Cage of Blood and Bone

Тебе нужен тот, с кем можно отправиться в ад. ©Тьюсдей Уэлд

      Это произошло ровно год назад.       Гарри понял, что его жизнь кончена, когда услышал запах сигарет. В своей любимой кофейне. В зале для некурящих.       Истории о чудесном обретении соулмейта, родственной души, второй половинки, пары — боже, как только это не называли! — и долгой счастливой совместной жизни набили ему оскомину ещё в начале средней школы. Он против правил приличия закатывал глаза, слыша очередную. Умелая пропаганда, старательное самовнушение и ловкий самообман подпитывали нелепое восприятие отношений: ты не сможешь быть счастлив без соулмейта, но рано или поздно непременно отыщешь своего… а ещё вы будете совершенно разными. Гарри никогда не слышал ничего нелепее.       Сама идея о том, что никому не познать ни любви, ни жизни без человека, с которым нет ничего общего, была абсурдна. Искать себя в ком-то другом было абсурдным.       Гарри родился целым. Он всеми силами души надеялся никогда не встретить "вторую половинку", не пытаться тщетно перебороть иррациональную тягу к своей полной противоположности.       Но одиннадцатого февраля 2014 года его мир рухнул.       Ненавистный запах сигарет наполнил нос и глотку, забил гортань, вызывая першение в горле и кашель. Дыхание перехватило от осознания: случилось. Двадцать пять лет вселенная берегла его, но он просто не мог быть удачлив настолько, насколько хотелось. И, разумеется, его соулмейт курил.       Гарри ясно понимал, что ему уже не спастись, и всё же попытался сбежать. Наивно, глупо, по-детски. Кинул на стол двадцатку, спешным шагом покинул кофейню и не возвращался туда около десяти дней. На дольше не хватило.       Его периодически одолевало пришедшее извне желание закурить, колени временами беспричинно саднило, в ушах через ночь стучало чужое сердцебиение. Громкое, быстрое. Словно он только что пробежал кросс, закончил энергичный танец или… Стучало глухо, в перебой размеренным ударам в его груди, мешая заснуть.       Дважды он едва не купил чай вместо кофейных зёрен, в офисе слышал слабое доносящееся из ниоткуда и отовсюду эхо рэпкора, вечерами вздрагивал от фантомных отголосков ласк на шее, плечах, ключицах.       Осознание неотвратимости будущего медленно точило уравновешенность, глупый, ничем не обоснованный инстинкт гнал по привычному адресу за привычный столик.       В кофейне появилось несколько новых официантов, пришедших после закрытия другой, несколькими кварталами ниже. Сам не свой от нервного напряжения, измотанный постоянно стучавшимися в него чувствами соулмейта Гарри заказал тройной эспрессо вместо привычных мокко и капучино. Когда кофе подал один из новичков, от формы которого едва уловимо тянуло сигаретами; когда мягкий немного вкрадчивый голос с нескрываемой насмешкой произнёс: «Ты правда собираешься пить эту дрянь?», в голове приговором щёлкнуло: «Чёрт».       Гарри несколько минут молча смотрел на привлекательного парня лет двадцати. На его отливавшие карамельным каштановые волосы, ясные серо-голубые глаза, острые скулы. На золотистый загар, подтянутую фигуру, непринуждённую и уверенную манеру держать себя. На лёгкую игривую улыбку, искорки озорства и радости во встречном взгляде. Смотрел и проклинал весь белый свет за красоту, обаяние, яркость его пары. За то, что выгравированное на маленьком бейдже "Луи" идеально сочеталось с каждой его чертой. За то, что он, очевидно, тоже разгадал их связь.       Гарри не хотел возвращаться.       Механизм был запущен, остановить стремительно приближавшийся кошмар не представлялось возможным, но возвращаться он не хотел. Органы чувств всё чаще атаковали непривычные и нелюбимые запахи, звуки, ощущения, а его продолжало тянуть в ставшую прóклятой кофейню. В мозгу и за грудиной поселилось отвратительное чувство, напоминавшее неуёмный зуд. Он не мог ничего с этим поделать. Это было сильнее.       Они с Луи говорили, стоило Гарри вновь сесть за столик, и Луи получал замечания от менеджера смены. Они обменивались малозначащими фразами, не обсуждали ничего существенного, да и "обсуждали" было слишком сильным словом.       