Молчание

Леонард пребывает в глухоте и рассеянности седьмые сутки кряду. Странное, болезненное ощущение мрачной неизбежности хищным зверем преследовало по пятам, усиливаясь день ото дня, накатывая сопящей солёной волной, заставляя теряться и задыхаться в душном мареве Тронко — Леворуким проклятого места. Оно нарастало, было безосновательным и глупым — Манрик прекрасно всё осознаёт, вбивая себе в голову это знание ночами, коротая их наедине с тёмным, немного рыхлым от облаков небом, заставляет думать, что это — ничего страшного с собой не принесёт, и очередная, ничем не отличающаяся от сотен иных блажь просто выветрится из головы, как запах скисшего вина — из комнаты. Легко и просто, лишь стоит открыть окно.  Но, увы, самоубеждение ничуть не помогает. Леонард никогда не страдал от излишка таланта в этой области. Да и просто — от излишка таланта. Леонард всегда лишь страдал, прячась ото всех за четырьмя печатями. Чтобы хотя бы выглядеть не так жалко. Не таким слабым. «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои» — служило хорошим и добрым девизом во все времена. Как жаль, что Рокэ Алва низвергал все девизы, втаптывая их в пыль. Как жаль, что он, находясь за несколько сотен, а может быть, и тысяч хорн, умудряется тревожить создания, посыпая невидимые раны пеплом и перцем. Как жаль, что Проэмперадор скоро прибывает в штаб Южной Армии, а Леонард так и не успеет выковать шестнадцать засовов, чтобы запереться, спрятаться и сохранить остатки здравого рассудка; шестнадцать засовов — более добротная клетка для сердца нежели двенадцать хрупких рёбер. Как жаль, что Леонард безоглядно влюблён. *** С Рокэ Алвой никогда нельзя быть уверенным до конца; нельзя предугадать, что это — затянувшаяся, неудачная шутка или серьёзное и осмысленное. Леонард медленно вспоминает всё минувшее, осторожно перебирая все воспоминания, как полые стеклянные шары, — и вновь не находит ответа, снова теряясь в тончайшей серебряной паутине сомнений. За пыльными окнами — чистейшее в своей непорочности утро, и солнце ещё нежно и трепетно касается затвердевшей земли. Леонард теряет нить разговора с Феншо — и он настолько близок к фиаско, что все слова мгновенно застревают в горле. Феншо склоняет голову на бок, Леонард видит, как шевелятся его тонкие губы, а сами слова доходят будто приглушённые толщей мутной воды. — Генерал, неужели вас так фраппировала наша с вами невозможность повлиять на губернатора. Или вас гнетёт собственное бессилие, которое вы наконец признали? Феншо хмурится, с трудом удерживаясь от щелчка пальцами, а Леонард как нельзя более зримо видит собственную слабость; внутренний стержень заставляет вскинуть голову и проронить: — Вам, наверное, тяжело жить с такой-то фантазией. *** Как бы абсурдно это ни звучало, Леонард, окончательно измотав все нервы и себе, и всем, кто по несчастливой случайности оказывался рядом, успокаивается. Весьма неординарным способом; успокоение это не приносит облегчения, оно до краёв наполнено горьким до безобразия послевкусием, которое Леонард долго, наслаждаясь странным состоянием — как выяснилось, от колкой боли до отстранённого безразличия — не больше шага, смакует, перекатывая на языке. Не задаваться вопросом «Как ты, генерал, а что важнее — Манрик, — позволил втянуть себя в эту глупую интрижку?» с каждым разом получается всё лучше. Леонард не может решить, как нужно себя вести; эта нерешенная проблема жжёт не хуже раскалённого железа. Притвориться, что ничего не было, что всё было сном, призрачным видением воспалённого сознания — и пусть хоть пытает! — кажется идеальным вариантом. Который рассыпается хрустальными несуществующими осколками, стоит только поднять на Господина Первого маршала взгляд. *** Взгляд Проэмперадора — только не по имени, это хоть устанавливает необходимую дистанцию, всегда словно прошивал насквозь. И снова, изнова — впивается иглой в спину, задевает сердце —заставляя его судорожно замереть, и вышибает дыхание секунды на три — бросая на глубину, когда от холода синейшей воды напрочь на глубину; господин Проэмперадор вот уже день в Тронко. Леонард думал, что сохранять спокойствие будет невероятно сложно. На деле оказалось — всего лишь трудно. Всего лишь — малая доля, практически неотличимая в калейдоскопе хмарных дней. Забыться и не замечать. Заставить воспоминания — ярчайшие, тёплые — поблекнуть. Истускнеться самому, как масляные краски на старой картине. И просто воображать, что герцог Алва — нестерпимо далеко. Может быть, в солнечном Кэналлоа, а может — и в пасмурной Олларии, где небеса попирают дворцовые шпили. Получается — почти, оно действует — это странное отстранение, смешанное пополам с горечью. Герцог Алва, находясь в суматохе предвоенной тарантеллы, едва находит время, чтобы кивнуть и потом, когда они случайно сталкиваются в тесном коридоре, спросить: — Не желаете ли мне что-нибудь рассказать, Леонард? И снова — не понять; всё происходящее — игра. Леонард, кое-как отговорившись, — по ощущениям, это был полный бред, — почти убегает, желая остаться в одиночестве и там уже думать над собственной глупостью. Должно быть, герцог Алва изрядно удивлён. *** Капитуляция никогда не была столь желанна. Или желанным был герцог Алва? Леонард не знал. Но сдался на третий день. Наверное, это было наилучшим решением — на ставший за три долгих дня, исполненных жаждой, духотой, вопрос «Не желаете рассказать что-либо?» просто улыбнуться. И прикрыть дверь. Капитуляция не всегда зависит от слов. Молчание — золото. Герцог Алва мягко ведёт пальцами по скуле, и где-то на периферии проскальзывает мысль, что за это добрая благородного высокородного дворянства не задумываясь расстанется и с левой, и с правой рукой, лишь бы стоять — вот так, и жмуриться, под прикосновениями Рокэ Алвы. — Как я понимаю, мистерия в трёх актах с издевательством над нервами всех, до кого можешь дотянуться, закончен? Рокэ — к тварям дистанцию! —ухмыляется, это видно даже в том слабом отблеске умирающего заката. — Да. Тишина, нарушаемая лишь звуком дыхания, оказывается, умеет оглушать, а ожидание — сводить с ума.