Меридианы

В такие мгновения душа истончается и стремительно теряет свои немногочисленные граммы, внутренности сползают в пятки одним склизким комком, по венам расходится ток и конечности немеют. Всё, что остаётся — хвататься за хрупкий стакан с выпивкой. Сожми Чонгук ладонь сильнее, стекло раскрошится в пальцах, и осколки уйдут под кожу, выпуская загустевшую кровь наружу. Глаза у Юнги обычные, как у всех. Взгляд чуть пьяный, нечёткий, но пронзительный. Чонгук остаётся заперт в тесной клетке этого взгляда, загнанный в ловушку из острых уголков глаз, изящно изогнутых линий век, влажного блеска и чуть заметных бликов. Чонгук всматривается так долго, что в полутьме становится заметно, как подрагивают зрачки Юнги, и если всматриваться дольше,то можно разглядеть тончайший узор радужки. Юнги бросает короткие ответные взгляды и не замечает, а может, делает вид, что не замечает, как волнительно и голодно Чонгуку сейчас. Пряди неаккуратной чёлки лезут Юнги в глаза и путаются в ресницах, взгляд от этого становится ещё более невыносимо притягательным. Струна в животе натягивается, готовая вот-вот лопнуть. Напряжение доходит до навязчивой рези, но Чонгук застрял в этом лабиринте без выхода и вынужден раз за разом проходить путь от глаз Юнги до окна в его душу заново. Секунды сплетают мысли в канат, Юнги завязывает на нём морской узел. Он молчит, потягивает алкоголь, отстранёно разглядывает комнату, людей в ней. Чонгук ловит о нём всё и борется с желанием выломать себе пальцы на руках. Влажные ладони опускает на колени и судорожно вытирает об джинсы. Юнги одним присутствием заставляет разум мутиться. Волнение накатывает волнами, и в коротких перерывах, когда голова на секунду становится пустой и тяжёлой, ещё остаётся шанс сдержаться. Тени вокруг съедают все очертания, заставляют звуки тонуть в плотной темноте и поглощают свет умирающих настольных ламп — остаётся только глухая темнота. И Юнги. Чонгук в своей чёрной футболке сам сливается с этой темнотой, и она как будто делает их с Юнги чуточку ближе. Если отпустить себя, можно почувствовать тёплое дыхание Юнги на своей щеке, и не важно что всё это выдумки. Чонгук всё придумывает: и глаза, и дыхание, может быть, и всего этого Юнги целиком. Он в квартире Хосока, Юнги сидит напротив, Чонгук видит его впервые в жизни. И теряет рассудок. Так ведь нельзя. Хосок собирался весело провести время, собраться приятной компанией, поиграть в покер, выпить пива. Только Чонгуку не весело, он на пороге того, что пошлёт к чёрту и дружбу, и принципы - всё. Ведь Юнги, он вообще-то с Хосоком, а хочется его до умопомрачения. Чонгук помнит тот день, когда Хосок искрил улыбкой и всё трещал, что без ума от странного паренька по имени Юнги. Эти воспоминания расковыривают что-то под рёбрами острым ножом и мешаются с фантазиями, в которых Чонгук раскладывает Юнги прямо на этом столе перед всеми. А тот совсем не сопротивляется, обнимает крепко, смотрит как умалишённый, пока все в комнате закидывают их непониманием и осуждением. Кровь внутри вскипает. Чонгук переводит взгляд на Намджуна, сидящего рядом. Его лицо спокойное и слегка суровое, как и всегда. И только свободной от карт рукой он гладит бёдра Тэхёна, выскребающего в воздухе пьяное сосредоточенное молчание своей шальной улыбкой. Тэхён сжимает колени, не давая сильной ладони протиснуться между бёдер, но Намджун достаточно настойчив. Когда большая намджунова ладонь всё-таки оказывается стеснённой его бёдрами, удовольствия Тэхён даже не скрывает. Маленькие игры взрослых людей. У Чонгука колет пальцы, ведь он мог своей рукой точно так же гладить бёдра Юнги, и тот, такой свой и непристойно притягательный, подставлялся бы под эти прикосновения. Он бы отдавался в обветренные сентябрьской дурной погодой руки и касался искусанных губ в глубоких трещинках своими. Чонгук мысленно встряхивает сам себя