В минус

Никто из нас понятия не имел, когда дебютирует группа и дебютирует ли вообще. Уверенность придавало лишь то, что агентство продолжало держать под своим крылом десяток голодных ртов. Какие надежды оно возлагало на детей, едва-едва оторвавшихся от маминых юбок, было понятно по взглядам наставников и вянущим от их замечаний ушам. Не раз и не два некоторые из нас срывались и на полном серьёзе решали всё бросить, психовали, кричали друг на друга, даже дрались, но года стажёрства, проведённые в этих стенах, всё ещё удерживали нас вместе. Тяжело было только первое время. Сейчас, глядя на всё это с высоты трёх лет, я думаю, что был слишком ранимым и слабым тогда, когда готов был всё бросить. Десять-двенадцать часов в день, проводимые на тренировках в танцзале и вокальных практиках, сейчас казались мне чем-то само собой разумеющимся. Следить за своим питанием и внешним видом, распорядком дня, тренировать эмоции и речь, поддерживать детишек – всё это вошло в привычку настолько, что делалось на автомате. Я уже и не смог бы жить так, как раньше, слишком привязался ко всему этому. Сейчас мной двигало только желание дебютировать и, наконец, почувствовать под ногами твёрдую почву – сцену, зажмуриться от света софитов и первых вспышек камер фанатов. Но руководство молчало, а мы продолжали тренироваться, ставить танцы и учиться быть айдолами. Десять фактически ещё детей, толком не успевших ими побыть, с открытыми сердцами и надеждой на светлое будущее – такими мы были. И если года два с половиной назад, когда я только-только начинал осознавать, ради чего всё это делаю, меня спросили бы: «Кун, что ты почувствуешь, когда в первый раз выйдешь на сцену?», я бы не смог описать это чувство словами. Наверное, счастье? Идя к своей мечте несколько долгих, кровью и потом выстраданных лет, я почувствовал бы распирающую изнутри радость?.. Наверное, так бы я ответил тогда. Но сейчас, стоя перед новым менеджером, нашедшим меня в зале для практики, я едва понимал, что происходит. Положа руку на сердце, я смело мог сказать, что не чувствую ничего. Всё было настолько странно, и это свалившееся на голову осознание напрочь глушило все остальные чувства. Вернувшись в общежитие лишь через два часа, едва уложив всё в своей голове после прогулки на февральском воздухе, я мгновенно почувствовал царящее вокруг напряжение. По лицам молча сидящих в гостиной ребят было сложно понять их ощущения от приближающегося дебюта, и я решил, что тревожить их сейчас не стоит: каждый переварит это сам, успокоится, свыкнется и уже после этого можно будет начать готовиться к дебюту. Нам дали несколько месяцев, почти полгода, и это было довольно большим сроком для того, чтобы записать альбом, и слишком маленьким для того, чтобы быть готовыми морально. Следя за состоянием ребят, я едва понимал, как справляюсь сам. Будучи со-лидером в нашей пока ещё не до конца сформированной команде, я действительно чувствовал ответственность. Каждый из нас был особенным. Не то чтобы я тем самым поднимал планку, ставя нас выше остальных групп-новичков, потому что мы и не были выше; и мы действительно пока мало понимали, что ждёт нас впереди, но каждый был особенным именно потому, что воспринимал это по-своему. Страшнее всего было за младшеньких: за Ушина, который был вечно молчалив и часто оставался наедине с собой; за Хванхи, не раз за последний месяц срывавшего голос; за Сяо, в какой-то момент переставшего по-настоящему улыбаться... Чувствуя, что должен поддерживать их, я частенько опускал руки, не находя нужных слов. Тогда на помощь приходил Вэй, стажировавшийся в агентстве дольше остальных и уже заранее привыкший к тому, что происходит и что только может произойти; и Когёль, который хоть и казался