hunger.

Say you wanted me but you never wanted me, you wanted my hunger instead. - Я хочу тебя. Слова падают тяжелой холодной моросью на протертый паркет, прерывая идиллию уютного жужжания телевизора. Марк смотрит секунду, две, моргает, а затем закатывает глаза и с бездушным молчанием возвращает все свое внимание драме, разыгрывающейся на экране. Джебом тихо выдыхает, чувствуя себя измождённым и побеждённым. Комната кажется внезапно слишком темной, а свет от телевизора ослепляюще резким и режущим по склерам глаз. Но он не моргает. Это не больно. Не так, как равнодушие, раздирающее глубокие борозды где-то под решеткой ребер. Говорят, что привыкают ко всему. Джебом почти согласен с этим. Марк определенно привык к его спонтанным признаниям, так же как он сам к его едва уловимой реакции. Осуждающий цокот, мягкое покачивание головы, чуть сжатые губы, руки на его плечах в останавливающем жесте, иногда чуть виноватый взгляд, но чаще раздраженный. «Нет». «Мы же друзья, Джебоми». «Так нельзя». «Это уже не смешно». Джебом влюблен. Джебом уязвлен. Ему хочется верить, что привыкают ко всему. И он почти согласен. Только ноют и кровоточат стигматы под ребрами все так же. По большему счету, Джебом виноват во всем сам. Он приходит к этому выводу каждый раз, когда уходит к себе в комнату – кутаться в холодные, вечно сырые простыни, вслушиваться в тишину их общей квартиры и думать. Думать о том, когда все стало так безбожно безнадежно. В Марка не влюбиться сложно. Практически невозможно. Утешать себя такой мыслью можно, но совсем недолго. Джебом очень хочет понять за что, почему это он. Потому что, если понять, за что любишь – можно найти, за что разлюбить. Джебом не знает эту магию совпадений и пересечений, не знает, что важнее - родинки на ключицах Туана или его упорство, которое восхищает парня неподдельно и беспредельно, линия его бедер или страстность его натуры, его крепкий, дурманящий запах или детская непосредственность. Он ищет ответы на свои вопросы – отчаянно и испуганно, но их нет, и никогда не будет. Джебом просто не мог не влюбиться в Марка. В первый раз он признается ему после вечеринки у Джексона. Когда они пьяные и слишком счастливые бредут по пустой улице, толкая и хватая друг друга. У Марка дрожат руки, пока он пытается прикурить от Джебомовой сигареты. У него лохматые волосы, бледные, потрескавшиеся губы и размазанная по векам подводка, но все это не важно. Потому что Джебом влюблен. Ему хочется это сказать, прямо сейчас – в четыре часа утра, в безлюдном переулке, а потом целовать его, хватая за выбеленные, сухие волосы и слушать, чувствовать его частое дыхание. - Я хочу тебя, Марк. Туан роняет сигарету, чертыхается, но все же поднимает голову и смотрит на своего друга как-то слишком трезво для двух бутылок вина. - Все меня хотят, идиот, - он глупо улыбается, выдергивает сигарету у Бома из губ и мажет пьяным поцелуем куда-то в щеку. А затем с по-детскому чистым смехом бежит в сторону их дома. Может быть, он начал все неправильно. Так говорит себе Джебом потом. Он пытается второй раз, уже дома, на кухне, где вполне трезвый Марк ищет, чем можно поживиться. На нем растянутая майка, возможно Джебома, и старые полинялые домашние штаны, определенно Джебома. - Почему ты все время такой голодный? - Может, потому что ты постоянно все сжираешь? - Нет, это просто у тебя натура такая…склонная к поглощению всего. - Не умничай. – Марк морщится, а Джебом просто любуется им. Они садятся друг напротив друга, чтобы разделить один рамен на двоих. Привычка, выработанная за годы совместного проживания. В конце концов, у них все общее – квартира, вещи, еда, чертов воздух между ними. - Я тебя безумно хочу. В этот раз Марк даже не удивляется, просто перестает есть, снова долго смотрит на Джебома, а потом тихо произносит : - Если ты хоть немного уважаешь меня, перестань нести эту чушь. - А если это не чушь? - Джебом, мы друзья, а с друзьями не спят. Так больно, что хочется сделать больно и ему. - О, ну значит, Джексон явно не твой друг? Или ты для него делаешь исключение? У Марка злые глаза и жесткий кулак, которым он мажет по челюсти, прямо как в ту