Ромашки для Армина

Знобило. Ноябрьский холод в этом году пришёл слишком рано – ещё в октябре: мороз не спадал уже вторую неделю. Он был не сильным, но настойчивым, и, если не шевелиться, пробирал до костей. Хрустальный воздух был почти жидким и неприятно перетекал в легкие, а его поцелуи на щеках больно щипали. И временное отсутствие зимней одежды разведчикам радости отнюдь не приносило. Но, чёрт возьми, была в этом всём какая-то романтика. В этом раннем закате, который делал жидкие, размазанные по небу облачка розовыми и похожими на необыкновенно вкусное и сладкое угощение. От бледного, больного полудиска умирающего на ночь солнца они тянулись вверх – сначала к прозрачно-голубому, а там, в самой вышине, невероятно темному синему небу. Люди перед ранним заходом солнца ещё шумели, но природа уже затихала, и земля напускала на себя сизый туман, который полз между сухих былинок уже отцветших трав. Это было красиво. Члены Разведки под покровом вечернего воздуха выходили из столовой, плотно кутаясь, кто во что мог. Под зиму никто не решался пренебрегать плащом, все накидывали на голову капюшоны, те, у кого была возможность, доставали из-под кровати тёплые вещи. Но таких было действительно мало, и поэтому Микаса со своим плотным красным шарфом вмиг сделалась героиней завистливых пересудов. Жан, никакого шарфа, разумеется, не имея и перепрыгивая с ноги на ногу, стоял неподалёку от столовой за какой-то ненужной постройкой. Сегодня он не ужинал. Иногда чувство голода после изнурительной тренировки, да и после адской уборки одной из кладовок (Кирштейн умудрился проштрафиться перед капралом), всё-таки давало о себе знать, и тогда желудок неприятно сводило. Но желания есть у юноши не было: сегодня ему было не до того. * * * Шум поднял Йегер. Вернее, нарочно никакого шума он не поднимал. Просто этот парень по природе своей не мог быть тихим и, Жан подозревал, незаметным. Месяца полтора назад Кирштейн оказался свидетелем разговора Эрена и Микасы, которые, заговорщически косясь на Армина, обсуждавшего что-то с командором недалеко от непосредственного места тренировки, пищали про третье ноября и подарок. Конни, который тоже стал невольным свидетелем разговора, подтянулся к ним и прямо спросил: - А что, у Армина скоро день рождения? - Ага, - бросил Эрен и громко огласил дату, на что Микаса поторопилась прикрыть ему рот рукой: Йегер мог привлечь внимание виновника предстоящего торжества. За Конни подошла и Саша. - День рождения? У Армина? Надо же подготовить ему подарок! – глаза девушки загорелись. Вмиг шума вокруг стало больше, и обсуждение происходило куда более живо, чем до этого. «Надо» и «подарок» - эти два слова крутились в голове Жана, когда он, круто развернувшись на каблуках, неспешно зашагал прочь от компании. Армин был хорошим парнем, надежным, даже бесстрашным. Жан помнил о том, сколько раз хрупкий на вид юноша спасал ему, здоровому и куда более храброму (в его, жановом, идеале), жизнь, и мысль о скором празднике быстро превратилась в желание что-то подарить. Но что? Что вообще дарят людям? В последний раз Жан готовил подарок только для Марко, да и это было давно… Сердце болезненно сжалось. Кирштейн тряхнул головой, отгоняя ненужные воспоминания. Он честно пытался задуматься над подарком, но на ум ничего не шло. Мысли не хотели вязаться одна с другой, и в голове гулял только тёплый еще, сентябрьский ветер, наполненный запахом скошенной ржи и луговых трав. И тут Жана осенило: цветы. Это должны быть цветы! И непременно ромашки. Это должны быть красивые ромашки. Не те, бледные и милые, которые ещё пару месяцев назад красовались у каждой стены, а большие, сочные, жирные. Такие, чтобы было видно: вот он – подарок. От внезапной мысли он напрягся всем телом и остановился. Она вдруг показалась ему единственно возможной и невероятно правильной: ромашки для Армина. В его голове это звучало как «солнце для неба», «трава для степи» или «реки для…» для моря? Жану хотелось сказать: для моря. Он знал, по рассказам Армина, что