за горло. Внутри стоп-кадром остаётся поставленный на паузу взрыв. Чонгук ведёт плечом, делает глоток из своего стакана, заполняя глотку горечью, и даёт себе выдохнуть, прежде чем понимает, что Юнги тоже смотрит, как бесстыдно Намджун лапает Тэхёна. Их с Юнги взгляды встречаются вновь, и Чонгуку кажется, что в глазах напротив нетерпение начинает литься наружу. Но Юнги ведь не Тэхён. Это Тэхён готов на всё, стоит только дать ему немного внимания и скромный намёк — с ним во всём просто сойтись. Чонгук совсем не знает Юнги, но почему-то уверен, что с ним так не выйдет. Юнги — другое. Его ещё нужно открыть, взломать. В своей голове Чонгук только и делает, что судорожно пытается придумать хоть один способ, чтобы тот, пусть в мизерной доле, но не был обречён на позорный провал. Интересно, за что Хосоку достался такой подарок, чем он Юнги так вскрыл, что теперь имеет права называть его своим, звонить, писать в любое время и целовать в шею без причины, просто потому что захотелось. Чонгуку так тоже хочется — очень-очень по-детски. Эти мысли уже почти скрывают его с головой, он начинает задыхаться в них, когда Юнги кладёт подбородок на свою ладонь, упираясь локтем в стол, и чуть подаётся к Хосоку. Тяжёлые веки будто не могут открыться до конца, блуждающий пьяный взгляд и растянутые в улыбке с хитрецой губы добавляют лицу Юнги какого-то особого эстетизма — такие пленительные персонажи, забирающие себе всё внимание, обычно бывают только в кино. Чонгук чувствует, как их с Юнги разделяет это дикое пространство между изображением на экране и зрительским сидением в кинозале. — Эй, Хосок, — тянет Юнги и облизывает пересохшие губы. Тот оборачивается на звук его голоса и задерживает взгляд на влажных губах. — А? — Я пойду перекурю. — Кури здесь. Юнги прикрывает веки и осторожно качает головой. — Здесь душно, ты знаешь, я не переношу… — Не переносишь духоту, — договаривает за него Хосок, — я знаю, — и кивает, ласково улыбаясь. Юнги встаёт из-за стола, гладит себя по передним карманам, потом по задним, пытаясь найти зажигалку. Перед глазами Чонгука оказываются его бёдра, обтянутые джинсами, худые пальцы, скользящие по аккуратным швам, и замявшаяся снизу майка. Дышится тяжело, Чонгук разглядывает каждое движение и на секунду теряется в этих мелких деталях. Юнги выходит как-то спешно, а Чонгука подкидывает с места вслед за ним бессознательно. Так страшно выпустить Юнги из виду, потерять. Не думая ни о том, что выглядит странно, ни о том, что вообще творит, он просто выскальзывает из комнаты. Кожа на худых бледных плечах Юнги, выглядывающая из обрамления ворота тёмной майки, почти светится, их контур оглаживает слабый свет фонаря. Чонгук делает шаг в комнату, обглоданную темнотой, и кончики пальцев на ногах быстро замерзают — на улице холодно и ветрено. Ветер играет волосами на затылке, там, где они совсем короткие и тонкие. Волосы щекочут шею, и та покрывается мурашками. Чонгук не может этого видеть, но ощущает где-то внутри себя. В проёме балконной двери видно, как город, превратившийся в одно огромное море цветных горящих пятен, плещется этими огнями и горит. Случайный свет нескольких из них дотягивается до лица Юнги: гладит кончик носа, губы, скулы. — Холодно, — бросает Юнги, упираясь одной рукой в бортик балкона, выдыхая в воздух сизое облако: дым мешается с горячим дыханием, выпущенным в холодную ночь сентября. Он не оборачивается, не смотрит на Чонгука и не видит, как предательски дрожат его колени, словно у школьника, встретившего свою первую любовь. Голос Юнги звучит далеко, еле слышно, до Юнги беспредельное расстояние в целую комнату и ещё немного в глубь балкона, которое Чонгук боится преодолевать. Ответить тупым «Да» — это всё, на что он способен. — Холодно, — настойчивее повторяет Юнги. Чонгук теряется, пытаясь понять, что должен сделать. Голые руки быстро