Мишка

      Бесконечные ёлки бежали вдоль дороги с обеих сторон и на скорости сливались в сплошную зелёно-бурую стену леса. Мишка торопился, обгоняя вереницы фур и сонных перегруженных дачников, плетущихся за ними, пристраивался за такими же как он, резвыми сверкающими на солнце внедорожниками. Потом и они надоедали, тогда Мишка переключался в спорт-режим, рвал как с места и шёл на долгий рычащий обгон. Стрелка тахометра заваливалась к пяти тысячам, и Мишку приятно вдавливало в новенькое кожаное кресло. Хотелось закурить привычно, но он держался, ухмыляясь про себя: вот нафига было заказывать салон с девственно-белой крышей, чтобы не мочь теперь курить в собственной машине – родном улиточьем домике? Он даже не остановился на заправке, как делал обычно в пути, чтобы выпить кислого кофе и быстро втянуть в себя две сигареты подряд. Музыка постоянно прерывалась и звонил телефон, кнопкой на руле Мишка отвечал по громкой связи, и салон наполнялся воплями. Обязательно кто-то вклинивался снова, чтобы спросить: «Ну где ты?», потребовать: «Ну давай уже быстрей, чо ты там!» или вдруг, как сейчас, сообщить, что Мишке совершенно необходимо найти по дороге и привезти бальзамический уксус. «Зачем вам уксус в лесу, гурманы хреновы? Вам что, пить нечего?» – отвечал Мишка и обещал привезти максимум чипсов. Пить им было что, оттого и трезвонили. Его ждали. «Дураки!» – думал про себя Мишка и улыбался.       Справа от шоссе, за аккуратно выстриженным склоном обочины, ёлки расступились, открывая пространство ослепительно жёлтого поля и такого же ослепительного неба в идиллически белых облачках до горизонта. У Мишки перехватило дыхание. Неестественная яркость и чистота красок заставили его отвлечься от дороги и заворожённо уставиться в пассажирское стекло. Сколько он ездил тут – ни разу не замечал такого оазиса среди мрачных еловых стен. Мишка не был ботаником и не вполне представлял, что могло так густо и жизнерадостно зацвести в самом конце лета. Целое поле солнечного свежего золота, как будто кто-то не скупясь разлил стронциановую жёлтую прямо из банки. На горизонте в дымке полоса изумрудной зелени леса разделяла пейзаж надвое. Небо тоже было ярким, цвета синего светлого кобальта, а тут ещё и прозрачно-звенящего, как весной. Мишка сбросил скорость, чтобы не догнать кого-нибудь – мало кто на трассе впечатляется живописными окрестностями – съехал на обочину и включил аварийку. Если бы он не торопился, то обязательно наплевал бы на легкомысленные светлые джинсы и занырнул в самый центр этого внезапного чуда... Как в детстве, когда он любил убежать подальше от дачи, за дорогу и конюшни, и полдня проваляться в поле, жуя заныканных по карманам инвалютных мишек «Харибо». Отец привозил их из «загранки», и Мишка всегда уминал первую пачку сам. Делился с друзьями только потом, с гордым удовольствием наблюдая восторг на лицах неискушённых деревенских своих приятелей – обычно суровых пастушков, что носились по-взрослому без седла на норовистых колхозных лошадях, и помощников слесарей, умевших смачно сплёвывать через передние зубы. Над Мишкой снисходительно посмеивались за то, что вместо рыбалки, поджигания патронов в костре или других шпанских занятий тот таскался со своим трёхногим этюдничком и красил акварельки. А он зарабатывал авторитет как мог: раздавал с невозмутимым видом диковинные конфеты и жвачки, и в такие моменты испытывал гордость за свою принадлежность большому городу, за отца и его путешествия, в которые раньше мало кто из местных верил, за мать, чьи руки были всегда гладкими и ухоженными, за то, что знал о себе всё наперёд, и всё там, впереди, было у него лучше всех. Он знал, как окончит школу, обязательно десятилетку, как пойдёт в университет, а в армию не пойдёт, как отучится и, скорее всего, поедет стажироваться куда-нибудь за границу, в ГДР или Чехословакию. Он не сомневался – отец обещал, что всё устроит, нужно только вырасти и учиться хорошо.       