слабым, был отличной опорой для младших. Позволив себе разделить обязанности, я наблюдал за всем со стороны. В то время мне казалось, что я занял отличную позицию: следил за всеми сразу и видел ситуацию в целом, но, как оказалось, я всё ещё оставался слеп. Несмотря на приближающийся дебют, каждый из парней держался особняком, следуя личному расписанию. Некоторые до позднего вечера оставались в танцзале, отрабатывая недавно разведённую хореографию, некоторые – в вокальной студии, отчеканивая свои партии, чтобы не сфальшивить на лайвах, все вместе мы собирались лишь по вечерам, ужинали, обсуждали прошедший день и, едва волоча ноги, расходились по комнатам. Это помогало мне не терять над происходящим контроль и замечать, когда что-то начинает идти не так. Ещё до того, как я вообще осмеливался подумать, что мы готовы к дебюту, я успел уложить в голове три вещи. Первое – не стоит грубо заявлять человеку о его недостатках. Второе – не нужно тыкать ему в это при каждом удобном моменте. И третье – ни в коем случае не говорить этого человеку, привыкшему доводить всё до конца и не гнушающемуся тем, чтобы перейти за черту. В нашей команде был такой, совсем ещё ребёнок, едва ли понимающий, когда стоит остановиться. После того, как это случилось, я ненавидел себя ещё несколько недель за то, что не смог ничего предотвратить. Зная о том, что происходит, я надеялся на чужое благоразумие и поддержку младших и оказался неправ. Будучи слишком наивным, я глупо верил в то, что наша нация переросла этап суждения о человеке по его внешнему виду и зависимость от кем-то выдуманных стандартов красоты. Как оказалось, всё было абсолютно не так. Иногда таланта и работы стилистов было просто недостаточно. Всё началось тогда, когда мы только-только начали расставлять рисунки в танце. Первая часть была готова, ребята – измотаны, а хореограф – на взводе. Краем глаза во время очередной перестройки я заметил тени за дверью в танцзал и дёрнул за руку рядом стоящего Чинху. Обычно Энди нечасто радовал нас своим появлением, поэтому секундой позже заметившие его ребята растерялись и не сразу смогли собраться в линию. Сжав предплечье рядом стоящего Сонюля, я улыбнулся ему краем губ, и парень, наконец, выдохнул. Долго пугать нас не стали. Энди поставил на пол весы, а нас – перед фактом, что к дебюту всем нужно будет скинуть пару-тройку килограмм. Учитывая, что пахали мы как лошади, сомневаться в том, что у нас получится, не было смысла. Несмотря на разницу в росте, комплекции мы все были примерно одинаковой, но было и ещё кое-что. И это кое-что было слишком важным, чтобы не обращать на него внимание. Этого парня в рядах новых стажёров чуть больше года назад я заметил сразу. Высокий и немного нескладный, довольно полный для современного поколения айдолов, с вздёрнутыми вверх плечами, он был тих и несуразен. Конечно, я не считал себя красавчиком и до вижуала мне было далековато, но рядом с ним на тот момент я чувствовал себя более уверенным, несмотря на то, что это и было несколько эгоистично. Кюджину было лишь шестнадцать, и я прекрасно знал, что из гадкого утёнка может вырасти прекрасный лебедь. Когда он только появился, я поставил на месяц, не больше. Будучи стажёром под крылом агентства уже два года, я видел действительно много трейни, но запоминал лишь единицы – тех, кто задерживался хотя бы на пару недель. И в том, что Кюджин продержится дольше, честно, я уверен не был. Но парень, хотя и был где-то на своей волне, упорно двигался вперёд. Со временем, уже будучи знакомым с ним заочно, со слов остальных ребят, я не переставал поражаться его настойчивости и выдержке: Кюджин оставался в танцзале после того, как уходили старшие, не пропускал ни одной вокальной практики и