ночь губами. И в этот раз Джебом тоже не сопротивляется – просто хватается за край стола, чтобы не упасть и горько улыбается. - Это было раз. И я был пьян. Такого больше не будет. Тем более с тобой. - Почему? Это так чертовски больно. - Потому что… это ты. Они мирятся через неделю за общей бутылкой теплого невкусного пива. Джебом сбивчиво, теряясь в шараде слов, бормочет извинения, а Марк холодными, сухими пальцами касается бледнеющего островка синяка, обводит его контуры и осуждающе качает головой. Кожа к коже, жестоко, на грани хрупкой тонко, словно самая извращенная пытка. На языке терпко и гадко, как на сердце. Идиот, идиот, идиот… - Ты можешь говорить, что угодно, до тех пор, пока ты искренен. И сам Марк холодный и сухой, сотканный из ледяных нитей и равнодушия, и только глаза – пытливые, горящие, просящие. - Хорошо, - тихо отвечает Джебом, ломая себя на кончиках Туановых пальцах. С тех пор Джебом легко впадает в запутанный шаблон признаний – не к месту, не к времени, не тому, кому это нужно. Марк слушает внимательно, снисходительно и даже немного сострадательно, но раздирает раны сознательно, Им не слепой. Просто очень глупый. Танец на два такта, толкай и тяни. Туан ведет уверенно, а Джебом страдает почти с мазохистским удовольствием. Они продолжают делить все на двоих – узкий диван в гостиной, чашку кофе по утрам, пачку сигарет, слезы Марка, когда его бросает очередной неизвестный и ненавистный любовник. У Туана нет блядских тенденций, просто любит он быстро и страстно, ему хочется успеть ухватить все и сразу. Джебом говорит это себе, когда он замирает у него в руках, устав от бессмысленной чехарды обвинений и оправданий. Единственная тенденция в его жизни – нескончаемое отклонение, вечные скачки и перевороты. Марк боится застоя и стабильности, и констант в его жизни нет разве, что кроме их общей квартиры, поделенных поровну будней и Джебома. Единственная неизменная точка в жизни – это Джебом. Не линия на ладони, и даже не черточка на ее ребре. Всего лишь точка. - Ты дурак, Джебом-хен, и Марк твой дурак. Джинен корчит болезненно кислое лицо, с паутинкой морщинок возле глаз и кривой линией рта, давясь то ли горячим кофе, то ли своими словами. В ответ Джебом лишь греет онемевшие пальцы о горячую керамику своей кружки и изучает унылый пейзаж за окном забегаловки. Его тонсен следит за ним с неопределенным любопытством и осуждением, продолжая свою словесную экзекуцию: - Знаешь, в отношениях нельзя только получать или только давать. В любых. Даже в дружбе. Он не может только брать. Все должно быть относительно равносильно. Тебе не кажется, что он тебе сильно задолжал? - Ты опять начитался своих умных книжек? - Это ты проспал уже третью пару по социологии за неделю, дурак-хен. Эй! Будешь меня бить, я не дам тебе списать лекции. - Джебом-хен? Голос у Джинена нежный и тревожный, в легкой пелене заботы и волнительного сопереживания. Джебом отстраненно думает, что немеют у него не только пальцы, покрываются корочкой безучастия уголки его сознания и души. - Чего бы ты хотел, Джебом-хен? - Убежать. Джинен теребит свой пушистый шарф, на секунду-две впадая в тяжелую задумчивость, а потом вдруг расплывается в щекастой улыбке: - Кстати, хен, у тебя передо мной есть долги. Не забудь рассчитаться. Глаза Марка сужаются на периферии лица Джебома, и у последнего потеют ладони и сердце стучит где-то в горле. Близко, мучительно и головокружительно. Так, что даже вдох захлебывается в рваном сердечном ритме. - Почему? Слово глухим хриплым стоном слетает с сухих, покусанных губ и зависает в их вечно общем воздухе. Без которого Иму придется задохнуться. - Джебом, почему? Бледные ладони Марка с лазоревым ажуром вен распластаны на столе кухни в жесте поражения, и Им отстраненно думает, что несет его кровь по этим голубым дорожкам. Не мысли о нем, не чувства к нему. Глаза в глаза, по тонкой наэлектризованной нити гоняя напряжение, считывая с чужой радужки свое искаженное отражение, забывая про свое сбитое дыхание и даже существование. У Марка в глазах маленький расколотый мир, самый яркий и далекий, который когда-либо видел Джебом. Мир нереальный и