Осень

О тех словах, что не отдать бумаге, О той любви, что не отдать словам... «Он душу к небу нес», Йовин.

      Осень в этом году редко обращается дождем. Золотые «сережки» берез с мягким перезвоном треплет восточный ветер. Листопад заканчивается так же внезапно, как начался: миг — и нагие деревья частоколом ограждают поместье. Только черепов для полноты картины не хватает.       Осень в этом году ранняя, нежданная и какая-то зимняя: в середине сентября на землю опускается первая пелена серебристого снега. Он мягкими хлопьями покрывает плечи, противно тает на губах и ресницах и тонкой струйкой стекает за воротник. От него хочется спрятаться в теплой золе камина или, на крайний случай, под ворохом пуховых одеял.       Осень в этом году чужая и неправильная. Я постоянно мерзну. Мне не дает покоя странное чувство, что лето не наступит никогда.       Кажется, это произошло еще в августе, когда мир был раскрашен сотней изумрудных оттенков и умывался цветочной пыльцой. Я плохо помню. Я очнулся уже осенью.       Кажется, это был остров или что-то на него похожее. А на нем — руины, леса и туман. Тяжелый, он прятал все в вязкой и прочной паутине, и я знал: он не привык никого отпускать. И мне было совсем не страшно остаться.       Кажется, это я виноват в том, что выжил. Не желал, не планировал, не выискивал возможность — но выжил. Оказывается, разочаровать демона очень просто. Достаточно смириться с участью и улыбнуться своей смерти. А мне улыбнуться хотелось: у моей смерти было такое родное лицо.       «Ваша душа больше не представляет для меня интереса», — вот так назывался билет на свободу.       Проснулся я в своей спальне. За окном медленно кружились алые листья.       Никто ничего не заметил. Никто. Ничего. Его отсутствие восприняли как должное, словно он уехал в отпуск. Один бесконечно долгий отпуск. Наверное, это какая-то демоническая магия.       Моя жизнь на удивление безмятежна. Настолько, насколько ко мне вообще применимо это слово.       Элизабет наносит визиты раз в неделю: тормошит, делится очередными новостями из столицы, смеется и беспрестанно спрашивает, что со мной. Со мной ничего, о чем я не устаю повторять. Совсем-совсем ничего.       Все идет именно так, как должно. Мне бы быть счастливым: не каждому удается заключить контракт с демоном, заставить его выполнить свои условия и остаться после этого в живых.       Казалось бы, теперь все хорошо. Больше нет нужды бездумно вставать под пули, изображать невозмутимость, когда руки по локоть в чужой крови, криво ухмыляться, когда хочется плакать. Нет нужды ломать себя. Нет нужды танцевать со смертью. Отчего же я так жажду вновь почувствовать на спине ее обжигающе-ледяные руки? Непременно облаченные в белоснежные перчатки. Иначе я не согласен.       Иногда мне кажется, что я понимаю. Что все неправильно, неестественно, дико, почти крамольно. Что демон не может дышать, думать и чувствовать, как человек. Что демон — не самая лучшая причина для весны.       Иногда я начинаю ненавидеть его. За то, что не убил. За то, что пожалел — или побрезговал, что вернее. Возможно, это тягостное неожидание — особого вида пытка. Если так, то он оправдал свою сущность: более извращенного и жестокого наказания придумать не под силу. Убийство куда гуманнее.       А иногда мне все равно. В эти дни мне снятся странные, фантасмагоричные, абсолютно нереальные сны, от которых простыни сбиваются в ногах, а подушка мокрая. Они никогда не сбудутся. Я ни на что их не променяю. От них пахнет теплом.       Работа и привычные обязанности главы рода не приносят облегчения ни мыслям, ни телу. Идея отправиться в путешествие со временем перестает казаться бессмысленной. Но перед тем как протянуть миру свои озябшие ладони, необходимо закончить дела в Англии. Я не верю, что смогу однажды вернуться и продолжить оправдывать чужие ожидания. Уже сейчас начинает подташнивать от одной мысли.       