Первая.
Глупец! Ввязался в войну, не продумав все вероятности.Вторая.
Сдался врагу в последней битве. Не погиб воином, а встал на колени, приняв две пули в ноги.Третья.
Оставил брата на растерзание европейцами и американцами. Позволил увести себя в камеру, надеть наручники.Четвёртая.
А себя обрёк на растерзание врагом, пошёл за ним, подчинился, стал пустоголовой пластиковой куклой.Пятая.
Влюбился в него, в своего лучшего врага. Гилберт стиснул зубы. Эта мысль, это собственное обвинение — же его кошмар, непрекращающийся, вечный и мучительный, глодающий изнутри. И он не может это остановить. Немец достаёт сигарету из мятой пачки, дрожащими пальцами щёлкает зажигалкой и затягивается, не чувствуя никакого облегчения. Дым неощутимо клубится в лёгких, окутывая проросшие там шипастые уродливые розы. Розы его любви. Он сам не знал, как так получилось. Это был просто щелчок внутри него, будто Господь от скуки ударил по рычажку, меняя программу.Любовь вместо войны. Любовь вместо ненависти. Душевные терзания вместо бессовестности и жестокости.
Губы Гилберта кривятся, и он шёпотом произносит горькое, насквозь пропитанное смолисто-чёрной ненавистью: — Здорово, да? Понравилось тебе, чёртов Бог? Сзади раздаётся мягкий смешок. — Я не Господь, конечно, но да, мне понравилось. Гилберту уже давно не надо поворачиваться, чтобы узнать того, кто это говорит. (Слишком уж часто голос этого человека звучит в его голове.) — Что же тебе понравилось? Война? Могу обеспечить ещё одну. Голос кажется непокорной жертвой, извивающейся в предсмертной агонии, — не даётся, не подчиняется, не управляется. — Ты понравился, дорогой, — произносит тихо, вкрадчиво, рокочуще. Знает же, насколько Гилберту нравится именно такая манера речи, знает же его, чёрт возьми, до последнего нерва и кости! — И то, как ты сражался, и то, как не подчинялся, и то, как ты всё-таки сдался, изгибаясь в моих руках. Помнишь? — насмешка. Гилберт молчит. Стыдиться нечего — не от него всё зависело, — но от предательски-яркого жара нестерпимо горят скулы, и немец опускает голову, пытаясь унять дрожь. Он ведь правда помнит, помнит каждую чёртову деталь той обжигающе-холодной и адски-пылающей ночи в камере: укус в основание шеи и под лопатками, цепочку лиловых синяков на животе, канатные синюшные плетения на бёдрах, запястьях, щиколотках (от верёвок), долго не сходящие мазки засосов, лёгших на ключицы ожерельем. И свои крики помнит, и боль, и сбивчивый шёпот, и что-то надломленное внутри себя, и уничтожающую страсть, и мольбы, и стоны, и его, Ивана, над собой; помнит его глаза, двумя раскалённо-холодными и одновременно пылающе-яркими звёздами мерцающие точно напротив гилбертовых глаз. Всё запомнил, всё отпечатал на своей изнанке, исписал её вязью символов, означающих его падение, каскад острых стрел-чувств, невыносимую нежность, невероятный голос, из-за которого подкашиваются колени. — Курение убивает, — бросает небрежно, обходит и садится рядом. — Все убивают, — Гилберт пожимает плечами, ёжится от сырой предвечерней прохлады морского воздуха. Молчание удивительно правильно встаёт между шумом волн и песней ветра. Но Гилберт больше не может спокойно размышлять, не может не думать о своих ошибках, потому что здесь он, Иван Брагинский, тогда, в роковом прошлом, РСФСР, а теперь — Российская Федерация; здесь он, от которого всё внутри буквально электризуется, вздрагивает, оживляется: по переплетениям сосудов скачут шальные искры, в крови бурлит что-то такое кислотное, кончики пальцев покалывает, а в сердце коротит проводка, даёт сбой равнодушие, холодная злая ненависть, ожесточённость. Сердце сдаётся, потому что оно всё-таки подобно человеческому и не может бесконечно