вообще, кажется, старался больше остальных. За год стажёрства он изменился настолько, что покажи мне его фото до и после, я с трудом бы признал в нём одного человека. Несмотря на совместные тренировки, первое время мы не общались. Я даже не сразу заметил, что он переехал в наше общежитие: то ли был слишком зациклен на других вещах, то ли Кюджину каким-то образом удавалось не попадаться мне на глаза. Как оказалось, парнем он был неплохим, со специфическим чувством юмора, которое всем, почему-то, нравилось, и с четвёртой группой крови, что делало его ещё более интересным персонажем в глазах ребят. Будучи наречённым нашими младшенькими «папочкой», я принял в нашу семейку ещё одного ребёнка, а под своё крыло – неокрепшего птенца, за которым нужен был глаз да глаз. Первый звоночек прозвенел в начале второго месяца его проживания в общежитии. По привычке пересчитывающий привезённые курьером блюда, я не досчитался одного, но, проверив список и извинившись перед парнем в футболке с эмблемой закусочной, пошёл выяснять, про кого мы забыли. Как оказалось, все заказы нашли своих адресатов, но Кюджин на кухне так и не появился. Отказавшись от еды в тот вечер, он стал частенько игнорировать свою порцию на совместных ужинах, а после я и вовсе перестал замечать, что он ест. За три месяца Кюджин сбросил пятнадцать килограмм. Наверное, скажите вы, это здорово, ведь он к тому и шёл, но глядя на то, как этот ребёнок игнорирует приёмы пищи, моё сердце сжималось в каком-то странном волнении. Я не раз и не два пытался поговорить с ним на эту тему, но парень просто извинялся и исчезал из виду, запирался в комнате или выглядел настолько жалобно, что я вздыхал и махал рукой. «Ешь хоть что-то, ладно?» – бросал я ему каждый раз и неверяще вздыхал, когда на вопрос, поел ли он уже, Кюджин отводил взгляд и качал головой. Наверное, он этого очень хотел, думал я, следя за ним на очередной тренировке. Кюджин неплохо справлялся, и (я не желал признавать это до последнего) танцевал даже лучше меня, что немного задевало мою гордость. За год тренировок он изменился до неузнаваемости. Черты его лица заострились, стали более выразительными, а широкие брови и взгляд исподлобья в моменты, когда он уходил в себя во время танца, пускали мурашки по моей спине. Его плечи расправились и стали выглядеть шире, а голос сломался, добавив общему тону хрипотцу. К своим восемнадцати Кюджин расцвёл настолько, что мог бы побороться за звание вижуала в нашей небольшой, но уже начавшей формироваться команде. Всю свою сознательную жизнь я ограничивал себя только по необходимости: если надо было есть меньше сладкого из-за того, что портилась кожа, я перебивался парой конфет в день и ухаживал за лицом более тщательно; если нужно было сбросить вес, я выпивал перед едой стакан тёплой воды или отказывал себе в десерте. Никогда не доходя до фанатичности сам, я старался следить за тем, чтобы и ребята не перегибали палку. И, наверное, я был недостаточно внимательным или просто не знал, с какой стороны подойти, но с Кюджином у меня ничего не получалось. Этот парень рождал во мне какие-то непонятные чувства. Учитывая то, что мы не были друзьями и скупо общались даже на уровне хён-донсэн, мне было до жути странно ловить себя на мысли о нём перед сном или во время практики. Поел ли он, как себя чувствует? – я задавался этими вопросами снова и снова, и то, что я не мог напрямую получить на них ответы, грызло меня изнутри. Пожалуй, единственным человеком, который на тот момент нашёл к Кюджину подход, был Вэй: они делили одну комнату на двоих и часто тренировались вместе. И будучи хёном для них обоих, я не раз спрашивал у Вэя о нём, надеясь, что это не выглядит слишком подозрительно. Но, кажется, парень ни о чём не догадывался и выкладывал мне всё, как есть. И в один из таких моментов я узнал, в чём было дело. Будучи трейни в агентстве, ты должен соответствовать каким-то определённым стандартам. Если руководство не найдёт тебя подходящим, ты просто-напросто вылетишь, несмотря на то, что последние пару лет всю душу вкладывал в тренировки, забросил школу и это, может, вообще твой единственный шанс заработать себе на кусок хлеба. Кюджин оказался под ударом практически сразу. Будучи обладателем лишнего веса и бараньей упёртости, он со всей серьёзностью воспринял слова Энди о том, что не продержится в агентстве и пару месяцев, вылетя из него, словно пробка, если не сбросит вес. Шестнадцатилетний подросток со своими проблемами, злой и обиженный на весь мир, он в первую очередь хотел доказать, что все остальные неправы, наплевав на собственные возможности. Года стажёрства, что выдались нелёгкими для каждого из нас, наложили весомый отпечаток на личности. Совсем ещё дети, идущие за мечтой и выбравшие TOP Media как средство к её достижению, старались изо всех сил, переступая через самих себя и лелея надежду на то, что это не напрасно. Никто из нас не был уверен в том, что дебютирует, до последнего, и сейчас, стоя за дверью зала для практики, я с силой сжимал кулаки, слыша, как менеджер отчитывает набравшего килограмм за последний месяц Кюджина. Тренировка закончилась с появлением Энди: нам дали наставления по подготовке и по очереди взвесили, выпроваживая вон. Оставшись стоять за дверью, я был уверен, что Кюджина оставят в зале последним, и оказался прав, когда из репетиционной выскочил улыбающийся Сяо. Кое-как спровадив его в общежитие, я прислонился к двери ухом и замер. За два последних года я едва ли сбросил пять килограмм веса и набрал немного, время от времени посещая тренажёрный зал. Контролировать свой вес, не имея предрасположенности к полноте, всегда легче, нежели из раза в раз ограничивать себя в еде и не ограничивать – в тренировках. Кюджину приходилось поступать именно так. Я едва успел отскочить от двери, когда она распахнулась. Одного только взгляда на сгорбленные плечи и дрожащую спину мне хватило, чтобы внутри что-то неприятно и болезненно сжалось. Мне хотелось протянуть руку и коснуться чужой спины, успокаивающе провести по ней ладонью и сказать, что всё будет хорошо, но я так и остался стоять с поднятой рукой, провожая сорвавшегося с места Кюджина взглядом. Ещё десять килограмм – как приговор, и два месяца – время на его приведение. Пара месяцев для того, чтобы выглядеть подобающе на камеру или не выглядеть вообще. Словно каким-то странным образом чувствуя, что творилось у парня на душе всё это время, сейчас я чувствовал лишь собственное бьющееся где-то в горле сердце. Подходить к Кюджину я не стал: то ли боялся, что меня не так поймут, то ли просто боялся, и я ненавидел себя за эту беспомощность и неспособность быть храбрее рядом с ним. Я чувствовал себя ответственным и вместе с тем страшился того, что моя забота будет давить на него лишь сильнее. Я боялся получить полный непонимания или, что пугало больше, отвращения взгляд; боялся, что он замкнётся в себе, чувствуя давление, а потому не придумал ничего лучше, чем стать его тенью. Стараясь лишний раз не привлекать к себе внимание, я следил за его состоянием, как физическим, так и эмоциональным, ненавязчиво поддерживал его на тренировках и помогал с танцем, посещал спортзал в то же время, что и он, но никогда не оставался с ним наедине. Мне казалось, что я держусь на безопасном для нас обоих расстоянии, но теплеющее внутри чувство рвало меня на части. Кюджин худел. Не так стремительно, как те два первых месяца, когда он переехал в общежитие, но с каждым днём я всё отчётливее понимал, что