Потому приходится совершить безумный поступок — разорвать помолвку с Элизабет. Ей ни к чему ждать того, кто сердцем и душой никогда не вернется. А тех жалких обугленных останков, что еще теплятся в груди, не хватит даже на поддержание видимости правильной жизни дворянина.       Уезжая, я не знаю, куда отправлюсь. Стоя на железнодорожной станции, смотрю на табло и, закрыв глаза, наугад тычу пальцем. Выпадает Эдинбург. Вижу в этом определенный знак и не нахожу причин ему не последовать.       Шотландия встречает пронизывающим ветром и укутанным в свинцовые тучи небом. По-хорошему, стоит переждать зиму в городе, но меня неуклонно тянет на север — в пустоши, полные озер, снега и вереска.       Меньше чем за неделю удается купить небольшой дом на берегу озера Лох-Ард. Он каменный, с огромным камином на первом этаже, крошечными окошками в спальне и просторным чердаком. Он пахнет сухими травами, смолой и ушедшим летом. Донелла — высокая скуластая женщина из местных — дважды в неделю прибирается в нем и готовит для меня.       Что удивляет в здешних жителях — они не докучают, не выспрашивают и не лезут в мои дела. Даже Донелла щурит серые глаза, но ни разу не интересуется, что забыл в их глуши английский лорд. Это неожиданно подкупает и заставляет почувствовать себя самым обычным человеком. Мне нравится.       День мой проходит однотипно. Нет учителей, уроков истории, чистописания, танцев и риторики, однако мне не скучно. Каждое утро я отправляюсь на прогулку. Поначалу далеко отходить от дома страшновато, но постепенно привыкаю и начинаю получать удовольствие от расстояний. На берегу озера с каждым днем становится холоднее, особенно когда усиливается ветер, и я радуюсь, что заранее позаботился о теплой одежде. Обычно я дохожу до своего излюбленного места — пологого участка, сплошь покрытого сиренево-пурпурным вересковым ковром. Там, почти у самой воды, врастает в землю широкий валун. На его прогретой слабыми лучами солнца шероховатой поверхности и коротаю большую часть дня.       Здесь удивительно легко дышится. Мерный шепот воды, мягкий, стелющийся по берегу туман и сумасшедший медовый запах цветов — все это настолько гармонично, хрупко и драгоценно, что говорить вслух я начинаю не сразу. Лишь когда серебро снега смешивается с вереском окончательно, решаюсь — тихо, еле слышно — рассказать миру обо всем. Почему-то кажется, что сейчас меня если не поймут, то хотя бы услышат.       Мне необходимо выговориться с самого начала. О семье, о контракте, о мести — и о нелепой, никому, кроме меня, не нужной, бессильной любви. О том, что, по странной прихоти судьбы, она досталась тому, кто никогда не сможет не только ответить, но даже оценить этот дар. И о том, что я не жалею. Что повторил бы все снова, ошибся бы так же, бесстрашно, глупо — и невыносимо правильно. Что, только почувствовав ее, понял, что живу. И пусть душа моя отравлена тьмой, но хранит в себе это маленькое бесценное солнце вопреки всему.       Говорю, что сожалею лишь о том, что не смог сдержать слово, пусть от меня толком ничего не зависело. И что желаю Себастьяну найти сотню самых вкусных душ и поглотить без задержек и человеческих страстей. Он заслужил, обжегшись со мной.       Мне все кажется, что он может вернуться. Что, стоит только вытравить из своей души те лишние, невкусные нотки — и он придет за мной. И я не трус, я бы согласился на это. Но не могу. Не по прихоти, не из упрямства, но потому, что все внутри восстает против уничтожения самого светлого, что есть во мне. Месть давно сгорела, не оставив после себя даже пепла, и теперь единственное, что поддерживает меня — это солнце. Горьковато-медовое, пахнущее льдом и вереском солнце.       