море – оно синее, большое и вообще есть, хотя никогда его и не видел. Но реки – для моря. Жан и сам не знал, почему вдруг так сильно загорелся этой идеей. Не знал он и того, какой именно идеей он загорелся: идеей подарка? Идеей ромашек? Или идеей подарка Армину? Жан не отмахивался от этих идиотских мыслей – он их просто не замечал, решив приступить к исполнению своего плана немедленно. Через пару дней с почтой он отправил в Сину записку. Он с силой впихнул её в руку почтальона, пристально глядя ему в глаза и наказав доставить в целости и точно по месту. Чтобы его просьба исполнилась наверняка, он сунул ему в кулак несколько монет на спиртное. Письмо было адресовано старому знакомому, которому удалось-таки пробраться за Сину на постоянное место жительства. Жан спрашивал, найдутся ли там нужные ему цветы и возможно ли (если они, конечно, найдутся) как-то доставить их ему. На удивление быстро, уже через неделю, пришёл ответ: друг писал, что это не составит труда, и тогда Жан излился в благодарностях чернилами по бумаге и указал дату, когда их следует привезти. Правда, друг оговаривал, что отправить он их сможет только с почтой, и (тут Жан начинал верить в чудеса) его благо, что график поступления корреспонденции совпадал с «днём икс». * * * И в этот-то самый «день икс» с раннего утра Жан пребывал в крайнем волнении. Он переживал, доставят ли цветы вовремя, не истреплются ли они в дороге, да и вообще – мало ли чего может случиться! Поэтому с самого подъёма он старательно избегал Армина. Хотелось ведь по-человечески поздравить, с подарком. А не так: я вот, мол, тебе пару ласковых скажу, а сюрприз свой потом получишь. Жан так не любил. Сюрприз – он на то и сюрприз, он большим должен быть, цельным, а не разодранным на части. Подарок – он и сам ведь что-то должен дарить и нести. Вот вы когда-нибудь делили радость на две половины? И он терпеливо ждал. Ждала и Ханджи Зоэ – Армина в своей лаборатории. И этой взбалмошной непредсказуемой женщине Кирштейн сейчас был невероятно благодарен, ведь Армин застрял у неё до полудня, и у шатена была возможность хотя бы что-то закинуть в свой желудок, избегая встречи с Арлертом. Приметив Кирштейна в столовой, Йегер привычно напрягся, медленно убирая ложку в сторону. Микаса кинула на Эрена недовольный взгляд: ешь давай! Но тот, плотно и ехидно сжав губы и нахмурив свои толстые брови, следил за Жаном. Тот взял немного: кашу, хлеб и горячий чай, чтобы согреться. Что ж, нетипично для Кирштейна. А Жан, усевшись за свободный стол в одиночестве, грешным делом было подумал, что и с этим не справится. Однако ел, пусть и не особо охотно. Эрен совсем не знал, чем его можно уколоть. Обычно Жан и сам мог подкинуть повод для очередной ссоры, но сегодня он был необычно тих. Это было плохо: у Эрена чесались кулаки, и страсть как хотелось использовать в качестве наждачки морду Кирштейна. Ну а чью же ещё? Жан драться умеет. Оставшись, в конце концов, без внимания Жана и страшно взбешённый этим обстоятельством, Эрен решил попробовать сам. Жан уже убирал поднос, когда до его уха донёсся голос. - Эй, Кирштейн! Что, принцесска на диетке? Жан пропустил замечание мимо ушей. Прости, Эрен, но это утро не для тебя. Он молча, не выходя из задумчивости, убрал посуду и направился к выходу. - Слышишь, ты! – откуда-то справа подлетел Йегер. – Я с тобой разговариваю! – и тяжёлая рука с размаху почти больно легла на его плечо. Микаса инстинктивно сжала кулаки, но Жан в это же мгновение стряхнул с себя руку Эрена. - Йегер, уйди. Не до тебя. Эрен опешил. Обычно Жан и сам не прочь поразмяться, а тут… даже не послал его в известном направлении и не обозвал очередным хлёстким ругательством. Эрен от такого невнимания взорвался окончательно. - Кирштейн, придурок! Дуй сюда! Ты меня бесишь! Жан устало вздохнул. - Эрен, иди, куда шёл, - и, закутавшись, покинул помещение. Эрен так и остался стоять, вперившись взглядом в дверь. Микаса удивленно захлопала глазами. Лица завтракающих товарищей, которые с нетерпением ждали очередной