парень не сдастся. Но этого было недостаточно. И однажды я просто не нашёл его в общежитии: получивший очередной выговор Кюджин на всю ночь остался в спортзале, а следующим утром, придя раньше остальных, я увидел его в зале для практики – уставшего, с трудом выдавливающего из себя подобие улыбки и с синяками под глазами. Он отработал все пять часов, не отдохнув ни минуты, и я с трудом из раза в раз подавлял в себе порывы усадить его на свои колени и не отпускать, пока не буду уверен в том, что с ним всё в порядке. Было больно смотреть на то, как он, едва живой от нагрузок, на подгибающихся ногах повторяет танец снова и снова, как хмурятся его широкие брови, когда он отстаёт на долю секунды, не успевая подстроиться под общий ритм, и как вздрагивают его плечи от каждого крика хореографа. Мне хотелось защитить его от всего окружающего мира, спрятать где-то, где его никто не найдёт, но я лишь до крови закусывал щёку и с трудом отводил взгляд, боясь, что не сдержусь и наделаю глупостей, которые не пойдут ни ему, ни мне на пользу. И я был неправ. Наверное, к тому моменту я уже должен был научиться понимать это, подавлять свой страх и делать то, что велит сердце, но я оставался всё таким же дураком, ошибаясь снова и снова. Это случилось спустя пару дней, когда мы отрабатывали связку на припеве нашей дебютной песни. Я едва успел среагировать, когда Кюджин пошатнулся и начал заваливаться назад. Придержав его за плечо, я лишь мельком смог ухватить его рассредоточенный взгляд. Тогда всё, что нас окружало, стало отдаляться и сереть, становясь абсолютно неважным, а сердце застучало с утроенной силой, и я едва смог подхватить Кюджина прежде, чем он отключился. Врачи поставили диагноз: психологическая анорексия, прописали капельницы, диету, посещение психолога и велели сократить тренировки. На тот момент мне уже стукнуло двадцать, и я решил, что прежде, чем рассказать об этом ребятам, которых отправили в общежитие, и менеджеру, уехавшему в агентство, чтобы обрисовать сложившую ситуацию, я поговорю с Кюджином сам. Зная, чем всё это может закончиться для его так и не начавшейся карьеры, я примерно представлял, что он ответит. И мне, честно, хотелось врезать по его исхудавшему лицу со впалыми щеками, когда, едва очнувшись, узнав свой диагноз и рекомендации врача, он попросил меня никому об этом не рассказывать. Глядя в его глаза, отчётливо выделявшиеся на бледном с выступающими скулами лице, я тихо ненавидел себя за то, что не могу поступить иначе. Нам удалось договориться с лечащим врачом, взявшим на себя огромную ответственность – прикрыть двух бестолковых, лелеющих глупую мечту детей. В графе диагноза значилось "истощение организма", а в глазах Кюджина – благодарность и надежда на то, что я сохраню всё в тайне. И я сохранил, спрятал где-то глубоко, чувствуя, как это гложет меня изнутри, и не сказал никому ни слова. Нам поверили. Менеджер отчитал Кюджина за безалаберность, меня – за то, что я, как хён, не уследил за своим донсэном, и отпустил, бросая в спину то, что надеется на наше благоразумие. С этого момента я старался не спускать с младшего взгляда, всё также пытаясь не слишком сильно давить на него. Мы не стали друзьями, я продолжал находиться в тени, и лишь его неуверенные взгляды в мою сторону из раза в раз напоминали мне о том, что всё изменилось. Теперь мы знали то, что не должен был знать никто более. Больше, чем Кюджину со своим весом, мне приходилось бороться с собой, глуша в себе всё то, что я чувствовал. Волнение за него переросло в куда более весомое чувство, которому я боялся дать название. И наблюдая за тем, как он себя изводит, едва ли следуя рекомендациям врача, я с трудом сдерживался в моменты, когда, сидя на полу в зале для