря возмущенно на Никитку, спокойно доедающего курицу, пока сам Грязной пытался вытащить изо рта яблоко, милостиво засунутое туда рукой князя светлейшего.Добро
Никитка Серебряный, честный князь русский, мужик хороший, непьющий, работящий, даже слишком, предпочитал ночам веселым ночи домашние, чтобы камин грел, да чаек с брусникой приятно руки обжигал. — И я ему тако-о-о-о-ой… — князь вздохнул, ловя Грязного за несколько минут до падения, и поволок дальше до дворца, где располагались царские опричники. — Не веришь, да? — грустно-грустно молвил тот. — Ну и не верь! Земщина окаянный! Никитка вздохнул, шумно втягивая воздух, и пошел дальше, покрепче перехватывая бравого вояку за талию. — А знаю я, чего ты хочешь. Чтобы я, как Федька перед царем, танцевал в кокошнике да юбках пред тобою? — Серебряный даже замер, встречаясь глазами с Василием. — А вот хер тебе! — даже пьяным, он умудрился отправить князя в нокаут. — Гойда! И вторил крик опричников в ответ. А Никитка Серебрянный, в себя придя, грустно вздохнул. Хуже бабы этот Грязной. Те его не бьют хотя бы, а этот бешеный... И за что токмо полюбился ему бражник окаянный?