Знаешь, пустота гниет. И сосуд в полете бьется.
За открытым окном щербатая луна висит высоко в смольном небе. Маленькими белоснежными ликорисами расцветают звезды. Китай старается концентрироваться на белом свете, шуме часов и города, собственной гонки крови по сосудам. Но не может, абсолютно. Взгляд постоянно наскакивает на мерно вздымающуюся грудь, слух улавливает каждый чужой вдох и выдох, мысли перетекают из одной в другую слишком быстро. Китай в панике. Иван заснул в гостиной, Иван выглядит умиротворенно-спокойно в его доме, но Китай знает: чуть приблизься — тот завозится с опаской, сверкая настороженным взглядом. Россия никому не доверяет, само слово доверие вызывает внутри какой-то язвенный скептицизм. — Россия, тебе пора домой, — решается разбудить гостя Китай лишь после долгих переживаний о гостеприимстве и уважении. Ему даже нет необходимости смотреть на Ивана, чтобы убедиться — тот все также спит. Они неплохо узнали друг друга за десятки лет, жаль, что не всегда через беседы. — Утром у тебя будут болеть шея и спина, — настаивает Яо, но Иван продолжает неподвижно сидеть в кресле. К тому же в не очень-то удобной позе. Китай догадывается, что нужно России, поэтому избегает этого до последнего. Излишне подчеркнутым ровным тоном произносит: — Ты можешь остаться, ару. И надеется, что это не прозвучало безыскусно доброжелательно. Тут же слышится зевок и даже в нем можно уловить нотки довольства. Россия улыбается и щурится от слабого света. — Милый акцент, — хриплым голосом говорит он и встает, чтобы размять мышцы. Китай тихо хмыкает, он прекрасно помнит, что Ивану не нравится ни его акцент, который все-таки пробивается в речь при смятении, ни его стиль общения. — Поздний ужин? — предлагает Россия, и Китай склонен согласиться. Его совсем не беспокоит, что гость ведет себя в его доме как хозяин. После ужина, как и любой уважаемый гостеприимный человек, Китай выделяет России комнату для сна. Иван не желает отпускать союзника от себя, и Яо покорно сидит на краю кровати. — Должно быть, — говорит Россия чуть погодя, растянувшись на кровати. А потом заходится пустыми словами. Китай почти не слушает, только смотрит. Смотреть тяжело, не смотреть — отчего-то нельзя. Иван любит долгие непринужденные беседы, которые неизбежно сводились к обсуждению будущего как их общего знаменателя. Его обрывки фраз: чуть реже — попадали в личные ответные письма Яо; чуть чаще — тянули за собой в вязкую топь; всегда — оседали в его душе. В какой-то момент Китай забирается на покрывало с ногами, устраиваясь на турецкий манер. Отчетливо не понимая, что делает. В глазах России черная полынья, обещающая забвение, если упасть вниз головой, и это единственное, что он сейчас замечает. Он хочет схватить Ивана, притянуть его к себе. Защитить и вместе с тем просить защиты. Он хочет убежать. Такое зло не достойно... Два желания взаимно уничтожаются и нивелируются: он ничего не делает. Делает Россия. — Зачем я тебе? — вслух или нет, произносит Китай, обнимая в ответ теплое тело. Это все еще можно оставить в рамках дозволенного друзьям. Ему нравится так думать. Однако он устал. Соответствовать, следовать, воплощать. Он боится этому дать название, все кажется химеричным и неправильным. — Ты уже был здесь, когда я родился. Я не знаю мира без тебя, — уклончиво отвечает Россия и склоняет голову, виском касаясь его лба. Между ними тишина. А, может, затишье. Чарующе, спокойно, уютно, но недолго. Как только просыпаются мысли — все превращается в гудящий хаос. Китай засыпает.***
Просыпается Китай один, смущенно оглядывается по сторонам, расчесывая покалывающую кожу щеки. Он смутно припоминает, что Россия ушел несколько часов назад; начинает покалывать кожу шеи и ушей. Сердце мечется чуть сильнее, чем обычно. Яо несколько минут бездумно смотрит на не полностью задвинутые двери. И решает, что хватит. С него хватит. На кухне он находит стикеры, приклеенные к дверцам шкафа. Три клочка бумаги после прочтения рвутся на крошечные неровные обрывки. Мы падаем. И тогда. Мы разбиваемся. И Китаю интересно, в какой последовательности были написаны эти послания размашистым почерком (таким пишут утренние записки на холодильник или быстрые