паршивые овцы

Чонгук продолжает лежать на скамейке в парке, даже когда накрапывающий мелкой моросью дождик превращается в полноценный тропический ливень. Одежда промокает насквозь уже через пару минут, так что искать в спешке укрытие от воды становится уже поздно. Чонгук, в общем-то, с самого начала не собирался. Он только выдергивает из ушей молчащие наушники-капельки, что немного спасали от шума вокруг, приглушая, и прячет их во внутренний карман к телефону. Тяжёлые капли, сталкивающиеся с асфальтом, парковой скамейкой и лежащим на ней Чонгуком, смывают мутную пелену застоявшегося равнодушия, освежая прохладой обстановку. Сгиб локтя внезапно прожигает болью; Чонгук подскакивает со скамейки, как ужаленный, попутно удивляясь взявшимся из ниоткуда отдышке и участившемуся ритму сердца. Вода настойчиво заливается в глаза и уши, но каким-то шестым чувством Чонгук улавливает со стороны лесной зоны движение. Причём достаточно быстрое. На дорожку с опушки выруливает на всех парах уносящий ноги от двух злющих ротвейлеров парень. Когда они пробегают мимо, сквозь шум дождя до Чонгука доносится тихое «Блятьблятьблятьблятьблять» и «Сукапиздецкакиемилыесобачки». Как вообще в этих реках на месте тротуаров можно бегать и не подскальзываться никто не задумывается ровно до того момента, как один из ротвейлеров с воем не заваливается на бок. Парень со вторым псом, не снижая скорости, скрываются из виду, и вокруг не остаётся ни одной живой души. Чонгук вслушивается в собачьи поскуливания с минут пять, выдыхает обречённо и всё-таки встает с насиженной скамьи. Сухое пятно древесины в форме его задницы быстро сливается с мокро-серым цветом окружающей среды. Пёс огрызается на Чонгука лишь раз; стоило только слегка придавить сломанную лапу, многозначительно просверливая во лбу ротвейлера дыру чернющими глазами, тот сразу же смиреет и молча повисает на шее сорокакилограммовой горжеткой. Ливень прекращается одновременно со звоном колокольчика над дверью с пафосной позолоченной табличкой «Ветеринарная лечебница доктора Мина». Слабо поскуливающая тушка сгружается на ближайший кожаный диванчик, Чонгук обессиленно падает туда же. Спину ломит нещадно, мокрая насквозь одежда неприятно липнет к телу; ротвейлер как может подползает мордой в чонгукову ладонь. — Юнги-хё-ё-ён! Будь человеком, вылезай из своей подсобки! Хватит спирт нюхать! Ой... — Чимин, выходя из комнаты отдыха со стаканчиком кофе в одной руке и очках в другой, не сразу замечает присутствие посетителей в приёмной. Несколько раз неловко тыкая дужкой в щёку, он всё же надевает очки и ойкает ещё громче: — Юнги-хё-ё-ён! Ты должен это видеть! Чонгук девушку привёл! Чонгук зло сверкает глазами на Чимина, а за дверью в подсобку что-то звонко падает. Судя по приглушенным стеной матам, Юнги уронил не меньше, чем себя. С полки под потолком. Растрёпанную макушку Юнги на свет божий высовывает явно нехотя, но, завидев потенциального четвероногого пациента, тяжело дышащего под чонгучьей ладонью, вмиг сбрасывает с себя сонливость. — Чимин, готовь рентген и транквилизатор. Быстро. У Чимина вся неловкость пропадает тут же. Шприц с препаратом готов уже спустя минуту, а Юнги уже успел помыть руки и натянуть перчатки. — Хватай её и неси в аппарат, — обращается он к Чонгуку, который издаёт непонятный протестующий звук в ответ. — Что? Неужели ты думал, что я потащу на себе псину, которая весит больше меня самого? После неутешительных результатов на снимках Чонгука с собакой снаряжают до операционной и тут же выставляют за дверь. От стены к стене и обратно он ходит час или полтора и, неизвестно почему, волнуется. Чонгук не любит животных, а животные в ответ не любят его: боятся, остерегаются. Не в его стиле подбирать сирых и беспомощных. Волноваться, в общем-то, тоже совсем не в его