Не молчи, не говори

Харасава нисколько не стесняется собственной наготы — сидит, широко расставив ноги, и задумчиво курит, стряхивая пепел в пластмассовый стаканчик из-под кофе. У Кагеторы в доме с некоторых пор полно таких стаканчиков. — У меня не курят, — говорит он серьезно, точно зная, что такой тон бесит Харасаву. — Да брось. Или нет. На самом деле, Харасава выглядит другим, не тем красавчиком из университета, у которого девчонок было столько, что у Кагеторы рябило в глазах. И тем приятнее было запихивать его на большой перемене в кладовку с инвентарем, ставить на колени и долго, упоительно трахать, зажимая ладонью мокрые мягкие губы. Харасава потом очень долго обижался — за испорченную прическу, за помятую рубашку, за пыльные стертые колени брюк, но Кагетора знал, что это не всерьез. Его взгляд выдавал — довольный такой, сытый взгляд. Харасаву, сидящего на диване, Кагетора знает не больше, чем случайного прохожего с улицы. Вроде те же вьющиеся локоны у виска, то же движение пальцев, тот же мягкий, чуть презрительный изгиб губ — а все равно ощущение, будто кто-то влез в его кожу и теперь очень старается быть похожим. Кагеторе не нравится терпеть в своем доме этого кого-то, он вообще ко всему своему относится с бережливым — почти до стыдного — трепетом. Особенно, когда это что-то пытаются у него отнять. — М, ты уже готов? — бесстрастно интересуется Харасава, когда Кагетора стягивает с бедер полотенце и подходит вплотную. — Будешь? Сигарета в его пальцах догорает, скоро обожжет пальцы. По-хорошему, выбросить бы ее, но Кагетора не может отказать себе в удовольствии наблюдать, как еще больше опустятся уголки губ, когда огонек коснется кожи — в университете это бесило Харасаву неимоверно. Кагетора берет его за запястье, затягивается из чужих пальцев. Он ищет в темных глазах отголоски тех эмоций, которые видел раньше. Не мог же Харасава так сильно измениться за эти годы? Ну не мог ведь! Конечно нет. Недовольно кривятся губы. — Брюзга, — с удовольствием констатирует Кагетора и роняет его на спину. Харасава сминает сигарету об угол стола. — Не попал, — скалится Кагетора. — Даже не пытался. — Я, по-твоему, для кого в доме пепельниц понаставил? — О! — только и отвечает Харасава, и Кагетора уже жалеет, что вообще открыл рот. Он закидывает его ноги к себе на плечи, коротко гладит по бедрам и входит на выдохе, прикрыв глаза. Харасава сначала хмурится, будто ему больно — не больно, Кагетора знает, Харасава внутри растянутый и горячий, а смазки так много, что она вытекает, пачкая обивку дивана, — но потом бросает этот театр и стонет, запрокинув лицо и подавшись навстречу. Трахаться с ним всегда было проще, чем разговаривать. Харасава гладит большим пальцем по лбу, и это так неожиданно, что Кагетора распахивает глаза. — Ты все еще зажмуриваешься, когда трахаешь меня, — говорит он, и голос его кажется… довольным? Удовлетворенным этой новостью. — Как трепетная девица. — Кто из нас еще трепетная девица! — возмущается Кагетора и вламывается сильнее, так, что диван скрипит, а Харасава торопливо вцепляется пальцами в плечи. — Давай, расставь ноги шире, мне неудобно. — Похабник. — Брюзга. — Было уже. — Маменькина прелесть. — Ты! Терпеть тебя не могу. — Ну неправда же, — Кагетора наваливается сверху, щиколотки с плеч сползают на бедра, лоб упирается в лоб. Харасава крепко держит его за шею и подается навстречу, сильно, быстро, словно хочет закончить это все скорее. Кагетора придавливает его к дивану, не давая двигаться. — Скажи, что ты соврал. — Ты собираешься шевелиться? — Скажи. — Нет, правда, так и будем лежать? — Я жду. — Господи, Тора, ну что за детский сад? Тора! Господи… Харасава сжимается и расслабляется, дергается в сторону, пытаясь сдвинуться. Кагетора дует на его шею, белую и влажную, и слышит тихий, отчаянный стон. У Харасавы глаза закатываются от удовольствия, он балансирует где-то на грани между негой и болью, раскачивает себя, но уже ничего не решает. Кагетора с непривычной для себя осторожностью убирает мокрую челку с лица. — Кацунори. — Да, да… нет, неправда. Давай уже. И Кагетора дает, быстро, размашисто, так, как нравится им обоим. Харасава отворачивается, пряча восторженное, беззащитное выражение в сгибе локтя. Он будто и не прожил все эти годы: его лицо чистое и по-юношески удивленное, глаза блестят из-под ресниц. Кагетора отводит его руки от лица и мокро целует в губы. Ему не нравится эта чистота. Харасава красив той настоящей, правильной красотой, которая с годами не исчезает, а меняется, словно вытачивается под человека, становится более очевидной и зрелой. Кагетора привык к этой его другой красоте, ему не хочется вспоминать о прошлом. В два сильных толчка он поднимает Харасаву на лопатки, а потом долго, с наслаждением слизывает хриплые стоны с открытых губ. Потом они долго лежат, голые и запыхавшиеся, и Кагетора на ощупь находит брошенную на стол зажигалку и пачку сигарет. Харасава слегка морщится, когда он шевелится, напрягается вокруг опавшего члена и пытается сдвинуть ноги. — Дай мне, — говорит он, стоит Кагеторе прикурить, и сам вытаскивает сигарету прямо из губ. Кагетора вертит пачку в руках, кидает обратно на стол и кладет голову Харасаве на грудь. Курить больше не хочется. — Рико опять будет ругаться, что в доме накурено, — жалуется он. — А, — отзывается Харасава, выдыхая дым в потолок. — Да. У тебя же… — У тебя теперь тоже. — Да. Они не говорят о женщинах, чтобы спорить приходилось меньше. Но молчать отчего-то еще тяжелее, и Кагетора сдается первым: — Ты, кажется, женишься. — Не злорадствуй. А ты, кажется, разводишься. — И ты не злорадствуй. — Почему? — Мне неприятно, когда злорадствуют. — Нет, разводишься почему? — Да так, — Кагетора хочет махнуть рукой или пожать плечами, но поза уж больно удобная, поэтому он просто вздыхает. — Она нас не понимала. — Вас? — Меня. Рико. Баскетбол. — Сочувствую, — глубокий выдох и острый запах табака. — Себе посочувствуй. Твоя, как я помню, вообще фигуристка. Будешь слушать всякую фигню про эти их тройные тулупы и аксели. А еще про то, что все мужики козлы — это обязательно, это все бабы любят. Харасава долго молчит, а потом будто просыпается, вздыхает недовольно. — Ты только что назвал мою невесту бабой. — Я похабник, мне можно, — смеется Кагетора и поднимает-таки голову, чтобы посмотреть в лицо. — Теперь ты будешь ко мне жаловаться ходить. Помни, мои двери всегда открыты для тебя. Если Рико нет дома — а то подумает, что я сливаю информацию сопернику. Харасава фыркает. Он ничего не отвечает, только улыбается, глядя в потолок и прикусив фильтр зубами. Но если Кагетора хоть на секунду, хоть на самую малость знает этого человека, он может сказать с уверенностью: Харасава придет.