замечания). Ему важно понять, разбивается и следом падает, или падает и поэтому разбивается. «Мы — ты и я». Но это не должно быть важным, это просто громкий звук в пустом сосуде. Китай не думает об этом, потому что это не имеет смысла. Но чернила — въедаются в бумагу, слова — вонзаются в память, а значение — впивается в душу. Как говорится, пустой сосуд звонче гремит. С него точно хватит. Китай смотрит на отражение в зеркале, другой он уверенно сжимает пальцами нож с резной рукоятью. Он всегда носит мешковатую одежду с длинными рукавами, имеет длинные волосы; слишком уветливый и кроткий на вид. Неудивительно, что Россия его... Он может найти множество причин для этого. Но ничего не выйдет, все это ненастоящее. У них не получится как у нормальных людей. С продолжением. И совместным концом. Он срезал свои волосы и чувствовал, как в нем самовластвует уверенность, что так оно и есть. Если убрать причины — не будет и этого грохочущего сумасшествия.***
Они встречаются очень скоро, зимой в России. Яо пытался быть нарочито дипломатичным и сдержанным, но к концу дня Иван приглашает на прогулку и все возвращается на свои места. Для России ничего не изменилось, Китай осознал это быстро, болезненно и остро, пробираясь по снегу чуть позади союзника. Он хотел донести до России свое виденье их будущего, но его мысли отозвались дисгармонией в душе, они отличались отсутствием созвучности как раньше. Рядом с ним он продолжал ощущать то чужое, незнакомое, какое-то холодное и далекое, но восхитительное, сотканное из основ окружающего мира, из звездных нитей. Это ютилось в груди. Иван оборачивается. Яо чувствует, как негодующе подскакивает его пульс в сонной артерии. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — Россия стоит в еле заметном напряжении, но глаза горят упрямством. Китай открыл рот, чтобы честно сказать, что не хочет, но тут же закрыл его. Он совсем не знал, куда ему деться. А сердце не знало, между какими ребрами лучше выпрыгнуть, чтобы сразу и наверняка. — Тогда я скажу? — Китай отрицательно замотал головой, схватившись за обшлаги на рукавах чужой шинели, при этом не издавая и звука. Россия устало вздохнул. — Любовь не имеет причин, — он дает всему название, и Китай рушится. Иван снимает с его рук — не скрытых теперь длинными рукавами — перчатки и улыбается со странной смесью эмоций на лице. От этой улыбки всегда хотелось убежать куда-нибудь подальше, потому что она делала со всеми что-то неправильное. — Возможно, ты именно потому меня и любишь, что я не похож на тебя. — Замолчи, — зло оборвал его Китай, тут же стушевавшись под насмешливым и ироничным взглядом. Он ему обычно не грубил. Но этот мальчишка должен был понять, каков он. Он должен был понять, что Китай не тот, с кем можно быть. — Прекрати. Россия стягивал перчатки с его рук неторопливо, будто это был какой-то ритуал, а потом он переплел их пальцы. — И поэтому ты меня боишься. Я разрушаю твой мир? — продолжил Россия, с каждым словом говоря все увереннее. — Но ты для меня загадка, как и я для тебя, и это то, чем ты хочешь обладать до конца. Яо затаил дыхание и поднял взгляд на лицо Ивана. Его губы были растянуты в одобряющей улыбке, и Китай неуверенно улыбнулся в ответ. Это выглядело как предложение или поражение, и Россия не стал от этого отказываться. Он целует его: тягуче, мягко, плавно. Это успокаивающе и вместе с тем волнительно. В нем действительно так много чего-то неясного, думает Китай, крепко обнимая Россию за шею. Чем бы это ни было, ему этого не хватало. Как темноте не хватает света. Он сдается. Вновь. Иван тянет его домой, вновь соединив их пальцы в замок, тянет назад в тепло, но Яо неловко, неприятно, странно. Прятать руки в длинных рукавах и перчатках стало для него такой же необходимостью, как и скрывать все невидимые шрамы и синяки. Или, напротив, все началось с рук. Чтобы за них никто и не думал браться. Скреплять вот так его пальцы с отчужденно-чужими, удерживать, привязывать, приручать. Приручать быть рядом, приручать к определенным рукам, приручать к мысли, что нужен. Любой, навсегда. Они видят, что может ждать их в ясном по возвращении. Но абсолютно не знают, что им предстоит пережить в неопределенном впереди.