коченеют, Юнги промерзает в своей безрукавке до костей ещё в первые секунды, ветер забирается внутрь него и выстужает даже там, заставляя холодеть. Будь на улице температура ещё на пару градусов ниже, Юнги бы покрылся инеем. И его руки от плеч до самых кончиков пальцев стали бы обледеневшими ветками с тонким слоем хрупкого колючего снега. Голова у Чонгука просто отказывается работать, и он, сдаваясь понять что-либо умом, следует порыву колкого чувства внутри: медленно делает шаг вперёд, потом ещё один, ступая по размытой на полу тропе света, а с третьего шага решительность приходит сама собой и тело двигается на автопилоте. Вместо кофты он надевает на Юнги свои объятья: обнимает его поперёк плеч, подходя со спины, стискивает их в своих руках с силой, утыкается носом в прохладную макушку; сердце у него долбится в грудь так сильно, что удары отдаются у Юнги между лопаток. Горький запах сигарет забивает собой чистый прохладный воздух, Чонгук сжимает Юнги в своих руках всё сильнее, пока тот глубоко затягивается, и умирает от ощущения обладания. Юнги здесь, с ним, совсем близко, ледяной, обтянутый кожей скелет, бесстыдно соблазнительный, словно в тех фантазиях, что разрушали несколько минут назад спокойствие. Сейчас спокойствие просто взрывается, но уже под действием реальности: Чонгук ведёт горячими ладонями вниз по телу Юнги, скользит по животу, цепляясь пальцами за складки ткани, и собственнически лезет руками в карманы на бёдрах — те самые, которые Юнги гладил перед ним. Задерживая дыхание, Юнги инстинктивно подаётся назад, прижимаясь к Чонгуку вплотную, и не доносит до рта сигарету, чувствуя, как тесно у того в штанах — рука так и замирает в воздухе. Из ослабевших, прошитых трепетом пальцев сигарета выпадает, красной точкой в полутьме летит вниз, и мелкие, словно пыль, искры сыпятся в разные стороны, когда она ударяется о поверхность пола. К горячему, будто по его венам течёт кипяток, Чонгуку продрогшему Юнги хочется прижаться, и отказать этому намерению невозможно. Вдыхая ветер, перемежавшийся с запахом чужих жёстких волос, пропитанных табачным дымом, Чонгук держит Юнги за бёдра крепко, ведёт кончиком носа за ухом, вниз по шее и негромко говорит: «Меня Чонгук зовут». Юнги знает, как его зовут, Хосок часто болтал о своём дружке, умном пареньке, который любит молчать, сидеть в самых дальних углах и иногда улыбаться по-дьявольски. Ко всему прочему, приходится убедиться ещё и в том, что по-дьявольски он не только улыбается. Чонгук пинает вниз с балкона тлеющий окурок небрежным движением и на голубоватой от холода коже на шее Юнги прожигает бестактным дыханием дыры, как зажигалка в бумаге, но Юнги всё равно подставляется. «Я Юнги», — всё это не спектакль, а особый ритуал, стирающий условные границы. Губы у Юнги горькие, как и всё, что есть в нём, целовать их, холодные и посиневшие, согревая теплом воспламенившихся внутренностей, так здорово, что у Чонгука сносит чердак. Доски в его голове ломаются и крошатся в щепки, потому что Юнги пьянее вина. Ледяные пальцы ложатся Чонгуку на шею, греются о тёплую кожу, под которой в артериях вскипает кровь. Чонгук вжимает Юнги в балконное ограждение спиной, проникая языком во влажный рот, и дуреет — его хочется сжать в кулаке, сожрать, чтобы навсегда присвоить себе. В напористых поцелуях теряется всё, что Чонгук имел в своей жизни ещё несколько минут назад, вместе с Хосоком и какими-то людьми, играющими в покер в соседней комнате, которые теперь кажутся совсем чужими. Чужими настолько, что даже имена их забываются. Остаётся только одно единственно верное и родное — Юнги: его продрогшее тело, мягкие губы, жёсткие волосы, его горечь, светящиеся под фонарём бледные плечи… И ещё этот шальной сощуренный взгляд, бросающий вызов: «Эй, да у тебя кишка тонка столько правил за раз нарушить, не притворяйся». Но у Чонгука кишка не тонка, он