Гарри отказывался называть фамилию, давать телефон или сообщать место работы. Не оставляя Луи почти никаких шансов самостоятельно к нему приблизиться, он внушал себе неправдоподобную иллюзию контроля над ситуацией. Весь этот нелепый фарс общения был, чёрт возьми, совершенно ему не нужен. Но вскоре ему стало мало.       Зуд усиливался, вызывая жгучее желание расчесать кожу. До крови, до мяса, до костей — выскребая ногтями причину и возвращаясь к прежней ничем не омрачённой жизни. Спокойствие и сдержанность таяли, рассеянное внимание вкрапляло ошибки при проверке транскрипций, лишало прошедшие через его руки тексты положенного единообразия обозначений, коллеги просили собраться. Найл тактично указывал на появившуюся в нём нервозность и советовал не мéриться упрямством с природой.       Когда Гарри подкараулил Луи после смены, без слов потянул за собой и прижал к стене в ближайшем проулке, впиваясь жадным поцелуем в тонкие губы, всё его существо зашлось рвущим жилы криком. Разум бился в истерике неверия, неприятия происходящего, сознания обречённости. А тугой узел в груди слабел с каждой секундой — Стайлс пьянел от нахлынувшей лёгкости, от открытости и пылкости Луи. Тот льнул к нему всем телом, беззастенчиво провоцировал на большее и млел, упиваясь долгожданными ласками. Поцелуй из хищного и собственнического предательски превратился в тягучий, томный, до одури сладкий… Отстранившись, Гарри встретил шальной от возбуждения и счастья взгляд, припухшие и покрасневшие губы расплылись в торжествующей улыбке:       — Я знал, что ты не выдержишь. Сдавайся.       Они начали видеться вне кофейни.       Луи почти неизменно вызывал в Гарри чувство глухого недвижного раздражения; Гарри вселял в Луи недоумение на грани полного непонимания. У них не просто не было ничего общего — каждый грубо вспарывал картину мира другого, выворачивал её наизнанку.       Излишняя общительность, неуёмная энергия, откровенная неугомонность Луи выводили Гарри из равновесия. Тот был слишком охоч до жизни во всех её проявлениях, физически не мог находиться в покое и постоянно рвался из собственной зоны комфорта. Стайлс не выносил тех, кто не умел сидеть на месте. Он терпеть не мог запах сигарет, разговоры о футболе и утренних пробежках, бесконечные звонки друзей-приятелей, подтверждавших планы и рассказывавших о новых мероприятиях, воодушевлённые предложения присоединиться. Даже стоявшая на входящих вызовах Forgotten едва не заставляла его неприязненно передёргиваться. То, сколько и с каким оптимизмом Луи говорил, с какими охотой и энтузиазмом описывал свои будни и увлечения, с каким неподдельно жадным интересом расспрашивал о самом Гарри, бесконечно проверяло на прочность его терпение. Он не был уверен, что сможет долго выносить всё это.       Луи до глубины души поражался непрошибаемой закрытости Гарри. Он не понимал, как можно изо дня в день ходить по стёртой в пыль колее, скупо общаться с одними и теми же людьми, сознательно ограничивать себя в новых чувствах и впечатлениях — ставить превыше всего недвижную немую рутину. Он не умел быть рабом осточертевших привычек и никогда бы не променял все цвета и возможности жизни на серую чётко разграниченную и запрограммированную стабильность. На скуку. Ему было тесно в рамках. Он хотел слушать рассказы о планах и желаниях Гарри, о забавных происшествиях и дурацких ситуациях, которых никто не мог предугадать… но у Стайлса не было таких историй. Он бы отвёл Гарри на рок-концерт, в клуб, парк аттракционов, научил рыбачить, затащил на крышу ради ужина. Уговорил бы пойти с ним на бейсбол, поставил на коньки и вывел на пляж, до изнеможения водил бы по торговым центрам и показывал звёзды с верхушки небоскрёба… но Стайлс не желал этого. Попросту не позволял ничего подобного.       Они много молчали, чувствовали бесконечную неловкость, проклинали то, насколько плохо всё складывается, и раз за разом задавались вопросом: «Все пары проходят через это, или им особенно повезло?» Они оба знали, что не могут прекратить эти встречи, что неминуемо настанет час идти дальше. Луи был готов, ждал и желал развития их отношений. Замечая, как Гарри хмурится и устремляет в никуда остекленевший взгляд, он уверено обещал:       - Мы справимся. Найдём точки соприкосновения.       