Мишка лежал в тёплой траве, смотрел на солнце через мутную желейную конфету и мечтал о своём, непременно хорошем: о том, что в ГДР можно купить сколько хочешь конфет и жвачек со вкладышами и набить ими целый портфель. И угостить в школе всех, даже самых противных девчонок, ябед, которых никто не любит – ему не жалко. У него теперь этих конфет сколько хочешь!       Он усаживал желейного мишку на облако, представлял его огромным небесным захватчиком, хмурил брови и обязательно побеждал, откусывая тому голову. Пока жевал одного, другой, ещё целый, путешествовал на облаке по летнему небу, просвечивая всеми анилиновыми цветами.       Потом, позже, Мишка лежал в том же поле, заливаясь слезами, и фруктовые мармеладки казались ему резиной, горькой и солёной. Он узнал тогда – подслушал случайно – что жизнь его изменится теперь раз и навсегда, что мать давно знает, только Мишке говорить было нельзя, и по всему выходит, что теперь какая-то другая девочка поедет вместо него в ГДР или Чехословакию. Только она ещё совсем мелкая, ей до того ещё расти и расти, а Мишка же, вот, уже большой, он уже перешёл в девятый, и до Университета ему остаётся всего ничего… Тогда он разлюбил «Харибо», но отец продолжал приходить в положенные воскресенья и приносил коробки сластей, говоря привычно: «Ну вот видишь как, сынок. Ну ничего. Ты, главное, в облаках не летай, ты учись, учись…»       И Мишка учился. Прошло совсем немного времени, и не стало уже ни дачи, ни мармелада, и поле больше никто не косил. Куда-то пропали колхозные клячи, да и от колхоза остался только сторож – запойный дед в круглогодичных кирзачах. Мишка лежал в высокой траве и затягивался сладким, продирающим до спинного мозга, дымом косяка с беспонтовым северным самосадом. Папироса тянулась всегда неровно, стреляла оглоблями и прогорала с одной стороны быстрее. Мишка заправски облизывал пожарную сторону и сплёвывал сквозь зубы. Он не думал уже ни о загранице, ни о том, как поразить одноклассников конфетами, ни об отце. Улыбаясь, он наблюдал за облаками, которые в конце августа всегда громоздились по кромке неба. Ярко-белые, они сами были как медведи: опрокинувшись на плоские спины, тянули свои кучевые лапы вверх, морщили носы и шевелились, медленно плывя по воздушному течению. Проплывали своей дорогой, появлялись из ниоткуда, по пути менялись, уплывали в никуда за лесной горизонт… Рядом в траве старый приёмник сипел что-то далёкое и тревожное о танках в Москве, воодушевлённое о баррикадах и неопределённое о будущем, а Мишка знал, что его только что зачислили в Универ.       Телефон в машине снова взорвался трелью, разметав ставшие вдруг такими ясными картины воспоминаний на отдельные мазки. Прозрачная акварель тут же размылась в реальной яркости дня. У Мишки защипало глаза и с новой силой засосало под ложечкой. Захотелось поскорей добраться к столу, наверстать пропущенный обед и совместить его с ужином. Год не собирались всей компанией, а он и так прибудет последним.       Мишка сдержал данное себе слово не напиваться до состояния, когда утром его не собрать по запчастям. В воскресенье не пил вообще, готовясь непоздно сесть за руль. Хотел сделать себе тайный подарок – успеть на жёлтое поле до сумерек. Специально отбрехался от попутчиков. Все приехали кто с кем, машин хватало, и в услугах извозчика никто не нуждался. За Сергунком на длиннющей, неуместно сверкающей пафосом посреди леса, ауди водитель приехал ещё накануне вечером, и столичная звездищща отбыл в Питер к ночному поезду. Все, кроме Мишки и, ещё пожалуй, Макса, долго уговаривали Серёгу остаться, зная, что это бесполезно. Пытались нарочно споить, чтобы тот забыл о своих планах, что, впрочем, тоже не могло увенчаться успехом, учитывая, сколько Серёга вливал в себя без ущерба и последствий. Он, похоже, ступил на путь Бенджамина Баттона и отдалялся от всех ровесников в противоположную сторону, с каждым годом становясь неестественно моложе и бодрее. Мишка обнял старого друга, тот стиснул его крепко и шепнул на ухо: «Кончай дурить, Майки!» – «Ой, всё!» – перебил его Мишка. «Не всё. Я тебя знаю! Посмотри на Максика, он же серый весь!..» – «Проваливай, Серджио!» – засмеялся в ответ Мишка, а Сергунок уже нырнул в пахнущий новой кожей салон авто и принялся нервно раздёргивать шторки, которые закрывали обзор изнутри. Напоследок опустил стекло, махнул рукой – на запястье характерно звякнул килограмм его вечно спутанных вызывающих браслетов из страз, черепов, чёрной кожи и белого золота – и крикнул: «Чао, неудачники!»       