буйной потасовки, вытянулись от удивления и разочарования, а Конни даже присвистнул. Саша с трудом проглотила кусочек хлеба. После полудня наконец-то привезли почту. Жан не помнил ещё, чтоб он так резво мчался в сторону КПП, где обычно разгружали поставленную корреспонденцию. Почтальон, тот самый, который выпил в придорожном кабачке пару рюмок за счёт Кирштейна, держал в руках пышный букет большеголовых ромашек, скромно украшенный какими-то длинными тонкими листьями и сухоцветами. Жан просиял: есть! Вмиг подскочил он к почтальону, торопясь забрать букет: он хотел остаться незамеченным. Народу много, мало ли – подумают ещё чего. Благо он успел до толпы. Он бережно принял цветы из рук седого мужчины и на радостях снова дал ему на выпивку. Почтальон скривил свой морщинистый рот в благодарной улыбке и коротко кивнул головой, приподнимая фуражку. А Жан помчался, забыв обо всём на свете, в казарму – поставить букет в воду и надёжно укрыть его от посторонних глаз до вечера. К КПП направлялся Эрвин Смит. Сияющий юноша с букетом ромашек попался ему на глаза, быстро куда-то убегая. Смит хмыкнул. Нечасто, ох, как нечасто лицезрел он здесь похожие картины. Эх, молодежь! Командор коротко улыбнулся, взбудораженный воспоминаниями юности. Помнится, он тоже дарил кому-то цветы, правда, это были розы. * * * В полутьме окна столовой бросали на заснеженную землю рыже-жёлтые пучки света. Они были совсем не красивыми и только портили прелесть позднеосеннего заката. Тот свет, догорающий красный, мягко падающий с противоположной стороны, смотрелся куда более естественным и куда менее напряженным. Кирштейн ждал, бросая любовные взгляды на этот закат. Солдаты торопливо выходили из столовой, потирая руки и спеша укрыться в теплой казарме. Ах, как жаль, что ещё не время для зимней формы! Сам Жан уже тысячу раз успел об этом пожалеть, переминаясь с ноги на ногу. Больше, чем свои замерзшие колени, он жалел только букет, уныло поджидающий своего будущего владельца. И было что-то трогательно печальное в этих тонких лепестках, дрожащих от невидимых движений морозного воздуха. По правде, сейчас Жан больше всего боялся того, что ромашки попросту замерзнут. А время шло, наверное, слишком быстро. Стремительно солнце прятало своё морозное красное личико за горизонт, и, когда наконец оно пустило в небо свои последние стрелы, тонкая фигурка выпорхнула из столовой. У Арлерта на левой руке висел бумажный пакет, свободной же он легко накинул капюшон и поспешил скорее задернуть плащ. Привычной тропкой он споро направился в тепло. Армин и не подозревал о том, что настолько популярен. Поздравления, конечно, не сыпались на него, как из рога изобилия, но друзья-курсанты регулярно подбрасывали порцию душевной теплоты и искренних пожеланий. Некоторых ребят он знал лишь косвенно, знакомства были случайными, но они от всей души поздравляли Армина. Больше на словах, правда, но именно их блондин ценил на вес золота. И, конечно, сразу же и безошибочно отличал искренние пожелания от фальши. Последней было немного, но – тем не менее. Что ж, в конце концов, не всем же его любить. Эрен и Микаса поздравили его самыми первыми, нагло ворвавшись в комнату к спящим парням и разбудив Армина щекоткой – совсем как в детстве. Они оставили ему свой, один на двоих, подарок, подергали за уши, крепко-крепко обняли и убежали готовиться к подъему. Конечно, перебудили они всю комнату, но ни на одном из заспанных лиц не было и тени злости: как можно было отчитывать Армина, который ни разу не отказал в помощи никому из них? Да и за что? За хороших друзей? В общем, таскали за уши Арлерта сегодня не однажды. Приложился к изрядно покрасневшим ушкам сегодня даже сам командор. Не теряя привычной серьезности, он пожелал мальчику стать гениальным стратегом. Ханджи Зоэ, прослезившись, задушила его в объятиях, сетуя на то, как быстро дети растут. Даже капрал похлопал его по плечу и бросил что-то короткое, но очень важное. А потом они вручили ем внушительный сверток. Вручили – и тут же Зоэ утащила его в лабораторию, обещав накормить завтраком (разумеется, праздничным) уже там, ибо учёной невероятно срочно требовалась помощь невероятных арлертовых мозгов. * * * И сейчас, взволнованный, Арлерт торопился вернуться к своей кровати, чтобы, лёжа на ней, ещё раз просмаковать каждый момент прекрасного сегодня. Но не тут-то было: из-за соседней постройки наперерез ему вышел Кирштейн. Армин глядел куда-то под ноги в одну точку и улыбался, вспоминая события дня и томясь приятным ощущением искренней радости. И, растяпа, совершенно не заметил, как уткнулся прямо в Жана. Очнувшись и отступив назад, он захлопал ресницами и, приглядываясь, понял, кто же перед ним стоит. - Привет, - неловко выпалил Жан, пряча руку с букетом за спиной. - Привет, - улыбаясь и совсем позабыв, что с Кирштейном он не виделся с самого утра, ответил Армин. Жан неловко почесал затылок. О подарке-то он позаботился, а о своём красноречии, вернее, о полном его отсутствии, он позабыл напрочь. И теперь стоял перед Армином, замёрзший и смущённый, не зная, что сказать. Не убегать же от него, в самом деле! Если честно, хотелось сказать что-то вроде «желаю, чтобы тебя не сожрали титаны». Нет, это была не шутка, просто они, добровольные смертники, ходили по шаткой границе. А в ладонях у них был полый хрустальный шар, в котором колыхалось пламя их собственной жизни – это несмотря на рюкзак с чужими за спиной. И вполне естественным казалось пожелать кому-то выжить, сказать: «Эй, живи, не умирай; эй, будь осторожен; эй, я не хочу терять товарища». Эгоистичное пожелание. Но Жан не хотел вспоминать эту печать и печаль смерти, которая незримо будет лежать на всех них, пока с титанами не будет покончено. Он хотел сказать что-то теплое, искренне и доброе – и не умел, и не находил слов. Не его это дело – копаться во фразах, подыскивать и выбирать. Поэтому он попробовал наобум. - Я желаю тебе… Ну, в общем, чтобы всё у тебя было хорошо, много приятных впечатлений и поменьше расстройств, наверное. То есть, большой тебе удачи! – на этих словах он совсем сконфузился и, неловко дернувшись, протянул ему цветы. И Жану захотелось высунуть свой язык на морозный воздух и расчесать его ногтями. Более глупо Жан чувствовал себя лишь однажды – когда, будучи ещё подростком, пытался признаться в любви соседской девочке. Он тогда промямлил что-то настолько непонятное, что она не разобрала ничего, рассмеялась и ушла. Дурочка. Армин от неожиданности сделал ещё один шаг назад. Такого он не ожидал точно: суровый на вид солдат Кирштейн сейчас, на ноябрьском морозе, трясущимися от холода пальцами пытается подарить ему цветы! Да ещё и такие красивые! Армин обратил внимание на скромно, но аккуратно обёрнутый бумагой пышный букет. Ромашки были белее снега, на их лепестках, казалось, не было ни одного изъяна, будто кто-то методично и кропотливо вырезал их из бумаги и вдохнул в них жизнь. Цветы дрожали, потому что дрожала рука Жана, и Армин не мог понять, от холода или от волнения это происходило. Ещё Жан что-то говорил, и губы его тоже дрожали; кажется, это было поздравление. Вернее, его неловкое продолжение. Армин понимал, он всё понимал, но уже не слушал, потому что был по-настоящему счастлив получить такой красивый подарок. Был счастлив увидеть в отношении себя такой широкий жест. Подарил цветы! Жан! Армину! Подумать только! А ведь сам бы он никогда не подумал. Армин протянул руки к Жану и принял букет. Он любовно прижал его к себе, вглядываясь в каждый цветок – неповторимый и прекрасный. Рукой с пакетом он сдёрнул с себя капюшон, чтобы ненароком не помять нежные лепестки, поднёс букет к лицу и вдохнул едва-едва уловимый на холоде запах луга. - Спасибо! – искренне сказал он, глядя на Жана. – Они чудесные! - В общем, с днём рождения! – повторил Жан и улыбнулся так просто и по-доброму, что даже цветочки смутились и спрятали свои личики. О нет, это была не та презрительная усмешка, которая всегда загоралась на его красивом лице, стоило только Йегеру открыть рот. И не та самодовольная