Ничего не менялось в течение недель. Они старались уступать друг другу, чередуя посещение уютных кофеен с небольшими концертами, прогулки по нелюдным паркам — с походами в торговые галереи, но легче не становилось. Разговоры не клеились, безмолвие угнетало, скованность остро граничила с импульсивными действиями, после которых наступало общее замешательство. Луи не хватало ярких событий и живости общения, Гарри хотел поскорее остаться в тиши пустой квартиры.       Натянутость встреч рождала досаду и раздражение. Гарри всё чаще заказывал айриш, Луи нервно мял пальцы и машинально нащупывал в кармане сигареты в жажде успокоить нервы, но не решаясь закурить при нём. Они оба бессознательно искали спасения в ненавязчивых прикосновениях — и те словно били током, вызывая нестерпимое желание большего. До фундамента разрушая неустойчивое самообладание.       Прощальные поцелуи становились всё более долгими, пылкими; безвозвратно затягивали в трясину. Приносили всё больше удовольствия и совершенно не удовлетворяли. Руки Стайлса несдержанно блуждали по телу Луи, оглаживая полуголые плечи, пересчитывая едва выпирающие позвонки, сминая упругие ягодицы и подтянутые бёдра. Луи довольно улыбался в губы Гарри, бессовестно дразнил, доводя их обоих до лихорадочной дрожи, и с ехидной насмешкой не позволял случиться ничему хоть сколько-нибудь серьёзному. «Подожду, когда позовёшь к себе», — ухмылялся он в попытках выровнять дыхание, а потемневший от возбуждения взгляд клеймил сознание не сходившими ожогами.       Гарри попытался уйти.       Луи пролезал в его жизнь, захватывая дюйм за дюймом. Он это заметил и… запаниковал. То, насколько легко менялся привычный уклад, геометрическая прогрессия, в которой возрастала скорость перемен, ужасали до самых глубинных уголков естества. Стайлс не успел смириться с тем, что его тянет к Луи, что видеться с этим неугомонным раздражителем комфортнее, чем быть без него, а тот уже видел их живущими в одной квартире. Прежний мир рушился слишком быстро, спровоцировав инстинктивную попытку защититься. Заставив Гарри оборвать контакты и исчезнуть.       Восемнадцать дней разлуки (точное число само отпечаталось в мозгу) слились в большое туманное нечто, о котором не хотелось вспоминать. Без Луи его выламывало. Ежесекундно, неминуемо, невыносимо. Сосредоточенность подводила, суждения путались, память услужливо воспроизводила самые неподходящие воспоминания. Беспричинная тоска разъедала грудную клетку, необъяснимая тревога плескалась в ямочке между ключиц, острое чувство нехватки ядовитыми змеями вилось под каждым лоскутом кожи — тело звенело от не ослабевавшего эмоционального дискомфорта.       Гарри предпочёл бы физическую боль, но у него не было возможности выбирать. Ничто не отвлекало от ненужных мыслей: у Луи было хорошее чувство юмора и он часто шутил, ему удавалось удивительно точно подмечать суть вещей, он с обезоруживающей лёгкостью открывал свои мысли и чувства, не умел ничего скрывать и всегда знал, чем занять время. А ещё он умудрялся искренне верить во Вселенную, ни мгновения не сомневаясь в её выборе.       Попытки не думать о Луи, о его горячих губах и проворных руках проваливались. Проваливались с треском, одна за другой. Гарри без остановки глушил чёрный кофе, в последнюю секунду исправлял допущенные во время работы ошибки и за считанные дни превратился в оголённый провод, бивший током всех, кто смел его коснуться.       Стайлс впервые в жизни малодушно думал, как хорошо было бы не проснуться утром нового дня. Чтобы не испытывать раздиравших его слабевшую психику эмоций. Чтобы не сломаться, вернувшись. Он не хотел возвращаться. Понимая задним умом, что иначе не выйдет, — отчаянно, всей душой не хотел. И сражался с самим собой за очередной день без Луи. До тех пор, пока они не столкнулись на улице назло всем желаниям и надеждам.       