— Вы мне больше не нужны.
Издали не получается. Я говорю это в лоб, едва прикрыв дверь, как-то резко и вовсе невежливо. А Том делает то, что я терпеть не могу, отчего у меня узел скручивается в животе, отчего пятна перед глазами — он смотрит спокойным всезнающим взглядом. Как все — как делают все врачи: а я не больна.
— Я не больна, — вырывается у меня тут же.
Хиддлстон откладывает стопку папок на край стола, стопку такую же бесцветную, как все его пациенты, а потом вежливо улыбается.
— Присаживайтесь, — предлагает он, — подпишем бумаги.
Стереть бы пальцем эту улыбку! Вдавить внутрь рта — чем угодно, всё равно чем: рукой или ртом.
— Какая противная.
— Вы или моя улыбка?
Потому что не стоит разговаривать вслух.
Я стараюсь не покраснеть, а чтобы отвлечься прохожу к дурацкой кушетке, но не ложусь. Он разрешил мне сидеть, да и потом — я здорова. Мне всё-таки стыдно, потому что улыбка у Хиддлстона совсем не противная. Красота в глазах смотрящего.
Как и уродство.
— Погода, — вру я запоздало.
Врач не выдаёт то, что знает — а знает наверняка. Я различаю знание в движениях пальцев, осанке, сосредоточенном взгляде, блеске очков (стоит мне зайти — он их тут же нацепит), уверенность отпечатывается в каждом жесте, пока он ищет в столе какие-то бланки. Только шуршит бумага, и я дышу, кажется, слишком громко.
— Это обязательно? — наконец, теряю терпение я. — Можете прислать мне по почте, если…
— Обязательно, — обрывает он.
И я снова молчу, снова с той кротостью, что напускает на меня кабинет. Мне это не нравится. Уверенность быстро сходит на нет, и тесная юбка кажется ужасной затеей — она выдаёт меня с головой.
Чтобы заполнить бланк, мне приходится придвинуться на край и выставить ногу. Я чувствую на ней чужой взгляд, который от меня не скрывают. Он настолько красноречив, что мне хочется сунуть бланки в чужое лицо и признаться. Взвыть. Отломать каблуки и швырнуть их в окно. Взять ножницы со стола и разрезать ткань до бедра, бедро вместе с ней, вместе с этим всем отрезать от себя половину и тоже швырнуть. Снять с себя кожу вслед за нарядом — полосками.
Столик низкий, и декольте как у замшелой портовой девки.
Он молча придвигает бумагу к себе, когда я заканчиваю. И берёт ручку, не дожидаясь, пока я её протяну; вынимает из пальцев, накрыв своей горячей ладонью, делает это специально, хочет вывести из себя. Мне не нужны эти врачебные штучки.
А ручка падает на пол, потому что я дёргаюсь.
Том поднимает её неторопливо. Когда он снова выпрямляется в своём кресле, то глядит цепко и холодно; линия его губ сужается, и у меня есть надежда, что я больше не увижу противной улыбки. Мы сейчас распрощаемся — и не увижу.
Он слегка приподнимает подбородок, чтобы смотреть через съехавшие очки.
— Раздевайтесь, — и щёлкает ручкой.
У меня внутри что-то обрывается и ухает вниз. Я теряю лицо, когда переспрашиваю севшим голосом.
— Вы раздеваетесь — я подписываю, — поясняет он.
И следит за реакцией.
Мне кажется, проходит пара минут, пока Том смотрит на меня, а я не смотрю на него. Я слышу, как он откладывает ручку на стол, а потом откидывается в кресле, локтем опершись на подлокотник.
— Я вас могу засудить, — делаю я попытку.
— За что?
— За домогательство.
— Это значит, что вы сексуально привлекательны, — бьёт он наотмашь, словно рукой, а лицо такое же беспристрастное. — Вы привлекательны?
И я попадаюсь, как дура, выпаливаю мгновенно:
— Конечно.
— Тогда вначале вы раздеваетесь, — повторяет Том, — а затем я звоню своему адвокату.
Как будто у такого человека может быть адвокат.
Я понимаю, что все диалоги бессмысленны. Он не верит, что я могу. Он смотрит на высокий каблук, тесную блузу и макияж, а видит бесцветного труса, который тонул в мешковатой одежде полгода назад.
Это неправда. Я — здоровый человек.
— Хорошо.