Иногда я все же жду. Просто так, с надеждой на самое что ни на есть демоническое чудо, что он передумает. Что заберет душу или только убьет — неважно. Мне хватило бы и формального разговора о погоде, чтобы успокоиться и принять все окончательно.       Порой мне становится любопытно, что он видел во мне. И тогда приходят вопросы: странные, но логика их остра и непреложна. Разве не знал демон, что расцветает в моей душе? Что питает ее день ото дня? Во что превращается месть? Так почему же позволил этому случиться?       Я не успел их задать и едва ли теперь удастся. Поэтому они повисают в воздухе так же, как монологи: неспешно развеиваются по ветру, сплетаются в туманный плащ за плечами и замирают каплями росы на траве.       Я отдаю себе отчет в том, что возраст сказывается на призме моего восприятия, что реагирую слишком ярко, слишком сильно, с явной склонностью к преувеличениям. Мои шестнадцать — такой нежный период — легко, казалось бы, извиняют пафосные слова о любви. И я понимаю, почти знаю, что спустя десять лет переживания покажутся совершенно несостоятельными.       Проблема в том, что не менее отчетливо я вижу и то, что до конца они не истлеют никогда. Потому что, позволив кому-то однажды стать осью твоей планеты, слепо доверившись полностью, чрезвычайно трудно об этом забыть. Во мне достаточно здравого смысла, чтобы допустить возможность будущего брака, долгой жизни, детей и внуков, и глубинного знания, что эта часть жизни не окажется напрасной и принесет удовлетворение. Но в то же время столь же ясно чадит в подсознании мысль: чувствовать себя так, как несколько месяцев назад, я уже не буду. Не стану цельным и по-настоящему живым. На свете действительно существуют вещи, вернуть которые, потеряв единожды, невозможно.       Исповедь у озера оказывает благотворное влияние на мою психику и тлетворное — на здоровье. Противная простуда не отпускает меня из своих цепких лап целую декаду в начале декабря, отчего прогулки естественным образом прерываются. Я коротаю время за чтением и разбором накопившихся документов. Необходимые бумаги от моего поверенного в Лондоне каждую неделю доставляются на местную почту — все условия, чтобы продолжить управление компанией без особенных неудобств. Я не могу позволить себе бросить семейное дело, причем не только по идейным соображениям, но и по вполне тривиальным: на жизнь в глуши тоже нужны средства, и куда приятнее знать, что они имеются в достаточном количестве.       Рождество подкрадывается незаметно и проходит на удивление тихо — не чета пышным, пусть и вынужденным, празднествам в поместье. Донелла угощает глинтвейном и, к моему изумлению, дарит толстые шерстяные носки. Полночно-синие. Я настолько поражен, что не сразу понимаю, как правильно реагировать, и неожиданно для самого себя расплываюсь в широкой благодарной улыбке. И принимаю приглашение на семейный праздничный ужин.       Как ни странно, но никакой неловкости не возникает. Родные Донеллы — грузный муж с немного страшной, но добродушной улыбкой и трое детей, старшему из которых не больше десяти, — принимают меня до того приветливо, что в первое мгновение теряюсь. От всего: от разноцветной, явно вышитой вручную скатерти, от огромной волчьей шкуры у камина — жесткой и странно пахнущей, от обилия непривычно-простой еды и от разлитого в небольшой комнате света — уютного, важного и родного. Перед глазами невольно всплывают картинки из прошлого — уже своего собственного — с похожими запахами, звуками и теплом. Не знаю, почему, но меня словно принимают за еще одного непутевого сына: сажают за стол, вручают чашку чего-то травяного, сладкого с терпким послевкусием и называют по имени.       Целый вечер я прикасаюсь кончиками пальцев к чужому счастью и воровато греюсь у чужого очага. Отогреваюсь.       