ухмылка, когда он, всегда несколько приукрашивая и всегда с гордостью, хвастался своими успехами. Она было по-настоящему теплой и искренней, и Армин отметил про себя, что ни разу не замечал такой за Жаном. Тогда же он, кажется, понял, почему Жан так тепло дружил с невероятно добрым Марко. Кажется, они друг друга стоили. Армин ответил такой же чистой широкой улыбкой. Для Жана она была не нова: Армин часто так улыбался, правда, по большей части – Микасе и Эрену. Тот факт, что теперь этот широкий жест принадлежал и ему, несколько будоражил и удивлял. Жан, конечно, подумал, что причиной всему – цветы. И даже, простофиля, не догадался, что как бы ни были красивы ромашки, улыбка – его, Жана! – стала для Армина куда более дорогим подарком. Куда более. Они бы, наверное, так и стояли, улыбаясь, думая о чём-то своём и вместе с тем о чём-то общем, если бы Армин не спохватился: - Ой, их же надо в воду поставить! И парни тут же поспешили в сторону казармы. Они шли по густым сумеркам. Тонкий снежный покров, не сходивший пятый день и едва-едва подтопленный полуденным солнцем, уже замерз, и ноги парней смешно разъезжались, когда они неловко пытались сохранить равновесие на ледяной корке. Жан боялся, как бы Армин не упал: день рождения все-таки, неприятно было бы что-нибудь себе повредить. Армин тоже боялся упасть: цветы помнутся. Жан расстроится. - А ты отличился, - полусерьезно-полусмешно произнес Арлерт. - В каком это смысле? – слегка опешил Жан. Армин повернул к нему лицо, прямо и просто, с улыбкой спросил: - Как думаешь, что мне подарили? «Все, что ли?» - подумал было Кирштайн и уже хотел задать этот внезапный вопрос, как вдруг понял, что наверняка будет выглядеть совсем по-идиотски. - Ну, я даже не знаю, - честно признался он и собрался уже подбирать в голове варианты, но затем назвал первое, что пришло на ум. – Книги? - Точно! – почти радостно сказал Арлерт. – Как сговорились. Видишь, - он потряс пакетом, - очередной фолиант. - Ну, ты же умный… - Ага, - смущённо кивнул Армин. – Но когда только и знаешь, что целыми днями книги читать, они начинают откровенно надоедать. Хочется разнообразия… - протянул он, уставившись перед собой. – Так что ты попал в яблочко. Жан покраснел; слава морозу, при случае всё можно было списать на него. - Ты только не подумай, - продолжал Арлерт, - что я жалуюсь. Все книжки очень хорошие, редкие. Ума не приложу, где ребята их достали… Но… ты же понимаешь, правда? Жан понимал. Бросив на Армина умильный взгляд, он спросил: - И что, только книги? Неужели больше никаких подарков? - Разве что Эрен с Микасой… впрочем, неважно, - Армин призадумался и помолчал. – Ну и Саша! – весело выпалил он. – Она подарила мне пирожные. Блондин, конечно, умолчал о том, что объем коробки был рассчитан на несколько большее количество нежных бисквитов, чем оказалось по факту. И пусть: Саша в момент вручения была такой просто-счастливой – и от того, что поздравляла Армина, и от того, что ей удалось стащить немного вкусняшек, - что глупо было бы ставить ей последнее в вину. Армин озяб: его руки тряслись, а в вечерний воздух он губами выпускал облачка пара. Его тонкие пальцы дрожали на грубой бумажной обертке букета, которая приятно контрастировала с нежностью цветов. И только сейчас Жан заметил, что Армин не надел капюшон обратно. Да и как – в руках у него были подарки. - Стой, - тихо командовал Кирштейн и, подойдя к Армину, осторожно и уверенно надел капюшон обратно, заправляя под него непослушные прядки. – Если простудишься и сляжешь, будет совсем нехорошо. Армин поблагодарил его взглядом. Шатен чувствовал свою вину за то, что заставил Армина тащить подарок и морозить ладошки. Хотя объективно он понимал, что его вины здесь нет и быть не может. И всё-таки. Все-таки на следующий день рождения он подарит ему что-нибудь тёплое. Если, конечно, создатель, кем бы он ни был, убережет их от пасти титана и продлит их скромные дни. Между парнями повисло молчание. Говорить особо и не хотелось, но очень неловко вместе с тем было