Почему ты живой?

— Его нет… Его просто не стало… Иван наблюдает за Людвигом, который сидит на стуле, согнувшись и вперившись невидящим взором в пол. Волосы у немца растрепались, превратившись из зализанной прически в небрежные лохмы. Голубые глаза потухшие и как будто мертвые, остекленевшие. Это приводит Россию в легкий ужас. Вид уничтоженного Германии, всегда такого сильного и уверенного, побуждает Брагинского на отчаянный поступок — наконец заговорить, рассказать о случившемся, но он не может. Что-то застряло в горле, оно предательски пересохло, а сжатые пальцы в перчатках подрагивают. Иван стоит на пороге темной гостиной, окна которой специально занавешаны плотными шторами. Людвиг перестал впускать сюда солнечные лучи еще неделю назад. Теперь он, совсем один, почти не выходит наружу. Это место кажется Байльшмидту-младшему единственным, где его ушей не могут достичь навязчивые голоса и шепотки, бурно обсуждающие смерть Пруссии. Россия чувствует, что виноват, и это так. В то время как союзники ликуют и празднуют победу, Брагинский мучается угрызениями совести и не представляет, как от них избавиться. Ведь это рука его начальника подписала судьбоносную бумагу, ведь это из-за него у Людвига больше нет старшего брата. Счастливого напоминания о том, что он не один. Однако Германия всё знает. Он закрылся ото всех, потребовав оставить его в покое, и Иван имеет право заходить к нему лишь потому, что у Людвига остался кое-какой должок. И Россия ощущает каждой клеточкой, — в затхлом воздухе, беря любую запыленную вещь с полки, меряя шагами непривычно грязную и неопрятную гостиную, — всю ту боль, разрывающую душу немца, всю ту ненависть, которую он испытывает к высшим силам, что позволили случиться самому страшному в его жизни. Байльшмидт-младший тяжело вздыхает, сгорбившись на стуле так, будто что-то тяжелое тянуло его к земле. Он разом постарел, хотя страны не имеют возраста. На лбу пролегли морщины, а по лицу медленно катятся соленые капли, собираясь на подбородке и падая на паркет, весь в следах от грязных сапог. Людвиг забыл обо всем. Даже о чистоте. Безжизненные голубые глаза чуть прикрыты, а дыхания практически не слышно. Германия больше похож на несчастную куклу, чем на человека из плоти и крови. Когда бы ни приходил Иван, слезы стекают по его впалым щекам, не останавливаясь. Словно бы само время застыло в этом мгновении, а Брагинский попал в его бесконечную петлю. — Людвиг, — шепчет Россия, мучительно долго подбирая слова, — это моя вина… Германия поднимает на него равнодушный взгляд и вновь роняет голову на грудь, захлебываясь беззвучными рыданиями. Сердце, казалось бы, разлетелось на миллионы мелких осколков, жалящих душу, и плечи немца вздрагивают, когда Иван пытается положить на них руку. — Я… — прохрипел блондин. — Не позволю им так просто избавиться от него. Как будто его никогда не… не существовало… Он… И Россия тоже чувствует острый укол скорби. Их с Гилбертом уж точно нельзя было назвать друзьями. Они были врагами. Но и врагов иногда становится жаль до боли. Иван молчит, не смеет вымолвить ни слова. В висках стучит кровь, к горлу подкатывает комок. Да, Германия, он заслуживает, чтобы его помнили. Он был страной. Могучей Пруссией… — Почему ты живой? Этот неожиданный вопрос застает русского врасплох. Этот прямой вопрос-обвинение. Байльшмидт-младший по-прежнему не глядит на него, однако его кулаки крепко сжаты, и его колотит такая дрожь, что кажется, будто он заболел лихорадкой. Брагинский не может ни ответить, ни сделать малейшего шага к двери, чтобы покинуть мрачную гостиную. Ему кажется, что внутри него медленно рушится всё, что он с таким трудом создавал и берег. Все цепочки мыслей, все решения и все дальнейшие варианты событий — всё рухнуло, обратившись в пыль. Иван пошатывается, стиснув зубы. — Почему же ты живой? Почему ты, а не он? Теперь в тоне убитого горем немца сквозит холодная ярость. — Что в тебе такого… особенного? Россия понимает, что теперь тоже плачет. Он с трудом оборачивается и тихо произносит тоном, полным отчаяния и мольбы: — Не знаю. Я не знаю, Людвиг. Прости меня. Брагинский не слышит себя. Не осознает, за что сейчас извиняется. Германия зарывается пальцами в всклокоченные волосы, мелко подрагивая. И Иван думает — ничего в нем особенного нет. Над ним всего лишь поиздевались, дав важную роль страны, пережившей то, чего никому не удавалось. Старые шрамы до сих пор напоминают о себе. Татаро-монгольское иго, Вторая Мировая Война… Сколько же он потерял? Россия представляет родных сестер, так далеких от него. Оленька, старшенькая. Растила его и малышку Беларусь, а теперь совсем расклеилась и ищет поддержки во враждебном по отношению к Ивану Евросоюзе. Наташа, умница и красавица. Разве что навязывает женитьбу и так одержима этой идеей, что Брагинский сам предпочитает обходить её стороной. А вдруг не станет кого-то из них..? Как не стало Пруссии у Германии..? Что, если Украину раздерут на части жадные соседи? — Бога нет… — шепчет Людвиг тихо, уже устав плакать. — Тогда почему реален Дьявол? — спрашивает русский, понимая что задал глупый вопрос. Иван уходит, потому что чувствует — если он не выйдет из этого затхлого дома, окруженного горем и отчаянием, то постепенно сам ударится в панику. Он быстрыми шагами удаляется от жилища Германии, чтобы потом, запершись у себя, молотить кулаками письменный стол, терпя ужасные мучения. Ведь он исполнил приговор. Это его вина… В следующий раз, когда он навещает Германию со сладкими гостинцами, тот стоит в середине гостиной, не шевелясь и глядя в окно. Сильное тело наконец-то выпрямилось, обретая прежнюю статность и красоту. Но Россия еще видит в нем нетвердость, слабость после случившегося. Людвиг оборачивается на скрип двери и протягивает свою руку Ивану со словами: — Потанцуй со мной. Брагинский подчиняется и нерешительно ведет в некоем подобии вальса без музыки. Германия кажется ему таким хрупким, что Россия боится делать лишние движения. Они описывают круг за кругом. Грудь немца часто вздымается, а в прекрасных небесно-голубых глазах Ивану чудится крошечная искорка жизни. Та самая искорка, что давала Людвигу силы для танца. Что заставляла смотреть прямо в лицо русского. Что не давала ему упасть или снова заплакать. — Почему ты живой? — снова спрашивает он, уже спокойно, почти взволнованно. Его ладонь теплеет в руке России, а сердце глухо стучит о ребра, так громко и часто, что Иван мгновенно находит ответ, который долго и безуспешно искал. — Зачем его забрали, а оставили..? — Чтобы спасти тебя, — бормочет Брагинский и неожиданно чувствует чужие губы на своих, слившиеся в мягком поцелуе, таком, о каком он еще не смел и мечтать. Немец прижимается к его теплому телу сильнее, будто ему было до смерти холодно. На его губах солоноватый привкус слез, и Россия ловко перехватывает инициативу, целуя его лоб, нос, щеки, веки. Людвиг впервые настолько неуверенно отстраняется, но лишь для того, чтобы хриплым шепотом произнести полное нежности: - Спасибо.