придерживаться режима «ненависть». — Может, хватит? Ты же сам понимаешь, как это глупо. Гилберт почти честно не понимает, что именно имеет в виду Иван: гилбертовы самокопания, вот эту напускную отчуждённость, колкость или попытки оттолкнуть. — Отстань от меня, — отмахивается Гилберт. — Ты прекрасно знаешь, что я не могу прекратить это делать. — Не смеши меня, — фыркает Брагинский, потому что слова Гилберта действительно смешные и глупые. — Ты просто не хочешь прекращать жалеть себя и корить. Что случилось, то случилось. Ты же помнишь: мы бессмертны, но мы всегда в течении времени. — Прекращай философствовать, — немец морщится. Он правда ненавидит, когда Брагинский углубляется в размышления такого плана. — Я не могу забыть то, что было, потому что будущего у меня нет. Я не бессмертен, я мёртв. У Гилберта кривятся губы, а ядовитый запах роз мешает дышать, вызывая головокружительную агонию. Думать о том, что ты мёртв, крайне страшно, на самом деле. И мучительно, да. — Я всего лишь говорю правду. Немец сжимает кулаки. Он зол, чертовски зол. Брагинский всегда появляется не вовремя и говорит такие вещи, которые заставляют Гилберта сомневаться, которые ломают его. — Я не просил этой правды. — А я люблю тебя, я не могу врать тебе, Гилберт. Лучше уж я буду любить тебя с горькой правдой, чем проталкивать в твою глотку сладкую ложь, — улыбается Брагинский, и его рука мягко склоняет взъерошенную голову немца к своему плечу. — Ублюдок, хоть здесь дай мне выбрать! — голос срывается. — Но ты же всё равно любишь меня, глупый, — откровенно смеётся, игнорируя отчаянную просьбу Гилберта. — Всё равно любишь, всё равно останешься со мной, я прав? Гилберт не хочет отвечать (знает, что не нужно). Он закрывает глаза, уступая в очередной раз, как будто убирает свои иголки обратно под броню тонкой светлой кожи, расслабляясь на плече русского. — Не кори себя за то, что было в прошлом. Если бы ты не проиграл мне, не дал слабину тогда, то нас бы не было, — вкрадчиво шепчет русский. — Глупец здесь ты, если всё ещё веришь в то, что можно стирать прошлое, — с горчащим ехидством роняет Гилберт, и его пальцы судорожно сжимаются в кулаки. — Я не верю в то, что его нужно стирать, я верю в то, что его нужно отпускать, Гилберт. А ещё я верю в нашу неразделимость, дорогой. — Ненавижу тебя. — Я знаю, Гилберт, я знаю. Брагинский знает гораздо больше о немце, на самом деле. Он знает, что «ненавижу» Гилберта именно для него, для Ивана, переводится как «люблю». Он знает, что Гилберт не сможет уйти, потому что он отдал своё сердце ему. Навсегда. Брагинский знает, что Гилберт хочет создавать своё зыбкое, холодное и пустое настоящее только вместе с ним, делая его чуточку теплее и ярче. — Твоё место рядом со мной. Твоё прошлое связано со мной, твоё настоящее — тоже. Просто будь, Гилберт. Будь рядом и будь моим, не терзай себя. Тёплое дыхание согревает макушку немца, а чужая рука мягко сжимает пальцы. Гилберта клонит в сон, но он изо всех сил старается не расплескать тихое смирение и зыбкое тепло этого момента. Гилберт думает, что, возможно, русский прав, и ему нужно раздробить хотя бы несколько цепей, связывающих его с прошлым. Немец может корить себя, может ненавидеть Ивана и себя, может бегать по кругу, может загонять самого себя в ловушку, но он всегда будет знать где-то в глубине отмёрзшей и огрубевшей души, что в настоящем для него всегда есть место рядом с Иваном, тёплым, надёжным, пускай и раздражающим иногда, жестоким и таким ненавистно-любимым. Гилберт сжимает длинные мозолистые пальцы в ответ и улыбается. Ветер утихает, и сонный светло-синий вечер окутывает людей, тесно прижавшихся друг к другу, будто пытающихся стать единым целым.