things have changed

      Мы были в Глазго тогда. Полночь. Луна освещает дорогу впереди. На нас натянуты мятые толстовки (от которых несет сигаретным дымом) и растянутые треники с множеством пятнышек от какого-то блюда, названия которого, я, как всегда, не запомнил. При лунном свете твое лицо кажется еще более худым, чем обычно. Ты медленно шагаешь и покашливаешь, стряхивая пепел на асфальт. Мы молча идем уже на протяжении нескольких часов, не останавливаясь.       Ты пришел ко мне вчера и просто объявил о нашем «походе» сегодня. Это как должное. Я привык. Просто натянули капюшоны до самого лица и затарились пачками сигарет. Мне уже порядком надоело, но я не смею ничего сказать. Такие прогулки — редкость. Особенно с нашей жизнью. Выбираемся поздно ночью, приходим под утро. Стягиваем надоевшие худи и снова затягиваемся нашими ментоловые. Хотя нет, ты куришь вишню. Солнце проникает в окна нашего номера, я лишь слышу приглушенное «bro» и тихо хмыкаю: — Bro.       Я только откидываю голову назад и выдыхаю дым колечками. Душно. Открываю окно.

Печальный человек с печальными мыслями.

      Я тогда не знал, что на следующий день ты объявишь о своем уходе, а мое сердце будет гореть белым пламенем и превращаться в тот пепел, который ты стряхивал во время наших вылазок. Я лишь отрывками помню твое напряженное лицо и сжатые кулаки. Я бил тебя тогда по твоим идеальным скулам, и никто не смел остановить меня, потому что н е к о м у.       Все просто ушли.       Кинули нас. Оставили вдвоем, будто знали, чем это закончится.       Ты знал. Я нет. Поэтому мне кажется, что я тот, кого ты никогда не встречал.       А дальше еще более напряженный график и нелюбимое (для тебя) дело.       Все больше хмурых лиц и все больше немых взглядов. И больше расстояния между нами. Больше недопонимания.       Отыгрывает последний концерт. Ты вытираешь слезы руками, а я не плачу, потому что я умираю в тот момент. Я умираю, сгораю, убегаю подальше от концертной площадки. Ты даже не звонишь. Собираешь вещи и сваливаешь в ЛА. Я проклинаю тебя и разрываю совместное фото на кусочки, только чтобы не видеть твоих задумчивых коньячных глаз.       Наше «- бро? — бро.» умирает тогда, когда я вижу твое хмурое лицо по FaceTime. Я скидываю звонок и выбрасываю в окно скейт. Смываю в унитазе сигареты (твои). Начинаю жечь твои рубашки, оставленные после тура.       Я кричукричукричу, умираю каждый раз, когда мне дают твое соло на концертах. Много пью и ссорюсь с парнями, когда они заявляют мне, что нельзя так существовать.       Срать на них.       Ты бросил меня, Зейн.       Не они.       Ты кинул меня.       Ушел.       Свалил в чертов ЛА.       Вижу тебя только на твоих фото в Твиттере. Начинаю сводить bus 1. И когда на очередной MTV Awards мы появляемся на одной ковровой дорожке, и ты якобы пришел поддержать нас, я даже не протягиваю руку тебе в ответ и не обнимаю, как Найл. Я ухмыляюсь и отворачиваюсь, начиная разговор с журналисткой. А ты жжешь меня взглядом. Но я не оборачиваюсь и не смотрю тебе вслед, когда церемония подходит к концу, и ты уходишь, грозно сдвинув брови. Я не делаю ничего, потому что на твоей руке больше нет нашего bus 1, и в твоих коньячных глазах больше нет коньяка.       только приторно сладкое вино. things have changed