Воспоминания Эйтара

В недобрый день, в недобрый час. И все было не к добру. Такого разлада в собственной душе я не помню. И нужно бы серьезно разобраться во всем, но не судьба, ибо первое, что я слышу, выбравшись из палатки: — Но я ведь не умираю? И тяжкие думы мои словно ветром сдуло, потому что вот сейчас я всерьез перепугался: — Ольва, что с тобой? Бледный лоб покрыт испариной, дыхание частит. Ольву трясет в лихорадке, а бедный Эстель пытается хоть как-то укутать ее, или раскрыть, или еще что… Тут же суетится и причитает Радагаст, а она даже голову поднять не может от слабости. — Не умираешь, но путешественник из тебя сейчас… — качает головой истари. Да, путешествие, похоже, предстоит нам веселенькое. В какую бы сторону мы ни отправились. Когда через несколько мгновений появляется Тауриэль, становится еще хуже. Не то чтобы… Но да, теперь мне хочется схватить уже эту Ольву и удрать обратно в Лес, не думая о последствиях… Выслушав предположения и сомнения Радагаста, решаю остаться на пару дней, а для этого неплохо бы пойти поискать место получше и обустроить нормальную стоянку. Не здесь… Не здесь, где еще вчера… да. А там посмотрим. Буду говорить с Владычицей, если надо — не один раз. Ну куда ее несет? Неужели не понимает, что у нашего путешествия не было и нет ни одного доброго знака. Надо же, и тут яд, да что же происходит, пакость сплошная. Даже кролику радагастову понятно, что ничем хорошим это не обернется, да помогут нам валар… Оставив Эстеля возле больной Ольвы и приходящей в себя Тауриэль, я побродил вдоль Андуина и нашел вполне пригодный для стоянки речной залив. Небольшой скалистый утес и густые деревья прекрасно скрывали берег как от Харадского тракта, так и от основного русла реки. Свистнув Сету, я послал его за своими спутникам, а сам принялся рубить шалаш. — Какая красота, Эйтар! — первое, что воскликнула Ольва, окинув взглядом живописный берег. Она довольно резво спустилась к воде, сбросила обувь, прошлась босиком по мокрому песку, попинала воду, подняв кучу брызг, потянулась, разбросав густую шевелюру по спине, после чего одобрительно мне кивнула: — Отлично! Остаемся… — Остаемся, Владычица, — вздыхаю. Куда мне деваться? Что же такое произошло во дворце, что бросило ее метаться по Средиземью без какой-либо внятной цели. Чем и кем подорваны ее силы, как пытается усмирить эту болезнь Радагаст? Хвороба не смертельная, но и непредсказуемая… А что же Владыка? По словам Тауриэль, направился в Лориен. Видимо, не просто так, а в погоню… Ладно, разберемся. Сперва — шалаш. Тучи, зависшие над горами, вполне могли принести дожди и сюда. Тучи в моем сердце только сгущались. Я искренне надеялся, что работа хоть немного отвлечет от тягостных дум. Но мысли жужжали в голове, как дикие пчелы, медленно, но верно сводя меня с ума. Тауриэль… Та-у-ри-эль. Птичка-пеночка. Надо, надо признать, еще вчера я до конца не верил в то, что она выживет. Кто знает, может быть неопределенность исхода повлияла на мою решимость. Но… сейчас она была жива и точно не умирала. А это потянуло за собой горы сомнений и проблем. Как ни крути, выкручивается всё одним боком: Тауриэль была во власти страшного зелья, а я, получается, воспользовался ситуацией… Как утверждает Ольва — во имя спасения ее жизни, благородная миссия. Да. Нет… Тауриэль не осознавала себя, а значит, я ничем не лучше тех орков, которые… Манве, Манве, да что же это такое, что мне делать, что мне делать. — Эйтар! Сейчас же прекрати! — слышу над своим ухом спокойный, чуть сердитый голос Тауриэль. Я аж подпрыгнул от неожиданности, когда это она умудрилась подойти так близко, и почему я не заметил? Какой позор для следопыта и воина. Глядя на мою реакцию, Тауриэль покачала головой и улыбнулась. Тепло, нежно… Эта улыбка ранила до слез… В груди заныло. Ну давай, не молчи, выскажи мне все, что считаешь нужным, я, без сомнения, достоин самой страшной кары, и всех твоих невысказанных проклятий… — Отпусти это, — твердо и очень уверенно говорит Тауриэль. — Забудь, во имя всех валар. На тебе лица нет. — Забыть? Но… как? — я не понимаю. — Как я… Просто, забудь, а! Ты, может быть, насочинял, что я должна тебя возненавидеть? Ну так вот — нет. Не должна. Поэтому и ты — не должен. И, не говоря больше ни