И поднимаюсь с кресла уверенно, даже сердито, а пока расстёгиваю манжеты (и на врача не смотрю), вспоминаю о кружевном комплекте белья. Не из плотного полиэстера, не из хлопка, а из этого — полупрозрачного и телесного. С подвязками и чулками. Я думала, это — моё, это теперь моё и поможет, а в итоге — купаюсь в холодном поту. Действительно, почти голая. Провалиться бы.
Боже.
Начну с каблуков.
— Здоровые люди чувствуют скованность, когда раздеваются перед чужими, — зачем-то говорю я, отодвинув туфли ногой.
— Как и больные.
Я думаю влезть под юбку и отстегнуть чулки, чтобы после не выглядеть глупо, но делать это перед чужими глазами ещё унизительнее, чем после — просто стоять в чулках. Он не маленький — видел кружевное бельё на красивых женщинах.
Не видел на некрасивых.
Что же первым снимать?..
— Я не врач, я мужчина, — произносит он вдруг, — что вы будете снимать первым перед мужчиной?
И смотрит так же спокойно, как раньше, непоколебимо. Словно я утка на разделочной доске и воткнуть в меня нож — правильное решение. Свет падает странно, и глаза его кажутся серыми.
— Вы открываете то, что вам кажется лучшим, — подсказывает он. — Что в вас красивого?
Здесь должен быть верный ответ, как в любом его тесте.
— Я вся… — язык не поворачивается, что за предательство, — нормальная.
— Нормальная?
— Нормальная.
Он ничего не подпишет, если я не разденусь, не засужу его и не скажу, что во мне есть красивые вещи.
Это просто: красивый закат, красивое поле, красивые лилии у порога, у той горы — красивая шапка снега (она красиво переливается), если вы посмотрите вправо, то увидите здание с красивым фронтоном, красота виноградных шпалер поздним летом, а у этих девчонок…
— Красивые ноги.
Я это сказала, он — выслушал.
Том слегка хмурит лоб, сводит брови, потому что или не ожидал, или ожидал всё же большего:
— У кого?
— У меня.
— А полностью предложение?
Разожми свой рот и скажи, чтобы он этим подавился и умер. Давай.
— У. Меня. Красивые. Ноги.
Припечатывая каждую точку, как кулаком. Рукой вытянуто из глотки и головы.
Спина какая-то мокрая.
— Хорошо, — соглашается он, будто верит, и подаётся немного вперёд, — тогда покажите их для начала.
И мне кажется, что его взгляд становится слегка удивлённым, на пару мгновений, когда я расстёгиваю молнию на бедре и вышагиваю из круга юбки каким-то нелепым чужим движением. Как делают в фильмах — высоко поднимая ножки. Заправленная блуза теперь помята, но прикрывает меня до начала чулок. Это неплохо.
Со стороны — жутко, конечно.
Не думай об этом.
Я смотрю только на Тома, а он — на меня, взгляд его медленно скользит по ногам, запинаясь о кружево. Врач, а действительно смотрит. Что-то неправильно.
Не сдержавшись, я натягиваю блузу, чтобы прикрыться, кулаками сминаю подол и жду.
— Есть что-то ещё? — интересуется он обыденно.
Не понимаю, как можно — вот так. Мне снимать осталось немного, выбора здесь больше нет, слова — лишние. Сейчас начну снизу, потому что первая пуговица не так далеко от рук. Я справлюсь быстрее — мне ведь нужно уйти.
Шея под волосами потеет и колется.
Пока я расстёгиваюсь, на него не смотрю. Можно представить, что я одна, а об откровенном бюстье перестать волноваться. Я раздевалась перед людьми, меня уже щупали и смотрели. Просто вспомнить, как безразлично раздеваться одной. Это нормально — и я нормальная.
Из пупка не торчит веер пальцев — это просто голый пупок.
Я распахиваюсь и спускаю шёлк по рукам, пьяная головой. Осталось немного — ещё пара минут.
Он облокачивается на колено и подносит пальцы правой руки к губам, пока осматривает меня. Какие волосы блёклые — а обычно он рыжий. Том рассеянно поглаживает подбородок и говорит не сразу, а думает.
— Что здесь красивого? — он поднимает взгляд, наконец, и больше на тело не смотрит — только в мои глаза. — Расскажите мне.
— Всё.
— Ваши руки?
— Да.
— Ваши руки — какие? — упорствует он (а может быть, издевается).
И пока я вытаскиваю из глотки слова, Том глядит на меня, не моргая.
— Мои руки, — Боже, как сложно, — красивые.