Мишка гнал в сторону дома. На излёте лета сумерки наступают быстро, но сегодня было пасмурно, и он жалел, что не сможет сделать на закате пару ярких пейзажных фоток. По пути туда он даже не подумал достать телефон, пристёгнутый проводом в машине. Подъезжая, сбросил скорость, а когда завидел просвет в ёлках, остановился на расширении обочины и вышел под моросящий дождь.       Долго стоял, пропуская поток машин, кутаясь в тощую ветровку, потом перебежал шоссе и направился туда, где открывался вид на его поле.       Понял, что всё не то, ещё пока шёл, пока щурился от припустившего сильней дождя, от порывов ветра и брызг, летящих из-под колёс встречных машин.       Поле было мрачно-бурым, выкошенным давным-давно и уже вылинявшим, с клочками пожухшей соломы. Вдалеке, в грязном мареве дождя, на нём чернели стожки, а лес на горизонте почти сливался с небом, затянутым низкими серыми тучами. Вдоль обочины и дальше по периметру поля, сколько хватало взгляда, торчали косые столбики с намоткой колючей проволоки. Мишка оторопело смотрел на новый пейзаж и не мог поверить, что пару дней назад здесь явилась ему совсем другая картина. Как будто и не было её. И не могло быть. Может, когда-то, летом, писаным ярким жирным маслом, или раньше, осторожной акварельной весной, но не сейчас. Мишка попытался закурить, но сигарета тут же вымокла и потухла. Он стоял и смотрел на то, чего как будто и не было. И его самого как будто не было. Он точно знал, что был когда-то. Ещё недавно. Он точно помнил. А теперь – ничего: ни полей, ни красок, ни его самого, ни настоящего, ни будущего…       Вчера у Мишки был день рождения, а завтра была осень. Он ненавидел дни рождения с детства. Из-за близости осени. Потом стал не любить их как все – из-за возраста. Пару лет назад он, казалось, забил на всё и устроил в каком-то клубе грандиозный юбилей. На барных стойках до утра жгли самбуку, а Мишка до утра жёг в танце рядом с диджейским пультом. Он прятал за чёрными очками зрачки, затопившие радужку, и отплёвывался от перьев, которые липли на пересохшие от спидов губы и мокрое от пота тело. Потом они с Сергунком нанюхались баснословного кокса и полировались шампанским, пытаясь хоть как-то унять хаос в Мишкиной голове, Серёжина голова, как всегда, оставалась в порядке. Потом Мишка дрался, потом блевал, потом посылал кого-то нахуй, с кем-то целовался, снова поливал себя шампанским и снова танцевал… Это была истерика, которой он отметил тридцатипятилетие. Отметил и затих. Как-то жил, как-то работал, вёл переговоры, платил зарплаты, холстов не писал – не комильфо да и некогда, в облаках не летал, не замечал смены сезонов, не замечал, как изменяются люди кругом и как изменился сам… Заметил только, как ему стал никто не нужен и как постепенно он стал не нужен сам себе.       Мишка сел в машину и наконец закурил. Телефон тут же разразился нервной дрожью.       «Михаил Андреевич! Мы хотели поздравить вас с днём рождения, но вы всё время были вне зоны…» Мишка даже отвечал что-то, натянув дежурную улыбку. Он всё время был вне зоны. Весь последний год точно. Машинально отбил звонок и машинально, не глядя на дисплей, ответил на новый входящий. Голос Макса казался слегка охрипшим, он что-то говорил, а Мишка смотрел в залитое дождём окно. «Ты вообще слушаешь?» – « Вообще слушаю», – Мишка прикурил очередную сигарету и выпустил дым в трубку. «Обещай хотя бы подумать». – «Я обещаю… – затянулся и добавил после паузы: – А о чём ты говорил?» В трубке послышался вздох. «Возвращайся, Миша. Просто возвращайся».