Самый сладкий яд

Канеки ни в чем не виноват. Совершенно. Это — не он; это не его, а чужие руки, лицо, одежда — в крови. Не он присаживается на корточки и снимает маску с убитого гуля. И не его — абсолютно — голос стелется по земле гулким шепотом: — Присоединяйся. Канеки не виноват, ведь все делает тот, другой Канеки. Именно он рассекает грудину, проталкивает руку внутрь и вытаскивает внутренние органы. Раскладывает их полукругом вокруг тела медленными, почти ласковыми движениями. Канеки смотрит, как завороженный, и не может отвернуться. Мир замирает в безмолвии — не слышно прохожих, ветра, птиц. Есть только грязный переулок, битое стекло на асфальте и еще хранящее тепло тело. На вид убитый еще подросток; на нем — темная форма, теперь изодранная в клочья; его маска похожа на волчью, но точно не поймешь: это не работа Уты, мастерство примерно на уровне канализации. Между ребер парнишки зияет дыра; льется кровь вперемешку со слизью. — Он вкусный, — говорит двойник и облизывает пальцы. На белой рубашке расползаются пятна. — Давай, иди сюда. Канеки, пошатнувшись, делает шаг вперед. Его трясет; он не чувствует ног и словно утопает в вязком болоте. Двойник встает, притягивает к себе Канеки и мягко целует его. Канеки ощущает привкус крови, жадно откликается и вздрагивает, когда ему прикусывают губу. Двойник всегда такой: с резкими перепадами настроения и неожиданными выходками. *** Порой Канеки думает, что нужно проснуться — и все станет как прежде. Или не станет. *** Монитор горит ровным голубоватым прямоугольником, выделяется в вечернем сумраке, как неоновая вывеска. И немного походит на портал в иной мир из старых фильмов с откровенно плохой графикой. — Что ищешь? Канеки быстро прикрывает монитор рукой. — Бессмысленно, — вкрадчиво сообщает двойник и зачитывает, словно способен видеть насквозь: — Диссоциативное расстройство идентичности. В самом деле, что ли? Канеки поджимает губы и неуверенно бормочет: — Не мешай. Я просто так читаю. — А потом? «Просто так» пойдешь к психиатру? — говорит двойник громче и жестче. Канеки вздыхает: пойдет он, как же. Расскажет, что обзавелся странным соседом, с которым они пожирают людей и даже регулярно трахаются. Последнее зазвучит особенно заманчивым штрихом при постановке диагноза. И обязательно не забыть упомянуть, что это — седой полугуль, любящий строгие костюмы, цитировать Кафку и щелкать пальцами, выражая недовольство. — С такими симптомами тебе поставят другой диагноз, — хмыкает двойник, взъерошив волосы Канеки, — и отправят к следователям по гулям. Он заставляет Канеки встать. — Где нас выпотрошат и пустят на материал для куинке. И несильно кусает за шею. — Может, развлечемся более привычными способами? Его голос становится низким, почти вибрирующим. — Держи руки при себе, — говорит Канеки, желая хоть как-то уклониться от того, что — он знает, — последует дальше. От того, как реагирует на этот голос собственное тело. Но его не слушают. И не слушали. Никогда. — Зачем? Ты же любишь... так. И так, — почти мурлычет тот, «другой» Канеки, небрежно оглаживая бедра Канеки сквозь ткань. — А еще, — прикусывая ухо и обводя внутри языком, — вот так. Эта сволочь знает, что и как именно ему нравится, ведь он тоже — Канеки. — Заткнись и оставь меня в покое. Тот лишь смеется. Канеки морщится: этот навязчивый смех, кажется, проникает прямо в мозг, минуя все защитные барьеры. — Ни за что. Колени предательски подгибаются; чтобы удержаться на ногах, приходится облокотиться на стену... Точнее, пришлось бы — его перехватывают, заставляя опереться на чужую грудь. Чужие горячие руки обхватывают с обеих сторон, так, что захочешь — не вырвешься. Левой двойник пробирается под рубашку, царапая кожу черными ногтями; правая в это время скользит по животу. Лениво обводит пупок, подбирается под резинку штанов и дальше. Глубже. Канеки хочет вырваться, но может только хрипло и часто дышать, как загнанное животное. А когда чужие пальцы жестко сжимают его внизу, не остается даже дыхания. Канеки выгибается, пытаясь отстраниться и, одновременно, прижаться еще теснее. Ближе. Сильнее. Влиться под кожу, прямо в вены, впитать запах и смеяться так же, как смеется тот, другой. Даже если это означает потерять самого себя. Снова. Мысль смешит, и Канеки фыркает — раз, другой, третий, прежде чем согнуться почти напополам в приступе истерического хохота. Ведь нет ничего глупее, чем удерживать уже сорванную пружину, рано или поздно она все равно ударит. Когда двойник кусает его за шею, в Канеки что-то меняется. Он больше не чувствует страха, стыда или обреченности. Словно их попросту выключили. А может, — думает он, возвращая должок и прикусывая того, другого Канеки за свою — или все-таки чужую? — ладонь, их и не было никогда. Он слышит рядом сорванный выдох и вгрызается еще сильнее. Разошедшаяся под зубами кожа заполняет рот горячим и красным. Канеки слизывает с губ металл с привкусом соли. Если нет боли, то, наверное, и рука была все-таки не его? Хотя, какая теперь разница... — Вкусно? — довольно хмыкают рядом; Канеки поднимает взгляд, встречаясь глазами с двойником; алый зрачок на фоне слепящей тьмы гипнотизирует и манит, затягивая в омут, обещая все глубины ада — и наслаждения. Разницы действительно нет. — Хочешь, я покажу тебе больше? Канеки ничего не отвечает, только ухмыляется. Его полная крови улыбка, должно быть, выглядит пугающей, но двойнику явно нравится. — Хороший мальчик, — шепчет он, подбираясь еще ближе, затем протягивает руку и сжимает открытое белое горло, впиваясь пальцами в позвонки; Канеки отвечает ему тем же. Боль немного отрезвляет — но лишь настолько, чтобы почувствовать в ней скрытые ранее оттенки удовольствия. Больше не сдерживаясь, он целует бледные, приоткрытые в попытке вдохнуть чужие губы, и эта кровь кажется ему слаще самого сладкого яда. Канеки думает, что, возможно, они оба безумны. Но все равно наслаждается этим.