Соски предательски напрягаются и проступают сквозь светлое кружево. У него же такие пальцы — на ощупь, наверное, мягкие, а пахнут блокнотами. Не понимаю, почему мне тяжело в животе.
— Дальше, — это он говорит.
— У меня красивая грудь.
— Раздевайтесь дальше.
А я теряюсь и переспрашиваю.
— Вы можете, — это звучит столь увесисто, словно я раскидываю одежду на каждом сеансе. — Раздевайтесь совсем.
— Конечно же — нет.
— Я вас домогаюсь, а не спрашиваю.
Как глупо, а он даже не улыбается. Либо серьёзен, либо когда-то играл в школьных спектаклях. Врачи должны владеть лицом, как актёры?
Голос какой-то бархатный.
— Это слишком.
И понимаю, что все страхи всегда остаются внутри, всё равно — в мешке ты или в сексуальных подвязках.
Том порывается встать, телом подаётся вперёд и выглядит очень решительно, а я почему-то чувствую, чего он хочет, и делаю шаг за кушетку. Это выглядит так же, как я ощущаю — движение резкое и испуганное. Он останавливается, не поднявшись, но руками сжав подлокотники:
— Тогда подойди сама.
— Я закричу.
— Хорошо, — кивает он, и очки привычно съезжают на нос, — вначале подойдёшь, а потом закричишь.
И добавляет, глядя прямо в глаза:
— Не можешь?
Но это не вызов и не вопрос, а завуалированная вера в меня. Я ощущаю её как волну, набегающую к пальцам ног, до коленей, до пояса — до головы, наконец. Он спрашивает, чтобы я сама догадалась себя спросить.
— Можешь, — и отвечает, чтобы я догадалась себе ответить. — И хочешь.
А я не знаю, когда стала дышать вот так — взволнованно и всей грудью.
* * *
Я подхожу к нему аккуратно, с опаской, но когда он оказывается так близко — не хочу уходить. Это так удивительно — то, как Том смотрит. У него зрачки расплылись, а рот приоткрыт, чтобы сгладить дыхание, но молчать. Он смотрит, и я понимаю, я чувствую все неозвученные слова, какую-то напряжённость, возникшую в комнате — томительно-сладкую.
Вот она — правда: я его возбуждаю. Моё нелюбимое тело понимает это раньше моей головы.
— Просто стой, — велит он опять.
Он почти не касается, но я чувствую его пальцы издалека — как щекотку. Том аккуратно поддевает ногтем одну подвязку, отстёгивает её, оттянув, отпускает, затем берёт следующую. Я впервые ощущаю раскованность, какую никогда до селе не знала — я хочу, чтобы он трогал меня, раздевал, целовал. Мне всё равно, кто я такая — если он хочет меня, значит, я того заслужила. Я имею право на этот взгляд, как и все женщины, что были до меня и будут с ним после.
Том касается откровенней, ладонями ведя по бёдрам назад, горячими и действительно мягкими, как у юноши. По бёдрам на ягодицы, отстёгивая обе подвязки с пояса одновременно. У меня подогнутся колени, если это продолжится.
— Хватит, — пытаюсь образумиться я, хотя сердце уже где-то в горле, — у меня ватная голова.
— Это нормально.
— Зачем?..
Но я забываю, что хотела спросить.
Том притягивает меня ещё ближе, между своих коленей, и лицом упирается в мой живот. Его прямой нос слегка давит, кажется мне горячим, а кружево чувственно впивается в пах, потому что Том обе ладони просовывает под бельё и трогает голую кожу, пальцами достаёт до ямочек на пояснице. Я дёргаюсь запоздало.
А он вдыхает.
Боже, как жадно! Меня — до озноба. Я теперь знаю, что пахну лучше, чем всё в этом мире. И прижимаю его голову к себе, теряя свою.
Пальцами — в эти курчавые волосы.
Выдох Тома горяч и заканчивается поцелуем в отрезок кожи между поясом и бельём. Подбородок колючий, а рот влажный и твёрдый.
Я сейчас утону.
— Что ты чувствуешь? — долетает до меня через вату.
И я опираюсь руками о его напряжённые плечи, чтобы не осесть, как срезанный лист. Том слегка отстраняется — хочет видеть моё лицо, смотреть снизу вверх, задрав голову. Его глаза пылкие и большие.
— Ты красива?
И ткань сильнее врезается в пах — руки тянут за край белья. Задыхаюсь, а стон проглатываю. Но Том знает — он есть.