Зима в Шотландии очень… классическая. Здесь холоднее, чем в Англии, и, по сравнению с ней же, часто идет снег. Хотя деревенские и уверяют меня, что у них давненько не было такой снежной и морозной зимы. Как бы то ни было, а снег есть: хрустящий под ногами, собирающийся в сугробы, заметающий плотным покрывалом пустоши. Лох-Ард, правда, морозы не затрагивают, не по зубам им такая толща темной воды. Пару раз напрашиваюсь на рыбалку — из чистого любопытства, конечно, — и с огромным удовольствием слушаю у костра местные байки, осторожно отрывая руками кусочки жареной рыбы. Какой конкретно, не уточняю, хватает и знания: вкусная.       Именно после того рождественского ужина начинаю понимать, насколько мне повезло с новым местом жительства. Нет ни агрессии, ни болезненного интереса, ни жалости. Хотя пару раз я все-таки ловлю на себе сочувственные взгляды. Не знаю уж, почему — вроде бы с виду моему положению впору позавидовать.       Иногда выбираюсь в ближайший город — обычно на выходных — и несколько часов брожу по рынку, слушая и слыша жизнь. В Лондоне она кипит, а здесь — неспешно греется. И я вместе с ней.       Еще реже, чем город, посещаю воскресные службы. Слегка нелогично с моей стороны, но неожиданно успокаивает. Я по-прежнему не верю ни в церковь, ни в бога, но сама атмосфера небольшой часовенки на отшибе деревни неясным образом наполняет душу покоем. И когда ухожу, ни разу не перекрестившись, на меня не косятся. Возможно, это одна из причин, почему я туда возвращаюсь.       Все летит в бездну в первых числах мая. Мерзлый комок в груди согревается и убаюкивается, покрываясь тонкой сеточкой трещин. Из них вырывается свет — теплый и долгожданный. Я, наконец, полностью осознаю и принимаю ту часть себя, что так безусловно любит демона. И всегда будет. Этот огонь больше не пылает, не обжигает, не взвивается до небес — он тихо тлеет, и в этом его главная, непоколебимая сила.       Стоит мне признать свои чувства, как приходит боль. Не метафорическая, не душевная, а вполне реальная. Она появляется исподволь, наплывами, впивается в нервы, словно оголенные сейчас, пробирается под кожу, ломает кости и сушит кровь. От криков не становится легче, хотя я чувствую, что определенную роль они сыграли: меня перекладывают на кровать и, беспокойно шепча что-то, обтирают прохладной водой. Я почти не ощущаю этого — любые невинные прикосновения разъедают кожу кислотой. Каждый вдох дается через силу, и мне все время кажется, что следующий не наступит.       Я не понимаю, что происходит, воспаленное сознание только хрипит и стонет: «За что?».       Я не знаю, сколько это продолжается: кошмар сливается в единое черное небо, смешивая день и ночь гротескными красками.       Я забываю, кто я, почти растворяюсь в этой невыносимой боли, когда вдруг чувствую чье-то касание: оно как мысль — стремительное, оберегающее, дарящее мимолетный покой. «Пожалуйста, ты сможешь».       И я осознаю: смогу. Что бы это ни было, выдержу. Боль стихает, будто кто-то тоненькой струйкой перетягивает ее на себя. Я бездумно тянусь следом и на мгновение краем сознания дотрагиваюсь до нечеловеческого океана абсолютной, уничтожающей боли. Мои крохи по сравнению с ней кажутся не страшнее укола булавкой. Ужас терзает душу, но забвение тотчас опускает перед глазами мягкий полог, на миг превращаясь в алые брызги радужек.       На лицо льется сладко пахнущая вода. Глубоко вдыхаю удивительно свежий воздух и чувствую ставший привычным запах миро и ладана. Медленно открываю глаза.       Донелла долго объясняет, почему, увидев, что я лежу ничком на полу и не прихожу в сознание, распорядилась перенести меня именно в часовню. И еще дольше — зачем мне, по ее мнению, понадобилась помощь непременно слуги божьего.       