практики, он долгим и задумчивым взглядом смотрел на ноги худощавого от природы Ушина или как давился водой каждый раз, когда хотел есть. От этого мне было больно почти физически, и я представить не мог, каково было ему. Спустя две недели нам дали три выходных дня. Почти сразу я решил для себя, что никуда не поеду, позвонил с телефона менеджера матери и бросил трубку прежде, чем дождался её ответа. Я знал, что буду ненавидеть себя за это позже, но сейчас мне было не до этого. Зная, что ребята разъедутся по домам, как только представится возможность, я не торопился в наверняка уже пустое общежитие и остался в зале для практики. Тренироваться не было сил, поэтому я просто сидел на полу, облокотившись влажной спиной о прохладное зеркало. Мыслей в голове было много, и я едва мог ухватиться хотя бы за одну из них, пребывая в подвешенном состоянии. Ладонь всё ещё фантомно ощущала недавнее прикосновение к чужому бедру, чуть выше угловатой коленки – новое движение в танце, и я сжал её в кулак, впиваясь ногтями в кожу. Добрался до общежития я уже далеко за полночь, чувствуя себя пьяным из-за непонятных эмоций, едва попал ключом в замочную скважину и почти ввалился внутрь, прислоняясь спиной к стене. Я был взбудоражен, и чувство это разрывало меня изнутри. Учась контролировать эмоции на протяжении трёх лет стажировки, сейчас я едва ли сдерживал в себе желание закричать во всё горло. И я был готов сделать это, когда в коридоре зажёгся тусклый свет, а на пороге, ведущем из гостиной, замер Кюджин. Я не знал, что он тут делает, почему остался в общежитии и не воспользовался выдавшейся возможностью съездить домой, и я понятия не имел, что мне нужно сказать, а потому лишь криво улыбнулся, стянул с себя кеды, не заморачиваясь развязыванием шнурков, и почти прошёл мимо, слегка задев его плечом, но... Рука, обхватившая моё запястье, показалась мне такой же фантомной, как моя дрожащая ладонь на его бедре сегодняшним днём, но крепкие пальцы сдавливали его так, что не поверить в это, чувствуя физическую боль, было невозможно. Я ощущал чужую неуверенность: она была во всём, начиная с того, с какой силой он сжимал моё запястье, словно цепляясь за него, как за последнее, что удерживает его в этом мире, и заканчивая тем, как подрагивали его пальцы. Я знал, что он не сделает ничего первым, а потому, почти ненавидя себя за слабость, повернулся к нему сам. Его блестящие в свете тусклых лампочек волосы отливали рыжиной, а очерченные тенями скулы были настолько острыми, что, казалось, вот-вот прорвут тонкую кожу. Мой взгляд скользнул по дугам широких бровей, неуверенно сдвинутым к переносице, носу и остановился на линии пухлых губ. Кюджин был пугающе красив, и я тысячу и один раз проклял себя за то, что не могу отвести от него взгляда. Я так и не понял, кто из нас подался вперёд первым, но в следующую секунду я почувствовал влажные мягкие губы на своих. Это было так неожиданно и так по-странному приятно, что мне захотелось втянуть голову в плечи от прокатившейся по позвоночнику волны мурашек. Его руки, обхватившие мою шею, пальцы, зарывшиеся в волосах на загривке – всё это было таким нереальным, что я не сразу смог правильно среагировать и вздрогнул, когда его зубы неаккуратно прикусили нижнюю губу. Резко отстранившись от него, я вгляделся в чужое напряжённое лицо с закрытыми то ли в испуге, то ли в стеснении глазами. Кюджин едва дышал: я чувствовал, как дрожит его дыхание, и видел, как трепещут короткие ресницы. Неуверенно подняв руку, я осторожно коснулся пальцами его впалой щеки, и парень, наконец, распахнул влажные глаза. Его руки на моих плечах дрогнули, наверное, желая расцепиться, но я не позволил ему этого, обхватывая ладонью острый подбородок и прижимаясь