— Да.
— Почему?
— Вы хотите меня.
И во мне жажда — дикая жажда покончить с этим. Сесть ему на колени и впиться в розовый рот, так, чтобы его голова упёрлась мне в руки, а он растерялся. Целовать его жадно и долго, подставлять под ладони плечи и грудь, чувствовать сквозь влажное кружево его пах и собирать на себя его запахи, вкусы и взгляды — я нормальный человек, раз он хочет меня.
Я — здорова.
— Тебя хочу я, и многие мужчины, и женщины, — вдруг говорит он трезво и громче, чтобы вырезать эти слова в моей памяти, как скрижали. — И ты должна слышать их так же, как слышишь меня сейчас — не головой.
Хорошо, я верю, всё именно так, не может иначе быть, если его выдохи такие горячие.
Всё, что угодно.
— Понимаешь?
— Да.
— Посмотри на меня. Ты понимаешь?
Сквозь этот туман, эту тёплую мутную дымку, я вижу его распустившиеся зрачки и разорванную линию рта. Слова выпадают наружу, сорвавшись с цепи:
— Да, — повторяю я уверенно, звучно, — да.
Потому что безоговорочно верю — ему и себе.
* * *
— Нет, — наверное, это выглядит жалко — я вцепилась в его рукав, — что же вы делаете со мной?
Том не вырывается, а смотрит на меня всё теми же расширенными глазами, тёмными, словно ночь, но больше не близкими.
— По-моему, всё получилось, — мягко говорит он, — но я не сплю с пациентами. Одевайтесь.
Я возбуждена, как настоящая женщина, в животе — первобытная сладкая тяжесть, я в мокром белье и доверчива, как ребёнок, а он одёргивает меня.
Но я же живая!
Живая!
— Что же вы делаете со мной?..
Вопрос повисает в комнате. Он звенит в ушах, пока Том аккуратно разжимает мою ладонь, сдержанно целует её, прежде чем отойти, берёт со стола бумаги; вопрос звенит, пока он оставляет меня одну и пока мне не становится холодно.
Возбуждение забирается внутрь, обратно, как улитка в свой панцирь, и моя голова отрезвляется. Я вижу всю ту же кушетку, стопку бумаг на рабочем столе и забытые в кресле очки. А ещё — мятую одежду, оставленную на полу, и себя в дальнем зеркале.
Там стоит чужая мне женщина, потому что настоящая ушла — только что.
А за эту мне стыдно.
Том деликатно удаляется в прилегающий кабинет, пока я оправляюсь и неуклюже натягиваю тесную юбку, тесную блузку и тело, которое тоже тесное для меня. В паху стынет и становится неприятным. Всё кажется дурным эротическим сном, но происходит по правде.
Застёгивая манжеты, я надеюсь, что меня не стошнит.
* * *
На часах — 20 минут сеанса, а я думала, что родилась, выросла и умерла.
Как бы выскользнуть незаметно?..
Том выходит ровно в тот момент, когда я собралась, — словно всё просчитав.
— Это я отдаю, — комментирует он, протягивая папку, — на тот случай, если потребуется анамнез.
Я молча забираю её.
— Подписанные бланки тоже там.
И теперь он протягивает мне руку, которую нужно пожать.
— Можете посмотреть на меня, — и не ясно, просит он или даёт указание, но я различаю улыбку в его словах, — это не страшно.
Я киваю, но подаю ладонь неуклюже и смотрю на подбородок, а не в глаза. А когда губы шевелятся, я отвлекаюсь на них и вспоминаю те поцелуи, которые на мне оставлены; рот до сих пор яркий и дыхание похоже на летний ветер.
Я слышу его.
И слышу слова, долетающие до меня:
— Что вы делаете завтра в пять?
Его рука теплая и приятная, тонкие пальцы сжимают мои, чтобы я не ушла.
Я вдруг ни минуты не сомневаюсь и отвечаю с мыслью, что так назначают свидания — в том числе мне.
— Вы не спите с пациентами.
— Да, — соглашается Том.
Я смотрю, наконец, в глаза, а они поблёскивают за очками: нежные и весёлые.
— С пациентами я не сплю.
И я вдруг всё понимаю.
Свободной рукой я сжимаю папку, в которой и печать, и подпись, и «ЗДОРОВА» на последней странице.
* * *
Никогда я не видела таких глаз, как у Тома.
И такой красивой улыбки, как у него.
— Так что вы делаете в пять?