Луи обнял его посреди толпы, долго и внимательно смотрел в глаза, отстранившись. Искры радости в прямом взгляде тускнели, между бровей впервые пролегла морщинка, а губы сомкнулись в уверенную твёрдую линию:       - Тебе не сбежать, неужели не понимаешь?       Гарри понимал. Это было единственным, что он совершенно точно продолжал понимать.       Через неделю Луи переехал к нему.       Стайлс сам толком не знал, как именно это произошло. Он словно в полусне помогал с разгрузкой вещей и обустройством, занимался ужином, не до конца осознавая, что готовит на двоих и так отныне будет всегда. День с самого утра казался непозволительно затянувшимся неловким свиданием — Гарри старался не думать, что теперь вся его жизнь превратится в такое свидание. Отдавать себе в этом отчёт было бы чересчур: набиравшего силу ощущения загнанности в угол хватало. Луи, напротив, то и дело улыбался чему-то своему, исподтишка наблюдал за ним и… отблагодарил за ужин так, как он и не смел рассчитывать.       Гарри всегда старался быть нежен со своими немногочисленными любовниками, но в ту ночь с первой же секунды потерял понимание того, что такое нежность. Луи оказался чувственнее всех, с кем ему доводилось спать. Стайлс сходил с ума от его движений навстречу, просьб трахать сильнее и глубже; от того, как он до кровавых царапин впивался пальцами в плечи и выстанывал "Га-арри", словно последнюю в жизни истину. Никто не стонал в его руках так восхитительно пошло, столь откровенно упиваясь наслаждением, и малейшая сдержанность была выше его сил.       Стайлс не мог представить тела совершеннее и до синяков сжимал податливые бёдра, оставлял багровые отметины засосов вдоль нежной шеи, чёткие отпечатки зубов на острых ключицах. Что бы он ни делал, Луи лишь прижимался к нему сильнее и, захлёбываясь воздухом, умолял о продолжении.       Гарри не имел понятия, длилось ли их безумие всю ночь или лишь пару часов, но, обнимая вымотанного и абсолютно счастливого Луи, уютно устроившего в его руках, он впервые ощущал себя по-настоящему целым.       Вспоминая утром чувство, с которым заснул накануне, Стайлс подумал, что, возможно — только возможно, — он всё же был неправ. Что этот охочий до жизни экстраверт — не его половина, но крошечная, почти незаметная, жизненно необходимая часть. Подумал — и тут же возненавидел себя за эти мысли.       Каждое новое утро после начала их совместной жизни мало чем отличалось от первого встреченного вдвоём. Разве что мысли Гарри становились всё тяжелее и неотвратимее. Разве что улыбка Луи блекла, пока не стёрлась, а вернулась болезненно натянутой.       Понимание того, что сожительство было поспешной и неудачной идеей, пришло к ним скорее, чем они могли предположить, но уже ничем не могло помочь. Оба знали: сблизившись однажды, они не смогут друг от друга отдалиться. Не всерьёз, не без чувства, что каждый из них расползается по швам в одиночку.       Луи старался сдерживать себя и подстраиваться под Гарри, не ропща на душившие рамки, — Гарри пытался сохранить оставшиеся в нём крохи спокойствия и рассудительности. Ему казалось, это необходимо, и дурная привычка думать сыграла с ним злую шутку.       Мелькнувшее было предположение о том, что он мог заблуждаться всю свою жизнь, маячило где-то на периферии сознания, напоминая о его слабости и неверности самому себе. Каждое ненароком подтверждавшее эту мысль событие вызывало раздражение, столь остро граничащее со злостью, что это не удавалось скрыть. Стоило ему на мгновение почувствовать себя комфортно рядом с Луи, ощутить, будто он на своём месте, как разум резко переключал его на веру в неправильность подобного хода вещей. Гарри больше не удавалось верить в то, что он целостная сильная личность: он был слишком сильно связан с Луи, не мог отлучить себя от него и умудрялся изредка испытывать что-то кроме не проходившей нервозности. Это было чересчур. Это шло вразрез со всем, чем он жил двадцать пять лет. Это было слабоволием, предательством — тем, чего он от себя не ожидал. Тем, что не мог себе простить.       