недостижимый. Мир свободы и раскаленного калифорнийского солнца, соленых брызг и несбыточных надежд. Хочется сказать, как больно и страшно. Как его душит Марково великодушие, помноженное на собственные трусость и малодушие. Как сложно жить в этом мире на радужке его глаз, в узоре его вен и ритме его дыхания. Как странно, гадко и мучительно считать его улыбки другим болезненно тщательно, раскладывать стоны из соседней комнаты, вычленяя мелодию его эмоций. Рано или поздно Марк вытеснит его из своего мира, выкинет со своей идеально неидеальной планеты с нецикличной сменой траекторий, галактик, Вселенной, столкнет в темную и безумную пустоту. Джебом лучше сделает это сам. - Мне кажется, нам слишком тесно вдвоем. Марк усмехается, нервически дергая верхней губой, и Иму хочется коснуться пальцами темнеющей на бледной коже точке родинки. - Поэтому ты решил переехать к Джинену? В его однокомнатную каморку? Будешь спать в обнимку с ним на его дурацком матрасе? С ним не так тесно, как со мной? У него трясутся плечи, а нервные пальцы бессмысленно высекают в воздухе рисунок какого-то панического отчаяния. Взгляд тяжелый и злой, и впервые за 8 лет знакомства Джебом видит, как меркнет и осыпается мир в его влажных глазах. - Да. - Но почему? Потому что он не ты. Вещей ничтожно мало. Джебом собирает 3 года своей жизни аккурат в одну дорожную сумку и старую коробку от микроволновки. На сборы ему хватает пары часов, бутылки виски и презрительного, пронзительного взгляда Марка, следящего за каждым его движением. Неверяще. Испытующе. Он ему не помогает, молчит в густеющей тишине, прячет свои покрасневшие и потускневшие глаза и лишь изредка выдергивает бутылку из ладоней Джебома. У них ведь все общее. Пусть и до завтрашнего утра. Когда Джебом вытаскивает свои вещи в их маленький, захламленный коридор, Туан не выдерживает и запирает свое лихорадочно трясущееся тело в клетке своей комнаты. Нет, сегодня они не будут делить его слезы. Может быть, Марку нужно научиться справляться с этим самому. Он приходит к нему ночью, где-то между тремя часами и тревожной вереницей мыслей, воспоминаний, неоправданных ожиданий, мгновений и признаний. Джебом чувствует его вес на своих бедрах, одуряющий запах его тела, касание его нервных пальцев, а затем сухих, соленых губ. - Марк… Он ранено шипит, когда Джебом отстраняет его, чтобы выпутаться из ловушки его худых ног и горячих глаз, и снова тянется с очередной порцией страсти и отчаяния, впаивает в его кожу раскаленное раскаяние. И Джебому отчего-то еще больнее, чем от еще недавнего равнодушия. - Марк, перестань. Он часто представлял себе, каково это – любить его в темноте комнаты, слушать мелодию его удовольствия, умирать немного с ним, чтобы снова ожить. Но возможности упущены, риски велики и неоправданны, а попытки не засчитаны. Долги Марка должны быть отпущены, как и грехи Джебома. Он знает, что всегда, каждый раз умирать будет он один. Им не стать единицей, их всегда будет двое. Он и Марк. И общее между ними. Джебом упирается в холодное, скрипучее изголовье своей кровати и мягко отстраняет Марка. На нем растянутая майка, возможно Джебома, а в его целях получить назад очевидно и его самого. - Джебом-а, - он тянет гласные осторожно, излишне тревожно. В заплаканных глазах прячется тень страданий, едва ощутимых колебаний и плещется отблеск виски. – Люби меня, ненавидь меня, делай, что хочешь со мной, только останься. Им давится сырым воздухом, а Марк хватает его руки и запускает себе под майку, жмурясь от неуверенных пальцев на своем горячем животе. Красивый. Напуганный. Разбитый. - Марк, иди к себе. Ложись спать. - Не хочу, - он шепчет в горячечном бреду, целуя, кусая Джебомовы плечи, дышит рвано и мазано куда-то в соединение его ключиц, снова раздирая кровоточащие стигматы безжалостно и искусно. – Я тебя хочу, всегда хотел. - Нет, Марк, ты никогда не хотел меня, ты хотел лишь мой голод. Марк смотрит на него пораженно, испуганно, с незнакомой ему затравленной решимостью. Его бледные, жестокие ладони с силой сжимаются на его плечах. На его сердце. - Отпусти, Марк. – Джебом умоляет, - Пожалуйста, отпусти меня. И Марк отпускает.