всегда получает то, чего хочет, а Юнги он хочет до судорог. С Юнги хочется делать всё и сразу: любить, ненавидеть, фотографировать, убивать, воскрешать — бесконечное число желаний. От натиска смешанных чувств, сила которых сравни всем природным катаклизмам, случившимся в одно время в маленькой коробке, грудную клетку коробит. Чонгук исследует ладонями бока Юнги, проходясь пальцам по рёбрам под тонкой майкой, и в его голове всё совсем-совсем плохо. Он приподнимает его и садит на узенький бортик балкона, вылизывая шею и ямочку между ключиц. Юнги скалится, смеётся, потому что позади одна сплошная пропасть, и этот безумный, глупый до беспредельности риск кажется его пьяному сознанию потрясающим. Чонгук пытается смеяться тоже, но звуки, выходящие из его глотки, больше похожи на следы патологической одержимости. Особенно в те моменты, когда Юнги даёт волю чувствам и негромко глубоко стонет. За спинами раздаётся громкий голос и тяжёлый звук приближающихся шагов. Юнги замирает, утыкаясь своими губами в губы Чонгука, резко открывает глаза и перестаёт дышать. Чонгук тоже застывает, сердце у него начинает биться где-то в глотке, в мыслях медленно проносятся картины, как кто-то находит их с Юнги здесь, как преступников, а потом Чонгуку очень методично разбивают лицо — и правильно делают. Он оборачивается так резко, что шея хрустит, и вглядывается в дверной проём комнаты, слабо подсвеченный жёлтыми лучами, тянущимися от лампочки в кухне. Чей-то силуэт протаскивается мимо — Юнги чуть не проглатывает от волнения собственный язык, чертыхается и едва не падает назад через перила. Чонгук ловит его в последний момент, неловко хватая за майку одной рукой, а второй подхватывая под талией. Глаза у Юнги бешеные, испуганные, пальцы до побеления вжимаются Чонгуку в запястье там, где тот сминает тёмную тонкую ткань, дыхание прерывистое, нервное, и колотит от страха и холода одновременно. Чонгука перетряхивает тоже, несколько секунд он просто не может двигаться, но постепенно паника начинает отпускать. Сознание подсказывает, что их маленькое преступление всё ещё остаётся большой тайной: всё хорошо, их никто не заметил, чёртов Тэхён, пьяный настолько, что не различает и половины того, что видит, просто прогуливается за ещё одной бутылкой. Чонгук помогает Юнги слезть с бортика и утыкается лбом в плечо, от внезапно нахлынувшего бессилия обхватывая руками его тощую талию. Алкоголь в крови Юнги заставляет того быть куда более беспечным. Ещё бы секунда, и вся его жизнь разлетелась бы в пыль — эта мысль доводит до сумасшествия, искрящего безудержным весельем. Щекотливое чувство после выброшенной в кровь дозы адреналина подкатывает к горлу. Кусая губы, Юнги скользит пальцами по затылку Чонгука, зарывается ими в волосы, гладит ласково и прислушивается к дыханию. В животе сжимается тугая спираль от частого взволнованного дыхания. Юнги кажется, что Чонгук испугался за него больше, чем он сам за себя, такая неподдельная искренность подкупает и пробирается в самое сердце. Ещё один плюс к графе «дьявольски потрясающий Чонгук». Юнги склоняется к нему, преодолевая бьющий озноб, и шепчет слишком сладко: «Я так хочу тебя», — пробираясь тонкими пальцами под пояс джинсов. Чонгук сцеловывает безрассудную улыбку и пытается отбросить навязчивые мысли, сковывающие его ограничениями. Юнги горько-сладкий, нереальный, безумный, для Чонгука он как подарок на день рождения, его хочется получить и скорее избавить от праздничных упаковок. Только верёвки из «а вдруг» очень некстати связывают руки. — Дверь закрой, — Юнги говорит так резко и уверенно, будто залез к нему в голову. Чонгук сомневается всего мгновение, а потом встречается с его глазами, полными решимости и сумасбродства — и всё внутри снова проваливается вниз. Идти наперекор двойным сплошным становится слишком легко. Так же легко, как снимать с