Мустанг из-под Холмов

Когда измотанный многодневной погоней конь вдруг находит силы порвать добротные пеньковые верёвки и оставить незадачливого ловца в дураках, самое время помянуть происки нечистой силы. Только раздосадованный неудачей Том и не подозревал, насколько его брань оказалась близка к истине. Потому что без нечистой силы действительно не обошлось. Тонкая, почти бесплотная фигурка, по-стрекозиному огромные глаза, узкое некрасивое лицо — никто не спутал бы замершую у края обрыва девушку ни с дочерью индейского племени, ни с белокожей подругой пришедших из-за океана чужаков. Тем удивительнее, что Том обратил на нежданную свидетельницу своего поражения не больше внимания, чем на растущий рядом куст терновника. А ведь в тех краях, откуда он приплыл в поисках удачи, до сих пор жила память о её сородичах. — По-прежнему грубые. По-прежнему сильные. И по-прежнему жадные. Сида покачала головой, отвернулась от продолжающего выплескивать разочарование человека и провела рукой по воздуху, словно пытаясь отдёрнуть невидимую занавеску. И исчезла. Том её так и не заметил. Как и не задумался, почему даже не бросил взгляд в расщелину, на дне которой лежал труп вороного мустанга. Зря не задумался. Потому что, если бы он смог заглянуть по ту сторону Завесы, то увидел бы поросшие вереском холмы и покрытого пеной, хрипящего, но несомненно живого мустанга. Тот стоял, тяжело поводя боками, слишком обессиленный, чтобы пытаться убежать от очередного посягнувшего на его свободу двуногого. И только в налитых кровью глазах всё так же плескалось непреклонное упорство готового умереть, но не сдаться гордеца. — Тшш... тише, Храброе Сердце, тише. Тебе больше не надо убегать. Не надо спасаться. Отныне твоя судьба — бежать наперегонки только с ветром. Ладонь сиды коснулась влажной слипшейся шерсти, и оставленное раскалённым железом тавро истаяло без следа, дрожь утихла, хлопья пены высохли. Мустанг нерешительно переступил с ноги на ногу, замер и вдруг вскинул голову в призывном ржании. Он искал свой табун. Несколько долгих, мучительных мгновений мустанг ждал ответа. Но слышал только тихий шелест вереска и дыхание сиды. И вдруг, издалека, на грани слышимости даже его чутких ушей, донеслось ответное ржание. — Ну! Чего медлишь? Беги. Беги и забудь, что кто-то когда-то намеревался накинуть на тебя узду. Прости, ты больше никогда не увидишь родных прерий. У них отныне появились новые хозяева. Они заберут каждый камень и каждую травинку, не оставив места ни для индейца, ни для мустанга. Так когда-то не нашлось места для нас — ни на холмах, ни меж холмов. Только под. Мустанг всхрапнул, словно сочувствуя изгнанному со своей земли народу, хотя, конечно, какое ему дело до печалей двуногих? И уж тем более не мог он задуматься о том, что и его предки, и дети Дану сами вытеснили кого-то, прежде чем сами оказались согнанными с родных мест. Нет, мустанг не думал и не грустил ни о чём. Удар сердца — и он снова летел по зелёной траве, стремительный, как ветер, и лёгкий, как лунный луч. И только флейта сиды плакала ему вслед, рассказывая о навеки утраченном.