стиле. Нечётная цифра в сгибе локтя обязывает быть хладнокровным. Нечётность — это брак. Сбой системы. Символ одиночества. Вероятность встретить «нечётного» человека с той же цифрой на теле равняется практически нулю. Чонгук давно смирился со своим существованием, тем, что ему не дано встретить свою пару, и цифрой девять на руке. Подушечки пальцев чувствуют черный контур даже сквозь несколько слоев ткани, девятка под ними отзывается, едва слышно теплея, и словно извиняется перед Чонгуком за своё присутствие под его кожей. «Да ладно тебе, эй, — откидывается Чонгук на спинку диванчика и, прикрывая глаза, продолжает внутренний монолог, — мы с тобой всего лишь одна большая белая ворона. Паршивая овца в огромной отаре. Ну, зато похоже у нас есть теперь замечательная пастушья собачка». Просыпаться в половину шестого утра от цоканья когтей по ламинату Чонгук привыкает на удивление быстро. Ежедневные пробежки с псиной на поводке и «музыкой для тренировок» в наушниках вместо тихого шага и тишины — разительные перемены в его распорядке, но Чонгуку нравится. Существовать становится более интересно. Иссиня-чёрная шестёрка, мелькающая между поясом потёртых джинс и задравшимся подолом футболки, когда Юнги закатывает над дверью с колокольчиком рулон рольстравен, приносит с каждым разом всё меньше раздражения. Приветственный молчаливый кивок, ответный взмах рукой; Чонгук уже добегает до парка. Воздух и лавочки влажные — ночью опять был дождь. Собака опускает нос к асфальту и натягивает поводок в сторону знакомой им обоим скамьи. Мечется, будто сомневается, не обозналась ли. Нет, не обозналась. Верхняя губа подтягивается, обнажая в тёмную крапинку дёсны и ряд клыков, а Чонгук предусмотрительно наматывает поводок на руку и успокаивающе шикает под ноги. Взглядом сидящий на той самой лавочке беглец встречается сначала с собакой. Там, внизу, видимо, настолько всё выразительно, что челюсть, равномерно пережёвывающая бургер внушительных размеров, замирает, так до конца и не втянув из горячей булки лист салата. Псина порывается сорваться с места; новый хозяин хватается за шипастый ошейник и легонько хлопает ладонью по боку, призывая расслабиться. Рычание прекращается, но Чонгук на физическом уровне по-прежнему ощущает волны беспокойства и собачьего напряжения. И в отличие от собаки, он остался неузнанным. С головы незнакомца спадает капюшон, освобождая карамельно-кофейную копну волос и обнажая шею, будто под толстовкой нет даже футболки, а Чонгук ловит взглядом вязь татуировки. Самый краешек только, но причудливые линии уходят, судя по всему, далеко за ворот и разжигают неподдельное любопытство. (При всех своих не радужных чувствах к пожизненным меткам на теле, татуировки Чонгука всегда интресовали сверх меры.) — Привет, — Чонгук беззастенчиво ловит чужой взгляд и фальшивую искру беспомощности в нём, когда вынимает разрывающиеся агрессивным битом наушники, присаживается рядом на скамью и командует собаке сделать то же самое. — Не бойся, она не тронет. И если соберёшься вдруг дать дёру, за тобой её я не отпущу. У нас ещё с прошлого раза лапы не зажили. — И ласково треплет волнующуюся псину за купированным ухом. Беглец по-прежнему молчит, но всё же берётся доесть остатки своего бургера. Чуть отклоняясь вперёд, он невольно раскрывает для чонгукова поля зрения ещё больше кожи под затылком. Метка в сгибе локтя моментально реагирует на близость другой. Нет, не другой. Такой же. Если присмотреться, цепи, обвивающие шею, которые Чонгук ошибочно принял за сплошные ленты, состоят вовсе не из звеньев. Спина под толстовкой заметно деревенеет, и Чонгук снова встречается с парнем взглядом, на этот раз отмечая, что у того чертовски длинные ресницы и родинка прямо на кончике носа. — Покажи. Чонгук покорно заворачивает рукав. 9 : 9