Луи замечал перепады в его настроении и надеялся их сгладить, но наталкивался на бессознательную отчуждённость и сжимал губы в тонкую побелевшую линию. Он хотел сделать всё, чтобы Гарри было хорошо, но у него не получалось. Ему часто звонили, он почти постоянно оказывался на кухне, в прихожей или в ванной, когда это приносило только неудобство, у него не получалось не слушать музыку и не смотреть дурацкие тв-шоу, мешая работать или читать, — всё это невероятно выводило из себя. Его одежда месяцы пахла табаком после того, как он бросил курить.       Стайлс просто не верил в то, что такое могло с ним произойти, что остатки его моральных сил уходили на попытки выносить вторжение в его жизнь. На потуги смириться с необратимостью случившегося. Раздражение копилось, все мысли замкнулись в мучительно узкий круг: жизнь с соулмейтом с трудом выносима, иная едва ли возможна, а он сам бесхребетен и немощен до мозга костей.       Прошло не больше трёх недель, прежде чем Луи окончательно понял, что происходит. Гарри не сумел вовремя сдержать себя, ляпнув что-то непозволительно глупое, — и ясные глаза посерели, почти не сменив оттенка.       С тех пор Луи бился о глухую стену его зацикленности, тонул в бессильных попытках помочь, но не собирался сдаваться, даже не думал уходить. Луи хотел быть с ним. Луи, чёрт возьми, действительно этого хотел и завёл привычку упрямо качать головой в ответ на обессиленно сжатые в кулак пальцы:       — Вселенная не может быть идиоткой.       Гарри не верил этим словам. Вселенная либо была беспросветно глупа, либо имела явно выраженные садистские наклонности. Иначе объяснить окружающую действительность у него не получалось.       Он задерживался в офисе и начал ненавидеть выходные. Дома ему удавалось отдохнуть физически, но напряжение психики не сходило бóльшую часть суток. Оно немного слабело на работе и давало краткие передышки теми ночами, когда Гарри удавалось заснуть без сновидений. Это почти не спасало.       Он пил эспрессо, как воду, но не находил призрака облегчения, и его начинало тянуть в винный магазин по дороге домой. Алкоголь обещал притупить чувство, что жизнь разрушена до основания. Алкоголь значил расписаться в собственной слабости. Гарри не позволял себе пить. Он не видел выхода и спасения, но не был готов признаться себе в этом, не мог позволить почве окончательно уйти из-под ног. Он знал, его желание передавалось Луи — тот регулярно опрокидывал в себя виски. Поддавался из-за дикой усталости. И горло Гарри продирало жжение.       Не рехнуться помогала музыка, врываясь в сознание и добивая, странным образом поддерживая на плаву. Нередко вечерами он с головой погружался в песни любимых групп, а Луи на дух не переносил голос Брайана Молко, слышимый им с невыносимой ясностью, когда Гарри надевал наушники. Стайлс извинялся, но не отказывался от музыки и ничего не говорил об осточертевшей тяге закурить — самом невыносимом из всех стучавшихся в него чувств Луи.       Жизнь превратилась в нескончаемую череду уступок, борьбы с напряжением и попыток скрыть досаду. Гарри сомневался, что сможет и должен выдержать:       - С соулмейтом человек познаёт счастье, какого ему не может дать ничто и никто кроме. Если это оно, что за пиздец нас ждал порознь?       - Мне не нужно никакое "порознь".       Той ночью Луи признался Гарри в любви. Прижался к нему всем телом, переплёл пальцы с кудрями и, зарывшись лицом в его шею, тихо, но твёрдо произнёс: «Я люблю тебя и ни за что не отпущу. Запомни это крепко-накрепко, идиот».       Стайлс запомнил. Навсегда. Больше он не слышал от Луи ни одного грубого слова и ничего хоть отдалённо говорящего о чувствах.       Ночь стала любимым временем суток для Гарри: она утешала сном, дарила то единственное, в чём его с Луи отношения были хороши вне всяких сомнений. Горячий, необузданный, грубоватый — их секс был безупречен и являлся единственным спасением. Он позволял выплёскивать накопившееся за день и получать невозможное, приносил запредельное удовольствие и позволял немного успокоиться. Занимаясь любовью до изнеможения, они вспоминали о нежности в конце: Гарри тщательно зализывал места укусов и помогал Луи удобнее устроиться в его руках, тот мирно сопя куда-то в его ключицу засыпал, машинально поглаживая его плечо.       