вот так вот идти и молчать. И Армин, в отличие от смущенного Жана, почти физически испытывал потребность разговаривать. А Жан, когда они уже почти достигли долгожданной двери, смотря на Армина с букетом в руках, начал что-то смутно понимать. Какие-то странные неясные мысли проникали в его голову с сизым молочно-густым туманом. Этот процесс, видимо, проходил через глаза и концентрировался в них же: Жан наблюдал. Из пышного, туго перевязанного букета наглые ромашки то и дело склоняли головки набок. Когда блондин опускал лицо вниз, утыкаясь вздернутым носиком в тонкий аромат трав и заботливого ухода, его шея, как гибкие стебельки, грациозно сгибалась. Длинные прядки волос спадали на цветы, и желтые глазки ромашек, покачиваясь от ходьбы, играли с Кирштейном в прятки, то выглядывая из-за волос Армина, то прячась за ними и сливаясь с их цветом. Глядя в широко распахнутые цветочные глаза, Армин опускал дрожащие ресницы, и они напоминали эти длинные и нежные лепестки (впрочем, замечание про «нежные» Жан постарался побыстрее от себя прогнать). Что-то светлое, так редко заглядывающее в казармы, струилось от этой картины ребёнка – а Армина, по крайней мере, сейчас, очень хотелось называть ребенком – с цветами, и шатену казалось, что даже воздух вокруг него стал чуточку прозрачнее. - У меня есть вопрос, - выдохнул, не вытерпев, Армин, и фраза паром растаяла в тёмном воздухе. Жан внимательно кивнул головой. «Почему цветы?» - хотел спросить юноша. Но по какой-то неведомой причине звуки застряли в горле, и вышло только: - Почему ромашки? «Потому что они похожи на тебя», - хотел ответить Жан. Но смог сказать лишь: - Они милые. Жан нахмурился. Армин задал слишком глупый вопрос. Почему ромашки… Да откуда он мог знать, почему? Он просто был твердо убежден в том, что вот сейчас, в этот холодный ноябрьский день, он, Жан, должен ему, Армину, вручить подарок, и этим подарком непременно должен стать букет непременно ромашек. И эта истина в его голове родилась еще тогда, молниеносно, и была непререкаема. Какие тут могут быть вопросы? Ну, Армин. Ну надо. А ведь Армину было действительно интересно. Цветы? Да, подарок выглядел несколько необычно. Еще и парню, еще и в казарме, посреди вечных синяков и строгой дисциплины. Но, зная чуткую натуру Жана, которую тот совсем не умел скрывать, Армин мог понять и цветы. Но почему именно ромашки? Насколько ему было известно, в Сине легко можно было раздобыть только розы по причине их статуса как «красивых-цветов-для-подарка». Можно было найти даже такие редкие (и потому яростно подвергаемые пыткам агрономов) тюльпаны, лилии или даже орхидеи. Но ромашки? Неужели там, в самом сердце этого хрупкого искусственного мирка, кто-то серьезно разводит эти полевые цветки? Армин сосредоточенно свёл брови. Жан поймал это неуловимое движение, и всё внутри него сжалось: а вдруг подарок всё же не понравился? Да как же так! Он же от чистого сердца, в конце концов… Не то Арлерт почувствовал это настроение Жана, не то действительно решил расслабиться – но он пришел к выводу, что, пожалуй, в праздник можно просто порадоваться необычному подарку, а все расспросы он оставит на потом. Если вообще решится спросить, лишая себя сладостного ощущения тайны. Где-то внутри Кирштайна крутилась центрифуга, и в ней безнадежно болталась эта каша из нечетких, расплывчатых мыслей, и признаваться себе в том, что все это было невероятно странно и ничерта не понятно, было ох как непросто. Но Армин улыбнулся. Он хотел было заговорить о том, как, должно быть, непросто достать цветы практически зимой, но потом мысленно одернул себя, вспомнив: вспомнив, как смущается Жан, когда его ставят в неловкое положение. Должно быть, это неприятно. Хотя, признался себе Арлерт, довольно мило. Так же мило, как эти ромашки, например. * * * Они вернулись в казарму. В комнатах было пусто, а откуда-то сверху раздавались звуки буйного веселья. Не только у Армина сегодня, значит, праздник. Парни зашли в комнату и, скинув плащи, оставили их на крючке у входа. На