вечернее

— Знаешь, Женя!.. — кричит куда-то в разворошенный трещинами потолок Юра, жмется щекой к бутылке и морщит лоб. — Не передать словами то, как я люблю тебя! Он безжалостно фальшивит, зная, как у Женьки сейчас режет уши, но только прикусывает губами горлышко бутылки и дохлебывает отвратительно теплый виски. Даже не давится. Мрак. — Заткнись, без тебя тошно, — бормочет Женя, вваливаясь в спальню и на ходу падая на кровать. Башка раскалывается не по-детски, и в который раз он зарекается не бухать вот так по-черному. Хотя… разве с Юрой можно иначе? — А то что? — лениво поворачивает голову тот, даже не утруждая себя ухмылкой. Спрашивает, конечно, не всерьез, они оба это понимают, но грех не поглумиться очередной раз над пошлыми дешевками, что круглосуточно крутят по ТВ в надежде поразить зрителя своей блядской оригинальностью. — А то заткну. В лучших традициях того, чем ты, как говорится, — Женька фыркает, окончательно разваливаясь на кровати прямо в ботинках и потрепанной кожаной куртке, — убил свои чувства. — Телкам своим такие тонкие шутки рассказывай, — говорит Юра, щурит глаза и скидывает бутылку куда-то на пол, закрывает глаза и пытается хоть на секундочку протрезветь. В конце концов, пить заебало не меньше, чем без конца растить патлы и срывать голос на концертах. Несколько минут они оба молчат, оголтело пялясь в потолок: выпивка кончилась, за новой идти — себе дороже, пускай даже кошка некормленная ходит. Становится как-то неебически похуй — похуй настолько, что Юра чувствует в себе силы прямо сейчас пойти и объявить о распаде своей чертовой группы, а Женя вот-вот уже не выдержит и попросится обратно. Сложно признать, но всех этих смазанных улыбок с претензией на несколько теплых слов после, тесных, душных гримерок и поломанных гитар начинает ужасно не хватать. Хотя, наверное, Юре с Пыжовым легче: Женя ходил на концерты — видел. Замечал. С рыжими всегда проще. Да еще с такими бессмысленно худыми рыжими. Наверняка он не срывается в три ночи на питерские крыши, наверняка не заебывает постоянным «зачем нам это надо?», не дерет водку по-черному и еще улыбается все время. Жене бы самому, пожалуй, понравилось, не встреть он тогда на улице Сталеваров одного беспросветно грустного мудака. А если еще не смотреть на этого рыжего в упор — он вообще чертовки будет похож на самого Страуса: по движениям, манерам и тому, с каким постоянством ему улыбается Юра. — Пошли на крыши, а? — вдруг порывисто чеканит Женька, слишком резко для сожженных алкоголем мышц подхватываясь на локте. — Пошел ты на крыши, Женя, — совершенно безвкусно отмахивается Юра, садится на кровати и бессовестно мутным взглядом оглядывает «условное пространство» вокруг себя. — Какого хуя я вообще у тебя делаю? — Не помнишь? — не сдерживается от глупо заломленной брови тот, глухо скатывается на пол и смеется — от бесконечных сигарет получается только хрипло и рвано. Понимает: тошнит его нисколько не от Юры, а от себя самого. — Только не говори, что… — Каплан несколько секунд смотрит перед собой, теребя пальцами край тонкого одеяла, а потом откидывается на подушки и тоже начинает ржать, ощущая в себе силы идеально накачать пресс за эти несколько минут. — Как думаешь, у меня еще есть шанс найти себе телку? — Не-а, — совершенно серьезно — насколько вообще может быть серьезным пьяный в хлам человек — отвечает Женька, — вообще ни одного, Юр. Впрочем, как и у него самого. Вообще ни единого шанса выпутаться из этого пиздеца, начать носить нормальные джинсы и поменьше материться. Осознание этого в привычной своей манере накатывает слишком поздно, и в какой-то мере Женя даже этому рад — теперь не придется извиняться перед разбитым сердцем, разбитой бутылкой и разбитым Юркой. Послать бы его нахуй, да вот только не получается — ни в каком смысле, кроме буквального, не получается. А патлы все-таки — совершенно дурацкие. Ну и плевать. На Женьку, кажется, точно собравшегося подохнуть прямо на рваном линолеуме, вдруг вспрыгивает мягко кошка. У нее даже нет имени — это просто кошка, блохастая уличная кошка с белыми лапами и спаленными усами. Женька с силой пинает ее ногой и даже не морщится; а вот она шипит рассерженно и зло, будто не понимая, что никому до нее, в общем-то, никакого дела нет. — Нахуй ты ее бьешь? — вдруг вскидывается Юра, вылезает из-под одеяла и кое-как натягивает на ноги рваные острыми коленками джинсы. — Я же рядом. — Телкам своим будешь такие тонкие шутки рассказывать, — повторяет Женя, встает, шатаясь, на ноги и оголтело швыряет в него мятой толстовкой. — Одевайся, идем давиться свежим воздухом! — И тебя с Первомаем, — беззлобно морщится Юрка, влезая в широкие рукава и поправляя волосы. Что-то неладное он начинает подозревать только тогда, когда они слишком одновременно вываливаются из дверей квартиры, вновь оставляя кошку в полном одиночестве. — Блять, а ты не охуел мне свои вещи подсовывать? Телкам своим… — Заткнись, — тянет Женя, не выдерживает, прижимает к себе со всей силы и целует — крепко, грубо, как надо. Юра даже не отбивается, просто закрывает глаза и цинично надеется, что нещадно льющий дождь протрезвит их достаточно быстро. Наверное, у них обоих — какая-то извращенная форма депрессии, иначе они не вели бы себя, как двое влюбленных придурков. До жути хочется надраться, ледяные февральские капли безжалостно льют за шиворот, а Женька все так же продолжает сжимать руку в нечесаных жестких волосах Юры. В группу он уже не вернется, да и черт с ним — лишь бы хоть изредка вытаскивать этого мудака из мрака беспросветного рыжего пьянства. Сам, конечно, не лучше, но минус на минус непременно должен давать плюс. — Между нами такая пропасть, Юра, — дождь, вопреки ожиданиям, служит блядским катализатором глупых, заученных годами фраз, и они оба находят это чертовски прикольным, — но я так люблю тебя.