слова, спокойно отворачивается и отправляется к Ольве, помогать обустраивать наш лагерь. Несколько долгих секунд я молча смотрю на обеих, пытаясь осознать, что только что произошло. Однако, надо признать, что своими словами Тауриэль разогнала улей в моей голове и поставила сердце на место. Я словно из проруби вынырнул осознавая, что снова могу дышать и не метаться мыслями по кругу. Отпустить? Допустим, это возможно. Возможно. И, может быть, даже просто… Но сама-то она верит в то, что говорит? Приободренный ее словами, стараюсь сосредоточиться на второй глобальной проблеме. Тем более что проблема эта на излете долгого дня только усугубилась. В неутихающих звуках теплой летней ночи мне чуялся вой варгов всего Средиземья. Спать не мог — Ольва несколько раз вскакивала во сне, звала то сына, то мужа. Как тут уснешь? Под утро выяснилось, что Сет удрал, даже не махнув на прощание хвостом. Отлично вообще. — Повелительница, я уважаю твое желание путешествовать… Честное слово, за всю свою жизнь я не говорил столь длинных и убедительных речей. Но, наверное, проще найти Кольцо Всевластия на просторах Арды, чем убедить в чем-то Ольву Льюэнь. Глядя, как я распинаюсь, она сжалилась и пообещала подумать. И даже не долго. Один день. Две ночи… *** Разбудив Эстеля и поставив его охранять лагерь, я решил все-таки поспать. Но бессонница последних дней, видимо, решила так просто не сдаваться. Поняв, насколько тщетны мои попытки заснуть и в эту ночь, решаю пройтись по берегу, осмотреться. Как бы мы ни были закрыты от глаз водных путников, сбрасывать со счетов, что столь живописная заводь не была известна кому-то еще — верх неосмотрительности. Но все было спокойно. Теплую, даже слишком теплую для начала лета, ночь украшал серебряный свет полной луны, расписывающей светлыми бликами речную рябь. Пение птиц, стрекотание сверчков, шелест листвы, плеск воды, — волшебная музыка природы возвращала надежду на то, что кому-то в этом мире дарован глубокий сон. Быть может. Не мне… На этот раз я почувствовал ее приближение. Услышал ее шаги, ее легкое дыхание. Тауриэль окинула взглядом место, которым я только что любовался, и встала рядом. Помолчали… — Полюбился ландыш белый одинокой резеде, — чуть растягивая слова, произнесла она. Я вздрогнул. Она подавила легкий смешок и шепнула: — О, ты помнишь… Помню ли я. Эльфы не забывают ничего. Особенно, если это что-то — столь прекрасное, как давний весенний день на залитой солнцем поляне, когда мы плели венки, развлекая себя сочинением этой незатейливой песенки. Яркие цветы вплетались резвыми пальчиками в венки, в волосы, в строки, в мелодию… Под сенью Эрин Гален рождалась любовь. Полюбился ландыш белый одинокой резеде. Что зеваешь? Надоело… Где болит? Нигде. Тауриэль смотрит мне в глаза, ее ресницы трепещут: — Эйтар, а ты все такой же. Молчун-медвежонок… Мой друг. Самый верный друг. Она второй раз называет меня моим детским прозвищем. Меня так называла мама, давно-давно. Тепло. Тауриэль берет мою руку и переплетает наши пальцы. Медленно и осторожно. И шуршащая пушистая радость погладила мне душу своей нежной, мягкой лапкой. — Когда Лантир был рядом, слово вставить было невозможно… вот и молчал. Она рассмеялась, радостно так, задорно: — Забавлял ее на грядке болтовнёю красный мак. Что надулся? — Ландыш гадкий. — Почему? — Да так… В ее глазах сияли звезды, а луна серебрила густые волосы. Тауриэль… Невероятная, живая, стройная. Красивая. И такое тепло разливалось внутри. И так было радостно, словно этот лунный свет, эта ночь растворяли в себе все тревоги, всю ту гадость, всю трагедию… И видно, что Тауриэль чувствовала то же, что и я… Так приятно. Так приятно было возвращаться туда, в светлое и безопасное. Вместе с ней.  — О, да! Лантир. Промолчать не умеет. Озвучивать мысль начинает раньше, чем она завершается. Его болтовне только Тиллинель могла противостоять. Это была правда… — Ох, — Тауриэль легонько шлепнула пальцем по своим губам, и посмотрела виновато, — не надо было о ней? Все в прошлом. Странно было предполагать, что время и расстояние ничего не меняют. Меняют, еще как. — Ничего, — отвечаю я. — Уверен, она обо мне даже не вспоминает. — Не вспоминает… прости, — грустно качает она головой. И это тоже — правда. Та самая безжалостная правда, с которой я давным-давно смирился. — А нас с тобой, Эйтар, почти и не слышно было за их вечными препирательствами. — Но слушать их было весело. — Это да… Тауриэль подошла близко-близко. Я зажмурился, а она нежно погладила пальцами мои ресницы. И поцеловала. Сердце ударило в горло, но перевести дыхание я не успел, отвечая не этот поцелуй, потому что вдруг понял, что именно так — правильно. Именно так… — Хочу купаться. Ты со мной? Тауриэль с легкостью отстранилась и сбросила с себя одежду. — Да, — беззвучно ответил я, бросаясь в воду вслед за ней. Догнать ее ничего не стоило, она вертелась рыбкой, смеясь, осыпая меня гроздьями серебряных брызг: — Видно счастье в этом маке, быть у красного в плену!.. — Что смеешься? — Волен всякий! — Баловник! — Да ну? И все-таки она попалась. Или это я попался. Она обвила меня руками, ногами, я держал ее крепко-крепко. Вода Андуина остужала жар наших тел. И это было так непохоже на то, что терзало нас той страшной ночью, которую мы отпустили. Совсем непохоже. Тауриэль шептала милые нежные вещи из нашего общего прошлого. И огонь, тот самый, был вовсе не злой. Он не иссушал душу и тело, не выжигал намертво. Он был ровный, земной, теплый, спасительный. Словно костер на заснеженном перевале… Тауриэль, птичка-пеночка. Все правильно. Все так и должно быть — я сумею позаботиться о твоей раненной душе, я смогу. Я не оставил тебя умирать, и не оставлю разбираться в одиночку с последствиями нашего совместного падения. И никто, ни единая душа не посмеет нас осудить. К мужу своему она возвращаться не желает. В конце концов… Тауриэль, связывая с ним судьбу, изначально понимала, что рано или поздно останется без него. Лучше понять это раньше. Наверное, это уже не так уж важно — с Тауриэль мы сможем разделить сотни лет, что может значить гном, прости Махал. И потом, он первый оставил ее. Поговорю с ней об этом обязательно. Завтра. Когда-нибудь… *** Бессонницу в этом мире не победить. Особенно, когда погружаешься в волшебный сон наяву, богато сдобренный иллюзией счастья. Чудесный сон, из которого меня жестоко вырвали недоброй дождливой ночью в Летнебродье. — Что ты собираешься делать дальше, Тауриэль? — спрашивает Ольва Льюэнь. Тауриэль пожимает плечами, и как ни в чем не бывало, отвечает: — Знаю точно — к Кили я не вернусь. Буду искать Леголаса. Что? Вскидываю голову. Тауриэль даже не смотрит в мою сторону, спокойно высматривая что-то в тлеющих углях очага. — Лего-ласа? — поперхнулась чаем Ольва. Похоже, ответ Тауриэль потряс до глубины души не только меня. — После всего… Я на многое посмотрела под другим углом. Нам с ним обязательно нужно встретиться, а дальше я решу, останусь ли вместе с принцем, или путь мой дальше ляжет в Серебристую гавань. Повисло молчание. Потрясенная Ольва метнула в мою сторону сочувственный взгляд и, как мне показалось, собралась что-то сказать, но передумала. Тауриэль же легко поднялась и спокойно произнесла: — Я буду ночевать снаружи. Погибшее жилище слишком душно для меня. И было понятно, что идти за ней не надо. Никому. Внутри меня разлилась клокочущая пустота, словно мое сердце вынули и небрежно отбросили, как ненужную вещь. Почему? Где? Что я сделал не так? Из бьющей по вискам тишины, постепенно выкристаллизовался голос Ольвы Льюэнь: — Эйтар… ты как? Живой? Отвечаю… Не понимаю только, что именно. Внутри по-прежнему тихо и пусто. Ольва крепко обнимает меня и гладит по голове, как маленького Анариндила, когда тому плохо.  — Это пройдет, Эйтар. И это тоже пройдет. Понимаешь? Но теперь у меня еще больше счетов к Саурону. — Думаешь, это зелье?.. — И ты так думаешь. Потому что если это не зелье, то это… Тауриэль. А так считать… нельзя. Нельзя… Я, закаленный тысячами битв и бессонниц, эльфийский воин, следопыт и телохранитель владычицы Эрин Гален, чувствовал себя малышом в маминых объятиях, и не сопротивлялся этим рукам. От нее пахло дымом домашнего очага и травяным чаем. Мне было горько, больно, обидно… но хотя бы не одиноко. Потому что проживать подобное в одиночку — страшнее кары не придумать. Полюбился он невольно Одинокой резеде. Что вздыхаешь? — Мама, больно! Где болит? — Везде! Где-то снаружи сверкнула молния, громыхнул гром. Тучи несли в нашу сторону летнюю грозу.