В такие моменты Стайлс с невыразимой силой не хотел вспоминать о другой части реальности, но наступало утро, и всё возвращалось на круги своя.       До встречи с Луи Гарри мечтал никогда не знать своей "второй половинки", полгода спустя — заснуть не видя снов и больше не просыпаться. Если первая его мечта оказалась разрушена, вторую он мог осуществить, записавшись к психотерапевту и получив от него рецепт на снотворное. Полуслучайно появившаяся когда-то мысль укреплялась в сознании, прорастала корнями в мозг. Он думал о небытии так часто, с такой отчаянно-холодной расчётливостью, что всё сильнее с каждым разом открещивался от этой жуткой идеи. В конце концов, он не мог поступить подобным образом. Не с матерью и Джеммой. Не с Луи.       Не с чёртовым-мать-его Луи. Невероятно красивым, безнадёжно влюблённым, совершенно несчастным и надеющимся на лучшее. Он научился готовить, ежедневно варил кофе, забавно морща нос от нелюбимого аромата, бесконечно обклеивал предплечья никотиновыми пластырями, чтобы не вернуться к сигаретам. Почти не включал рэпкор, без возражений соглашался на скучные фильмы, перестал предлагать совместные походы куда-либо, лишь изредка в одиночку отправляясь на встречи с друзьями. Гарри искренне ценил его старания, но они не приносили облегчения.       Стайлса разъедала ширившаяся с каждым днём вина перед Луи, но ему не удавалось вести и чувствовать себя иначе. Все попытки шли прахом. Он не мог избавиться от полностью завладевшей им подавленности: ничто не приносило радости, ощущение себя бессильным и безвольным человеком угнездилось глубоко внутри, мысли об абсолютной безысходности обступали со всех сторон и загоняли в угол. Если впереди существовал просвет, он не мог его разглядеть. Все размышления неминуемо вращались вокруг одного: их с Луи жизни, того, чем они становились бок о бок. Думать о другом становилось сложно физически.       У Гарри начались приступы бессонницы и беспричинные головные боли; ощущение разбитости, слабость и хроническая усталость не заставили себя долго ждать. Ему катастрофически не хватало сил поддерживать интерес к чему-либо, всегда служившая отдушиной работа потеряла привлекательность. Контролировать нервозность не удавалось.       Найл ужасался резким сменам его настроения, Луи старался не обращать внимания на появившиеся в нём резкость и обыкновение огрызаться по мелочам, а редактор решила дать ему возможность получить повышение. Подошла к его столу со словами "буду рада работать с тобой на одном уровне" и вручила авторский оригинал, начать работу над которым они планировали лишь через несколько месяцев.       «Справишься с оценкой и редактированием — уберём приписку "младший" из названия твоей должности», — пообещала она с улыбкой, и Стайлс направил последние уцелевшие в нём искры на попытку оправдать ожидания.       Гарри не справился.       С заданием редактора, с тем, чтобы найти силы и желание жить. Ему каким-то немыслимым образом удалось зажечь в себе крошечный огонёк, направить остатки истончавшихся сил на работу и получение повышения, которого он страстно желал прежде. В той части жизни, что ему не приходилось ни с кем делить.       Он сосредоточил все свои мысли на полученной рукописи, его внимания не хватало ни на что кроме. Луи видел его бойкую целеустремлённость, одухотворённое волнение и не говорил ни слова против, сдержанно радовался его эмоциональному подъёму. Словно догадываясь, что это короткая яркая вспышка перед неизбежной встречей с кромешной тьмой.       Все старания Гарри оказались напрасны. Прочтя исправленный текст, редактор разочарованно поджала губы и предложила взять отпуск. Он не верил своим ушам, слыша вердикт: ему следовало отметить в романе ряд недостатков и вернуть рукопись на доработку, после чего произвести оценку заново. Вместо этого он признал текст пригодным, произвёл обработку и сокращение, допустив множество грубых ошибок, внося исправления.       «Всё сплошь невнимательность, дорогой. Тебе нужно поднабраться опыта, но перед этим — как следует отдохнуть», — эти слова стали приговором. Он исхитрился на неопределённый срок лишить себя перспектив на работе и отрезать единственное, что слабо отвлекало от травящих всё его существо мыслей и чувств. Разом. С того дня нервы держались на последнем издыхании.       Вместо желания жить Гарри находил причины и поводы не умирать. Машинально и апатично составлял мысленный список. Мать и сестра — причина. Все попытки Луи сделать их сосуществование комфортнее — повод. Его злободневные полные самоиронии шутки с горьковатой усмешкой — повод. Мимолётные ласково-успокаивающие прикосновения — повод. Улыбки наперекор всем проблемам — повод. Страстные поцелуи, низкие провоцирующие стоны, искусанные влажные губы, горячий умелый рот, аккуратный член с соблазнительными капельками смазки, розовая растянутая дырочка, несдержанный рвущийся ритм, хрустальные слёзы на острых скулах — повод, повод, повод. Широко распахнутые от экстаза ясные серо-голубые глаза — повод.       Всего этого было категорически недостаточно.       Совсем скоро Гарри сорвало.       Он сходил с ума, после того, как редактор настояла на отпуске: предоставленный самому себе, он без остатка растворялся в негативных эмоциях и гнетущих размышлениях. Психика оборонялась приступами апатии и регулярно прорезавшейся озлобленностью, но это не помогало.       Спустя неделю его вынужденного безделья Найл напросился на ужин, желая наконец познакомиться с Луи, а за пару часов до этого Гарри позвонила мать. Она откуда-то узнала о его "счастливом обретении" соулмейта и интересовалась подробностями. Радостные вопросы сыпались один за другим, им не было конца… Сам не понимая, что несёт, Стайлс пообещал выйти на связь позже и бросил трубку.       Когда его телефон вновь зазвонил во время ужина, когда Луи, поднимая брошенную на диване трубку, с улыбкой сообщил: «Это твоя мама», Гарри отключился. Он отстранённо видел сквозь плотную завесу, как мобильный телефон ударяется о стену и разлетается на запчасти, как посуда градом летит со стола, а скатерть окрашивается в винный, как Луи кричит, а Найл бросается вперёд. Среди притупленных чувств было ощущение обжигающей влаги на щеках, сорванное горло и противные мелкие иголки в затёкших руках.       Неверно приходя в сознание, Стайлс слышал попытки Найла объяснить произошедшее Луи, добела сжимавшему губы в почти незаметную линию:       - Гарри четверть века строил свою жизнь такой, какой она была до встречи с тобой: спокойной, размеренной, предсказуемой и комфортной. Даже я — необходимая часть комфорта, понимаешь? Он привык ко мне с детства, мы во многом похожи, поэтому наша дружба продолжает существовать. Познакомься мы пару месяцев назад — он бы держал меня на дистанции, как своих коллег. Я это к чему? Гарри умеет и любит быть один: никаких неожиданностей, каждый новый день максимально ему подконтролен. А ты ворвался, и… Он не только не знает, чего ждать от тебя, — после твоего появления он понятия не имеет, чего ждать от самого себя. Это тот уровень неопределённости, который ему трудно вынести. Он привык жить обособленно, другие люди в его личном пространстве нестерпимо его раздражают, но в тебя он, кажется, влюбился. Я не уверен, что он когда-либо до этого испытывал настолько двойственные чувства, и это тоже тяжело. Он очень плохо приспосабливается к любым изменениям, а такое… Ты не должен считать себя виноватым, но и его винить не стоит.       Нервный срыв принёс Гарри удивительное облегчение.       Реабилитационный центр, куда его поместили через четыре дня, был тихим и по большей части приятным местом. Оглянувшись назад, Гарри уяснил, что не мыслил здраво минувшие месяцы. Его суждения были логичными, честными, правильными, но никак не здравыми. Под этим словом он понимал размышления, которые не могли навредить ему и окружающим. Таких за прошедшее время было немного, и он, очевидно, нуждался в помощи. Продвинуться дальше этих осознаний самостоятельно не удавалось.       Джейсон Хьюз, психотерапевт Гарри, диагностировал у Луи лёгкую депрессию, но тот ультимативно открестился от лечения, вынудив настоять на совместной терапии.       