тумбочке перед кроватью Армина действительно лежала внушительная стопка книг, да еще какая-то мелочь была аккуратно сложена рядом. Кирштейн, сбегав в свою комнату, которая тоже пустовала, принес банку с водой, убрать которую раньше не успел. Армин молча переложил книги с тумбочки, освобождая место, а когда банка заняла своё почетное место прямо напротив изголовья кровати, осторожно поставил в неё ромашки. Когда возня была закончена, парни присели на койку и принялись смотреть на букет. Что ни говори, он был действительно красивым. И всё-таки слишком серьезно и неясно всё выходило. Жан никак не мог решить, где же ромашки смотрелись лучше: там, на морозе, беззащитные и хрупкие, или здесь, в искусственном и напряженном, но уютном свете почти что родной комнаты. Армин всё думал о том, что это, наверное, один из лучших подарков за сегодня. Тишину прервал внезапно покрасневший Жан. - Армин, у меня к тебе просьба, - сказал он, поджимая губы. - Что такое? - Не мог бы ты… - тут Кирштайн прервался, раздумывая, стоит ли озвучить просьбу до конца. – Не говорить никому о том, что это я подарил? Это было внезапно. Слишком резко блондина выдернули из размышлений в – ах! – суровую реальность, и слишком красными казались щёки шатена после пристального разглядывания ослепительно белых лепестков. Хотя Армин, разумеется, понимал Жана. Он представил, как бы злорадствовал над Жаном хотя бы Эрен, узнай он, от кого же букет. В его фантазии живо замахал руками смущенный и раздосадованный Жан, Эрен нападал на него с вечными подколами, тот отвечал и не знал, куда деться, а затем, привлечённые шумом, пришли остальные ребята… Армин беззлобно рассмеялся. - Я серьезно, вообще-то, - обиженно и сконфуженно пробормотал Жан. - Хорошо-хорошо, - ответил Армин, вытирая ладошкой непроизвольно выступившие слёзы, - это будет нашим секретом, - на этих словах он заговорщически подмигнул парню. Очень необычно себя чувствовал сегодня Жан и необычно, по его мнению, вёл себя Армин. Слишком мило и просто, слишком радостно. Слишком не-как-всегда. Он не догадывался, что Арлерт сегодня позволил себе быть собой чуть больше, чем обычно. Он не играл, нет, и никогда не менял ни перед кем никакие маски. Просто, растроганный теплыми поздравлениями, он вспоминал солнечное, пусть и не без горестей и печалей, детство, вспоминал того себя, которого в один потрясающий по своей ужасности день оставил в Шиганшине. Вспоминал моменты, когда радость он не отсчитывал монетами, боясь получить нагоняй от жизни за слишком большие траты. Вспоминал те дни, когда он дарил её просто так, не зная крови, смерти и потерь, сражений и ран, гибели товарищей, и эту спящую в нём радость он запросто делил с сидящим рядом Жаном, который, судя по всему, чувствовал настроение Армина куда тоньше, чем считал Арлерт. Поднявшись с кровати, он залез в один из пакетиков и достал простую коробку с приклеенным к ней бантиком из голубой ленты. Сел вместе с ней обратно к товарищу, открыл. В ней оказались пирожные. Увидев их, Жан тут же вспомнил, что не ел с самого утра, и желудок предательски громко заурчал. Стушевавшись, Жан отвёл взгляд, и беззлобная улыбка Армина - реакция на конфуз друга - осталась незамеченной. Армин толкнул его в бок. Жан развернулся к нему. - Угощайся, - блондин смотрел на Жана снизу-вверх, не в глаза, а прямо туда, где у Кирштейна находилась душа. И Жан подумал: не зря у Армина такие большие глазищи – видать, волшебные. - Но это же Сашин подарок, - неуверенно и осторожно произнес он. - Расслабься, - хихикнул Армин, - мне одному всё равно не осилить. В этих глазищах, в этой улыбке, в этом забавно вздёрнутом носике Кирштайн вдруг увидел маленького мальчика, умного, проницательного, совсем еще не коварно-хитрого и немножко проказника. И уже второй раз за вечер он улыбался той самой улыбкой, которую раньше видел только Марко. - Приятного аппетита. В комнате пахло шоколадом и ромашками. Два юных солдата за обе щёки уплетали кремовые пирожные. На осеннем небе загорались яркие звёзды.