***
Привычные для конца смены мысли: зайти в магазин, приготовить ужин на скорую руку, чтобы муж не ворчал и не выражал недовольство тем, что ее вечно не бывает дома. Дома - тяжелый цветочный запах чужой туалетной воды. Не ее — она такой не пользуется. На кухне — муж в майке и семейных трусах и коллега в халате. Ее коллега. В ее халате. Уйти раньше, чем заплакать. Не смотреть на это. Забыть. Это — неправда. Это просто приснилось. Сейчас она проснется, откроет глаза, и не будет никакой коллеги в халате и понурого мужа в семейных трусах. Все будет как раньше — хорошо и легко. И она, наконец, протрет пыль с любимой сыном чашки… Утром в коридоре натолкнется на виноватый взгляд коллеги. Той самой. Правда. Надо только с этой правдой смириться и жить дальше. Пропуская мимо ушей доходящие сплетни и пересуды, и не обращая внимания на многозначительные переглядывания за спиной любопытных коллег. Собраться и не расклеиваться. Она сильная, она сможет. Еще бы он, этот новый выскочка-начальник, унял свое рвение и перестал к ней придираться. Как будто она только из интернатуры пришла и не знает, что и как нужно делать. Раздражает. Он ее раздражает. Вот и все. — А в общем-то это и неплохо. Если раздражает, значит, рефлексы в норме! — горько усмехнется она, констатируя, что жить будет, — Пусть выделывается, если ему так нравится. Она просто будет делать свою работу. Просто. Делать. Работу. Кроме работы у нее все равно больше ничего не осталось. Она только сейчас это осознала. В полной, если можно так сказать, мере. Когда все-таки добралась с тряпкой до пыльной чашки. А чашка выскользнула из рук и разбилась... — Не склеить, — рассматривая мелкие осколки, рассыпанные по всему полу, подытожила она, - Ну, и ладно… Больше она никому не станет доверять. Как это она раньше не додумалась, что доверять можно только себе. И рассчитывать - только на себя. Жизнь слишком поздно открыла ей эту простую, незамысловатую истину. Лучше бы не открывала совсем…***
До него тоже дойдут слухи — про нее и ее мужа. Он посмотрит с сочувствием. Он-то ее понимает. Его самого так… Больно и обидно… Было… До искусанных в кровь губ и побелевших костяшек пальцев. Сдержаться и не наговорить лишнего… Уйти и забыть… Не возвращаться больше к этому… Не искать понимания и доверия. Он больше не станет доверять женщинам. Хитрые, двуличные, опасные существа. Чего только не сделают, лишь бы своего добиться. Поэтому кафе, лазанья - на ужин, кофе в постель - на завтрак — всегда, пожалуйста. А разговоры по душам — увольте! Ему больше не надо, он сам справится. Но, почему же, так хочется подойти и обнять ее. И сказать, что ничего страшного: все проходит, пройдет и это. И если ей нужно, он даст отпуск, чтобы она куда-нибудь съездила и отдохнула. Забыла. Или сделала вид, что забыла. А лучше он с ней поговорит. Да, сейчас зайдет, и … Сердце сжалось от невыразимой тоски. Она, съежившись, сидела у окна. Плакала… Он пришел посмотреть на осколки и руины ее счастья… Ей было все равно.***
Через месяц он не узнает себя. Что случилось с ним? У него будет только одно желание — склеить осколки и восстановить руины. Так, чтобы ей не было больно. И чтобы она больше никогда не плакала. — А здесь болит? А здесь? — будет спрашивать он ее — одним лишь взглядом, прихлебывая приготовленный для него кофе в ординаторской (все, как он любит — две ложки кофе и одна — сахара). Она будет осторожно проверять свои душевные раны, как ее пациенты проверяют раны телесные — тут — пока болит, и швы еще расходятся, если надавить посильнее, а здесь — уже зарубцевалось и ничего не чувствуется… И натянутую, вымученную улыбку сменит улыбка настоящая и искренняя. С долей сожаления она отметит, что наступает на те же грабли. Не доверять ему она не может. Не получается… Он притащит ей зимним утром блюдце земляники в постель. Как, откуда? В лесу собрал! Ладно, шучу, в магазине в Москве купил. Что тут ехать-то?! Двести километров. С долей сожаления он отметит, что ему, удивительное дело, обязательно нужно поделиться с ней всеми новостями. И про то, как он в одиночку (жаль, что ее там не было!) оперировал дедушку с непроходимостью, и про то, что главврач предложил съездить на конференцию в Москву, и про то, что молоденькая медсестра перепутала зажимы, а он на нее наорал и, теперь, ему ужасно стыдно. Он случайно наткнется на пакет с какими-то осколками, спрятанный в самый дальний угол кухонного шкафа. По уцелевшей ручке определит — чашка. Через день вручит ей результат работы знакомого реставратора посуды одного из музеев Москвы — когда-то сохранил ему неоперабельную ногу. Она обрадуется. Ничего, что нарисованный на чашке бегемот слегка топорщится пузом, а вместо нарисованного на фабрике зонта, у нарисованного бегемота теперь какая-то странная конструкция на голове. Значит, можно было склеить, а она-то думала… Хорошо, что не выкинула.***
А еще через пару месяцев чашка случайно окажется на краю комода… Почему она так неудачно ее поставила? Ему захочется уехать в Москву — там перспективы, карьера, хорошее оборудование и совсем другие зарплаты. Ему захочется развиваться в профессии, написать докторскую диссертацию. Он не может постоянно накладывать гипс провинциальным бабушкам и дедушкам. Он же знает, что может намного больше. К тому же, сменившееся здесь руководство не сулит ничего хорошего. Она откажется ехать. В последний момент включится полученный недавно горький опыт — «доверишься, а он...». И работы там для нее нет. Нечего ей там делать, здесь привычнее и понятнее. К тому же, кто-то должен лечить и накладывать гипс провинциальным бабушкам и дедушкам. Вопреки пожеланиям нового руководства, внедряющего идею модернизации системы здравоохранения в отдельно взятом ЛПУ. В день его отъезда чашка едва не упадет с комода. Он подхватит ее на лету и поставит обратно. На самую середину, чтобы было надежно.***
Ее муж, как и следовало ожидать, поймет, что ошибся, и попросит вернуться. Ей придется выбирать между двумя любимыми мужчинами. Она выберет, того который… Он не уедет. Он так решил. Он никогда теперь не станет сам разбивать то, что ему так мучительно трудно приходилось склеивать…