к его губам так, словно физически хотел впихнуть его в своё сердце. Моя рука легла на его поясницу, и я почувствовал, как Кюджин поднимается на носочки, чтобы быть ближе. Это было так неправильно и так правильно одновременно, что я не смог удержать облегчённой улыбки прежде, чем он приоткрыл рот и настойчиво зарылся пальцами в мои волосы, прижимаясь ко мне всем телом. Мы целовались, стоя в пустом коридоре, и я чувствовал, что умираю и возрождаюсь вновь снова и снова. Его тело в моих широких ладонях казалось совсем хрупким, и я не мог избавиться от мысли, что обнимаю сейчас целый мир, сохранность которого лежит на моих плечах. Острые скулы под пальцами и его трепещущие ресницы, по которым я, не сдержавшись, провёл подушечками – он был таким беззащитным и доверчивым в этот момент, и я почти не дышал, боясь того, что мне придётся отпустить его, пусть ненадолго, на время, но всё равно. Зная, что нам обоим будет неловко, если мы не остановимся, я обхватил его лицо ладонями и напоследок коснулся губами прохладного лба. Ту ночь мы провели вместе, и, чувствуя вес его головы на своей груди, я не мог заснуть, думая о том, через что прошлось пройти ему, ещё фактически ребёнку, за какие-то полтора года. Утром я боялся просыпаться. Мне казалось, что всё, что произошло этой ночью, было не больше, чем плодом моего воображения, поддавшегося тяжёлому запаху отцветающей сакуры. Кюджина не было, и следующие три дня я думал, что окончательно сошёл с ума. И я был не уверен ни в чём до последнего, но появляющиеся и исчезающие вещи, переставляемые изо дня в день кружки на кухне – всё это говорило о том, что Кюджин был здесь на самом деле. Ребята вернулись вечером воскресенья, и мне стало легче дышать. Разговора с Кюджином, который я из раза в раз прокручивал в своей голове, пока был один, так и не случилось. На тот момент я был не в силах сделать ничего: ни для себя, ни, тем более, для него. Мы продолжали тренироваться, и, всё, наверное, должно было стать как раньше, но... Отношения между нами стали ещё более натянутыми. И если до этого мы не привлекали к себе внимания, то сейчас все, казалось, были в курсе, что что-то произошло, хотя и не подавали виду. И моё волнение из-за этого начало переходить в постоянное беспричинное раздражение, заставляющее меня огрызаться на ребят по поводу и без. И я, как мог, держал себя в руках, стараясь возродить в себе того Куна, что сломался под давлением чужих влажных губ и остался где-то там, в тени пустого коридора. И я готов был поклясться, что у меня началось получаться, ровно до того момента, когда Энди решил почтить нас своим присутствием снова, чтобы объявить о том, что мы дебютируем именно в этом составе. И вместо волнения, которое сопровождало меня всё это время, я почувствовал чужие, переплетающиеся с моими пальцы. Дёрнувшись, я повернул голову и встретил взглядом выразительный профиль с чуть поджатыми пухлыми губами. Именно тогда я понял, что ничего, как прежде, уже не будет. Кюджин был рядом. Изрядно исхудавший за последнее время, с бледным румянцем на скулах и сосредоточенным взглядом, и мне казалось, что в этот момент он был самым настоящим лебедем, выросшим из невзрачного утёнка, который впервые переступил порог репетиционного зала полтора года назад. И теперь мы действительно знали то, что не должен был знать никто более. Мы были той самой тайной, двумя бестолковыми, лелеющими глупую мечту детьми. И сейчас, стоя в тренировочном зале в окружении радующихся ребят, я сжимал его пальцы и чувствовал себя самым настоящим дураком. Дураком, прикоснувшимся к мечте, обжёгшимся, но готовым снова и снова протягивать к ней руки и ждать, лишь бы ощутить то, как сердце согревается теплом, исходящим от горящих огнём ладоней.