А я слушаю и понимаю, что она не ошиблась: не знаю уж, откуда пришел неведомый приступ боли, продлившийся без малого трое суток, но в освященных стенах мне стало легче. Произошедшее настолько невероятно, что я опасаюсь выйти за порог: кажется, боль вернется. Но, в конце концов, делаю шаг и облегченно выдыхаю. Душу омывает странной бескрылой свободой, словно я вдруг разом исповедался и причастился.       Приступ больше не повторяется, только иногда на грани сна мелькает тревожное предчувствие чего-то запретного и близкого одновременно. Неясный резонирующий звон внутри, словно чей-то беззвучный шепот, мягко подтачивает разум, но он слишком слаб, чтобы по-настоящему беспокоиться. Я предпочитаю думать, что это запоздалый отголосок боли.       Мои прогулки вновь начинают удлиняться: природа вокруг сбрасывает серебряные оковы снега, дни становятся долгими, туманными, наполненными редким солнцем и птичьим клекотом. Вода в озере светлеет, а в пустошах расцветают эрики, вишневыми и пепельно-белыми цветами возвращая им оживающую красоту.       Я приучаюсь гулять на рассвете, хотя перспектива промочить ноги в росе не слишком привлекательна. Возможно, мне просто нравится, насилу вытолкав себя из теплой постели, приходить на берег и, привычно забравшись на камень, не спеша просыпаться вместе с миром. И лишь к полудню, дождавшись, когда высохнет роса, возвращаться домой.       В один из таких дней я оказываюсь на месте позже обычного: ночью случился очередной намек на кошмар. Отточенными движениями расстелив плед, скидываю ботинки и устраиваюсь на камне, удобно подогнув под себя ноги. Потом медленно вдыхаю влажный воздух и закрываю глаза. От озера веет тиной, от пустоши за спиной — сладостью меда, от земли — прелыми травами и почему-то железом.       Звон, неотрывно преследующий меня, в прозрачной утренней тишине кажется пронзительнее и громче. Я сижу, не двигаясь, и пытаюсь абстрагироваться от него, но спустя несколько напряженных минут, когда, наконец, чудится, что все получилось, он снова усиливается, превращаясь в навязчиво звучащую ноту соль. И хотелось бы не обращать внимания, да уже не выходит.       Самое странное: это будто и не звук вовсе. Скорее знак, зов или, если учесть настойчивость, почти мольба. И когда он становится совершенно невыносимым, я безотчетно выдыхаю: «Себастьян».       Нота мгновенно обрывается — могу поклясться, что слышу негромкий хлопок. Лицо остужается порывом ветра с горьковатым ароматом полыни. Откуда здесь взяться полыни?       Прежде чем я открываю глаза, тишину прорезает тихий голос:       — Здравствуйте, милорд.       Я чуть не выдаю себя: ощутимо вздрагиваю, но веки все еще сомкнуты, а губы сами привычно изгибаются в усмешке.       — Все-таки передумал?       Хорошо, если так. Я по-прежнему не боюсь смерти.       — Нет, милорд, ваша душа мне не принадлежит, — спокойно и чуть устало. Слишком спокойно. Подозрительно устало.       Помедлив, распахиваю глаза и впиваюсь взглядом в возникшую прямо передо мной фигуру. Его вид совсем неподобающий для благородного джентльмена: длинная белоснежная рубашка навыпуск, плотные темные брюки и босые ноги. Я словно из спальни его выдернул, ей-богу.       Скольжу взглядом выше: черты его — мне, наверное, кажется — стали мягче, а глаза... Невольно подаюсь ближе, вставая на колени, отчего наши лица оказываются на одном уровне, и с изумлением разглядываю светлые, цвета шоколадной карамели, радужки.       Никогда не видел у него такого оттенка.       — Что с тобой случилось? — не сдержавшись, выпаливаю я.       Он улыбается странно тепло, качает головой:       — Вы, — и вдруг осторожно прикасается ладонью к моей щеке. — Как и всегда, только вы.       Очевидно, на моем лице слишком явно проступает непонимание, потому что Себастьян хмыкает и, снова огладив мою щеку, убирает руку. На коже после неожиданной ласки остается ощущение легкой щекотки.       — Я рад, что вы позвали меня. Я не смог бы найти вас сам: запрет все еще действует.       — Что это значит? — хмурюсь недоуменно, отчаянно игнорируя неприкрытую нежность в его взгляде. Уверен, что пожалею, поддавшись хоть на миг.       — Знаете, какое самое заветное желание у некоторых — немногих, но все же, — демонов?       — Наесться вдоволь?       — Заслужить Искупление, — голос тихий, но я почему-то слышу в нем отзвук моего приступа в часовне. Спину окатывает ледяным холодом точно по позвоночнику, напоминая о том, что и так забыть не удастся.       — Вернуть крылышки? Я думал, ты презираешь ангелов, — уточняю недоверчиво. — И причем тут я?       Себастьян вновь протягивает руку, и в глазах у него такая мешанина всего, что я, решивший не допустить повторного прикосновения, замираю. Кончики пальцев мягко скользят по лбу, огибают скулу и легко заправляют за ухо выбившуюся прядку.       — Вы похудели, — ни с того ни с сего выдает он. — И повзрослели, — скептически смотрю в ответ, и Себастьян поясняет: — Я просто вижу. Иначе у вас бы ничего не получилось.       — Не получилось что? — перехватываю его руку и, поразмыслив, отпускаю. Ноги начинают затекать, так что возвращаюсь в сидячее положение. В нем один значительный минус: теперь смотрю на Себастьяна снизу вверх. Вроде бы привычно, а все равно не по себе.       — У демонов — не вчерашних смертных, а тех, кто раньше принадлежал противоположному полюсу силы, — есть одна-единственная возможность Искупления. Она не всем нужна, даже я не особенно рассчитывал когда-нибудь вернуть крылья. Выполнить условия почти невозможно. Вспомните, я ведь сказал, что ваша душа больше не интересна, верно? — молча киваю. — Иного ответить я не мог. Знаете, милорд, может Создатель и даровал нам шанс, но Он явно не заинтересован в том, чтобы кто-то им воспользовался.       — Какие условия? — перебиваю я, начиная смутно догадываться, что тот приступ боли не был проявлением нервного срыва.       — Демона должен искренне полюбить тот, кто заложил ему душу, — просто отвечает Себастьян, и внутренности омывает хладной моросью: знаю, что чувства мои — не тайна, но до чего же неприятно, когда их упоминают так... — Полюбить и в час Искупления разделить с ним память о муках Падения. При этом нам надлежит внимательно следить за контрагентами и вовремя искоренять все намеки на подобные эмоции. А если не получилось — завершить контракт и забрать душу. В крайнем случае, просто расторгнуть и никогда не возвращаться к бывшим хозяевам. Эти меры практически полностью исключают возникновение глубоких чувств, ведь люди после разрыва либо забывают о нас, опьяненные сохраненной жизнью, либо довольно скоро переводят свою «вечную любовь» в разряд легкой привязанности и приятных воспоминаний.       А я, значит, выбился из системы. Не только не забыл, но еще и взращивал свои чувства, питал и примирялся с ними, наплевав на демоническую сущность адресата.       — Видимо, тебе повезло, — сухо роняю я, отводя глаза.       — Да, — с несвойственной ему прямотой говорит Себастьян. — Я делал все, чтобы не допустить... развития. Попытка только одна, и я до последнего не был уверен, что вы сможете. К сожалению, проверить это стало возможным только порознь, после расторжения контракта.       — Если у меня получилось... — медленно тяну я. В груди странное сосущее чувство, словно из моего солнца сделали электрическую лампочку — безжизненную и услужливо сверкающую. — Значит, ты больше не демон?       Вместо ответа слышу мягкое шуршание перьев, и за спиной Себастьяна распускаются они.       Медно-розовое основание плавно переходит в маховые перья — светлые, как топленое молоко, а кончики цвета льна мерцают мельчайшими каплями золота. И все это как-то уютно-нежно сияет — моя смутная обида мгновенно меркнет, и я забываю, как дышать. Возвращается удивительно правильное ощущение чистоты, безопасности и дома. И стократ усиливается, когда Себастьян поводит плечом и крылья раскрываются шире, заключая меня в невесомые объятия. Несколько перьев едва уловимо касаются моих волос — даже на таком расстоянии чувствую исходящий от них жар. Не обжигающий, но пробирающий до глубины души.       