Спящие вулканы

Они пробовали это уже чертову дюжину раз. После тренировок, растревоженные и злые, запуганные долгой чередой неудач. После игр, с сердцами такими звонкими, что, казалось, весь мир должен им покориться. Весь мир покорялся. Но проблема оставалась, больная, пугающая своей простотой. — Может, дунем чего-нибудь? — предложил Фукуи после тринадцатого провала. Они сидели на кровати в гостиничном номере, и Фукуи прятал лицо в ладонях, передергивал плечами. — Что?! — грохотнул Окамура. Потом вспомнил про время и повторил уже тише: — Что? Ты с капитаном разговариваешь, если не забыл. Да я с тобой за такие слова знаешь что сделаю? — Я в душ, — Фукуи отнял лицо от ладоней и резко поднялся; одеяло сползло с его бедер и осталось лежать на полу, как вывалившийся язык большого зверя. — Я знаю, что ты сделаешь. Проблема в том, чего ты сделать не можешь. Я — не могу. Все двенадцать шагов, пока он шел до душевой комнаты, Окамура думал о том, что никто из них не виноват. Но если сказать об этом Фукуи — засмеет же, скажет, что разнылся, как девчонка. Окамура потер подбородок и решил попробовать: — Слушай, Фукуи... — Ложись спать, — прервал его Фукуи, не обернувшись. — Завтра матч, тебе нужно выспаться. Капитан. Окамура засыпал под плеск душа и под мысли о том, что число тринадцать ему никогда, в общем-то, не нравилось. После матча в груди всегда горячо — печет так, словно между ребер запаяли маленький вулкан и вдели жерло в глотку. Рот заполняется густой, как лава, радостью, когда табло фиксирует очередной матч всухую на счету Йосен. Паром заволакивает глаза, он забивается в руки и ноги, безвредный, но очень горячий. Кажется, если перестать двигаться, можно умереть, застыть куском затвердевшей лавы. Окамура знал — из него получится не самый красивый кусок. Поэтому он отпросился у тренера на прогулку до девяти; назавтра матча в сетке не было, в рюкзаке лежали карта города, карта медицинская, карта страховая, карта банковская и заряженный телефон. Тренер оглядела его строгим материнским взглядом и отпустила, велев звонить каждый час. Фукуи потоптался возле Лю Вея, проверил кошелек и паспорт и напросился следом. Окамура знал, что у него тоже печет. А еще — что он будет очень красивым изваянием, если что случится. Длинные ноги, острые, будто заточенные черты лица, кожа на руках такая тонкая, что вены прослеживаются до самых кончиков пальцев. Обо всем этом Окамура размышлял, придерживая его рукой за бедро и растягивая под себя. Фукуи прятал лицо в сгибе локтя — впрочем, он всегда его прятал: считал очень некрасивым, очень японским — и что-то суматошно бормотал. — Давай я сам, — сказал он, когда Окамура попытался перевернуть его на живот, и глянул сквозь спутанные пряди. Окамура ненавидел его за этот взгляд и любил так сильно, что пугался самого себя. В нем жила нежность, чистая, без примесей — Окамура и не знал, что можно испытывать подобное к кому-то вроде него. Всю свою жизнь он искал девушку с таким взглядом, пока не увидел его у Фукуи, вертлявого, дерзкого и злого на язык. Тот обронил его случайно, как роняют в морские воды последнюю монетку в десять иен. Это было после матча с Сейрин. Они все тогда чувствовали себя дешевыми и мокрыми, когда их ткнули лицом в собственную непобедимость. Спал Лю Вей, куда-то отпросился Мурасакибара, Химуро смотрел на телефон таким взглядом, что Окамура завидовал, хотя сам не знал, кому именно. Металлическое колечко мелькало в его пальцах, как маленькая молния. И только Фукуи просто сидел и смотрел открыто, не скрываясь. Хотя, кажется, потянулся Окамура все-таки первым. Они целовались весь вечер напролет, губы горели от стыда и от соли, и Окамура только и запомнил, как хлопнула дверь, когда по звонку сорвался куда-то Химуро — и после ничего. И до — ничего. Только глухая нежность, только слепая ночь. Они и сейчас целовались так же — солоно, отчаянно и жарко, будто в них кипели вулканы. Окамура осторожно, боясь оставить следы, держал Фукуи за талию, а тот опускался на него, матерясь на чем свет стоит. — Ну почему ты такой большой? — стонал он, пытаясь впустить в себя головку. — Огромный. Отрастил, блядь, себе... По его щекам текли слезы, и Окамура собирал их губами, чувствуя, что опять ничего не выходит. Они проходили это все тринадцать раз: дрожащие губы, мокрые следы на щеках, болезненно подогнутые пальцы, кривящийся от досады рот. В какой-то момент вулканы затихали, и оставалась только нежность, теплая, мягкая и густая, как пепел. Они с Фукуи просто лежали и трогали друг друга, расстроенные, но все еще возбужденные, пока не засыпали, слипшись животами, как дети. Сегодня что-то было не так. Фукуи, бледный и дрожащий, все продолжал и продолжал опускаться, и его бедра дергало от боли. — Прекрати,— Окамура обнял его поперек талии и попытался приподнять, но тот перехватил руку. — Ты не на площадке, капитан, — тонкие губы искривились в подобии улыбки. — Терпи и наслаждайся. И, зажмурившись, он расслабленно съехал вниз, ударившись бедрами о бедра. Окамура захлебнулся. Он никогда не видел у Фукуи такого лица — удивленного, восторженного и чистого. Губы то сходились, то расходились, между ними мелькал темный язык. — Да ладно, — выдохнул Фукуи, и только тогда Окамура понял, что ему можно дышать. Комната закружилась перед глазами, гостиничная, но совершенно другая. Отсвечивало в полутьме сандаловое дерево, моргали бра, пахло лимоном и мятой, ночь бросалась в окно дождем и оборванными листьями. Фукуи сидел на коленях спокойный и расслабленный и терпеливо дышал в плечо. — Я сейчас упаду, — предупредил он, — и усну, если ты ничего не собираешься делать. — Ты же хотел сам. — Я тут слегка передумал. Давай лучше ты. Окамура рассмеялся. И Фукуи рассмеялся тоже, и смех его был горячий и глубокий, как просыпающийся вулкан.