Гарри отказывался говорить в присутствии Луи, не желая, чтобы тот знал, как сильно он мечтал никогда не встретить пары, какой трагедией было впервые почувствовать их связь и каким шоком стало простое осознание: он больше не может один на всех уровнях существа. Как последнее глодало разум, дробило самоуважение, дотла сжигало покой. В рассказы Луи Стайлс старался не вслушиваться: так было легче не замечать его знания.       Уверившись, что Луи — катализатор, доктор Хьюз запретил их встречи и начал индивидуальную терапию, приучая Гарри мириться с мыслью, что он совершенно точно не родился целым, что ему необходимо ровно относиться к непривычному, нарушающему спокойствие. Ко всему, что не по нутру.       Гарри каждый сеанс задавал один и тот же вопрос: что будет с ними обоими, если они с Луи заставят себя разойтись окончательно? Ответа он не получал. Этого никто не знал, как и причины, по которой родственными душами оказывались настолько разные люди.       Стараясь не отклоняться от основного курса терапии, Гарри бесконечно долго думал о причинах.       Возможно, соулмейты — не две половинки одного целого, а детали огромной машины. Неправильно работающие по отдельности детали. Или же вселенной нужно было изменить его, и Луи — самый верный способ. Лекарство — горькое, но единственно эффективное и наименее опасное.       С течением времени у Стайлса скопилось множество самых разнообразных версий. Он был уверен, что доктор Хьюз не одобрил бы его поисков, но остро нуждался если не в самом объяснении, то хотя бы в попытках таковое найти. Это помогало больше, чем сеансы. В конце концов, он сам мог додуматься почти до всех советов, которые получал в эти часы.       Накануне выписки его навестил Найл и рассказал, что встретил своего соулмейта: невыносимо громкую, чересчур эмоциональную и до невозможного импульсивную девушку. Вивиан. Гарри слушал его наполненную изумлением и восторгом речь и с трудом сдерживал улыбку. Найлу явно и со знанием дела трепали нервы, но он выглядел довольным. Возможно, так и должно было быть.       Стайлс покидал центр с безотчётной тревогой, неустанно уверяя самого себя, что на этот раз он будет внимательнее и не позволит своей истории повториться. На прощание доктор Хьюз пожал ему руку с коротким напутствием: «Не пропускайте сеансы и звоните, если почувствуете в этом необходимость. Вы ещё уязвимы, поэтому не забывайте повторять себе то, о чём мы беседовали».       Луи ждал чуть поодаль от парадного входа.       Гарри не знал, как выглядел сам в день их первой встречи, но в стоявшем в тени деревьев Луи едва можно было узнать того сумасшедше красивого, обаятельного и обожавшего жизнь парня, который подтрунивал над ним в кофейне. Он с сожалением примечал тёмные тени под глазами с серьёзным, уверенным взглядом, наметившиеся у упрямо сомкнутых губ морщины, решительно вздёрнутый подбородок и залегшую между бровей беспокойную складку. Линии тела приобрели угловатость, черты лица заострились. Смотря на Луи каждый день, он не видел, как тот истончался в попытках бороться за их будущее в одиночку.       - Ты выглядишь ужасно.       - Немногим хуже тебя, поверь.       Стайлс невольно усмехнулся, услышав ответ. Они определённо медленно умирали вместе и не могли жить врозь. Гарри выгорал быстрее — едким зеленовато-синим губительным для всего вокруг пламенем. Луи неспешно тлел — согревая и освещая мягким тёплым светом.       Возможно, вселенная была столь беспощадна, что в мире, где всё рождалось для смерти, парами становились лишь те, кто мог уничтожить друг друга. Неспешно и наверняка. Возможно, соулмейты подходили один другому, как суицидник и смерть, которую он был способен принять.       Отец был для матери лезвием вдоль вен, она для него — горстью снотворного, запитого бурбоном.       Вивиан стала токсичным газом, которым Найл был рад травиться. Найл обратился для Вивиан голоданием, в котором она находила сладость.       Луи для Гарри был падением с высотки. Гарри для Луи — асфиксией в удавке.       Они родились, чтобы умереть вместе. Друг от друга.       Гарри осторожно расправил большим пальцем складку между бровей Луи:       - Сваришь мне кофе, когда придём домой?