Если я — причина возрождения этого чуда, если мое человеческое сердце оказалось причастно к чему-то подобному — совершенно неземному и непередаваемо прекрасному, — значит, все было не зря. Моя боль, мои переживания, сомнения и тоска — крылья того стоят. Он, возрожденный, прощенный, такой незнакомо-умиротворенный сейчас — стоит.       Понимание этого возникает стихийно: как девятый вал, как прикосновение к обнаженному сердцу, как откровение свыше. И я улыбаюсь мягкой, впервые — для него — по-настоящему искренней улыбкой, зная, что она полна тихой радости.       — Спасибо. Я счастлив за тебя, — в моем голосе нет ни намека на издевку, но Себастьян вглядывается в мои глаза и отчего-то хмурится.       Почему? Его крылья — воплощение моего солнца наяву. С этих пор, как бы высоко он ни взлетел, сколько бы вечностей ни прожил, напоминание обо мне всегда будет оставаться за его плечами. Чем не идеальная участь для смертного?       В следующий миг карамельные глаза темнеют, становясь почти черными, я непонимающе вскидываю брови — и внезапно Себастьян обхватывает меня за плечи, вынуждая вновь подняться. Его руки скользят за спину, оглаживают лопатки и крепко прижимают меня к нему.       А губы, едва касаясь уха, шепчут:       — Глупый маленький не ребенок, — легкий поцелуй в висок — я замираю, стеклянными глазами уставившись на его шею. Жилка на ней пульсирует слишком часто. — Слышишь, Сиэль? Будь чувства смертных единственным условием, я вернул бы крылья намного раньше. В конце концов, обходить запреты, используя всевозможные лазейки, в моей природе.       — Бывшей природе, — шепчу пересохшими губами.       — Теперь это не только от меня зависит, — ладони мягко спускаются на талию, губы запечатлевают на лбу бережный поцелуй — я зажмуриваюсь и, кажется, затаиваю дыхание, — а жар от крыльев становится ближе, словно Себастьян складывает их, оборачивая вокруг меня поверх своих рук. — Неужели ты думаешь, что Его замыслом может быть односторонняя жертва?       Мои руки как-то сами по себе оказываются на его спине, и непослушные пальцы стискивают рубашку чуть ниже основания крыльев. Смысл слов до меня доходит не сразу.       — Односторонняя жертва? — разве можно назвать жертвой то, что так греет?       — Без равноценной с моей стороны ничего бы не вышло, — он усиливает объятие и трется носом о мой висок.       Мое солнце взрывается в груди сверхновой. Обмирая от собственной наглости, тянусь к манящей жилке губами — кожа у него теплая и чуть горчит на языке. Как же я скучал по полыни.       — Мне было плохо без тебя, — признание легко слетает с губ.       Чувствую, как намокают ресницы, утыкаюсь носом в его шею и против воли всхлипываю. Не самый взрослый поступок, но сейчас мне все равно. Я почти перестал верить, что дождусь.       — Знаю, милорд, — меня внезапно подхватывают и пару секунд спустя усаживают на колени: момент приземления Себастьяна на камень я пропускаю. Скрещиваю лодыжки за его спиной, вжимаюсь всем телом, мечтаю врасти в него, чтобы никто никогда больше не отнял. — Посмотри на меня, Сиэль.       У него такой голос — сердце щемит от беспредельной нежности. Не сразу поднимаю голову — и он кладет руку на затылок, осторожно ласкает волосы: до того непривычно, что я поддаюсь и немного отстраняюсь, чтобы встретить его взгляд.       А в нем — моя весна. Вся разом: и дожди проливные, и туманы утренние, и вернувшиеся птицы, и зеленеющие пустоши.       А в нем — мое лето: бесконечное вересковое море, животворящее солнце и хмельное безумство белых ночей.       И в нем — пламенеющая клятва, что отныне каждой осенью мне будет тепло.