продрогшего Юнги его мятую майку прямо на ветру. Целовать его глубоко и жадно, прижимая к пыльной кирпичной стене тоже совсем нетрудно. Всё это одна большая математическая неизбежность. Тягучие долгие минуты поцелуев за закрытыми дверями растворяются в общем полотне времени; всё, на что надеется Чонгук, придавливая Юнги к чужой кровати своим телом, что о них просто забыли. Было бы здорово остаться вот так запертыми навсегда в тёмной выстуженной комнате, жить в своём собственном пространстве-времени и никогда больше никому не попадаться на глаза. Чонгук вдруг задумывается, что, возможно, именно здесь, на этой самой кровати Юнги извивался под Хосоком, стонал и просил большего, и от этого его хочется только сильнее. Он с нажимом проводит руками по животу Юнги, спускается ниже, касаясь там, где хочется внимания сильнее всего, и всем своим подсознанием растекается от удовольствия после каждого чужого шумного выдоха. Кажется, что победа уже здесь, в руках, что никакому Хосоку это сокровище уже не достанется. Юнги шипит, когда Чонгук прикусывает кожу на шее с силой, будто стараясь откусить кусок от спелого нектарина, а потом скулит от горячих прикосновений, переполненных голодом и благоговением. Стонать в голос нельзя, поэтому он сдерживается как может и только хнычет Чонгуку в самое ухо. Юнги податливый, его худое тонкое тело отзывается на каждое прикосновение, и целуется он как одержимый. В его стонах, растворяющихся в холоде накатывающего утра, Чонгук теряет себя, продаёт душу за то, чтобы чувствовать непозволительную близость. Обычные глаза Юнги, серый, чуть скрипучий голос, костлявая нескладная фигура, горькие поцелуи оказываются лучшим из того, что Чонгук когда-либо желал и получал. Юнги тает, плавится, он пьян до беспамятства и контролировать свои мысли не может совсем, они играются с ним, и голос, идущий откуда-то изнутри, приказывает отдать Чонгуку всё, что тот попросит, потому что так нужно, так правильно. С Хосоком никогда не было вот так и никогда не будет, а Чонгук потрясающий до дрожи, жадный и резкий, и в голове у него непонятно что. Даже тогда, когда ртом Юнги любезно помогает ему кончить, он кажется восхитительным, хрипя комплименты и поглаживая его между лопаток широкой ладонью. Сон накрывает их, когда серое тяжёлое небо светлеет и разливается дождём, звёзды на небе гаснут вместе со звёздами, рассыпавшимися в груди. Чонгук обнимает Юнги со спины, обхватив его руками поперёк живота, и прижимается губами к четвёртому шейному позвонку, надеясь как минимум больше никогда не проснуться. Резкий запах табачного дыма ударяет в ноздри, утро долбит в виски, Чонгук открывает глаза и видит Юнги. Тот стоит над кроватью, курит свои мерзкие крепкие сигареты, затягиваясь каждый раз так сильно, что лёгкие рвутся от заполненности тяжёлыми пыльно-свинцовыми облаками, будто теми, что повисли на небе. Растрепавшиеся мокрые волосы падают на лицо, липнут ко лбу и щекам, маленькие капли скатываются вниз по шее и остаются мокрым пятном на вороте толстовки, которая впитывает их в себя. Чонгук абсолютно точно помнит, чья это толстовка. Юнги возвышается над ним и смотрит мрачно, нервно грызёт ногти, передавая всем своим видом только одну бедственную мысль: «Катастрофа». Стоило проспаться, протрезветь, и вот уже нет той ясности и правильности. В голове у Юнги поутру один сплошной хаос и концы с концами не сходятся. Он просыпается раньше Чонгука, долго пялится в одну точку, тщетно пытаясь идентифицировать хоть какие-нибудь свои чувства. От случившейся ситуации его просто трясёт, и на этом всё. Пытаясь внести ясность, он осторожно выбирается из объятий Чонгука, спящего мёртвым сном, чтобы не разбудить. Одежда валяется кучей на полу, джинсы выглядят особенно убого, вывернутые наполовину и смятые — состояние у Юнги поразительно с ними сходится. Наспех одеваясь, Юнги выходит из запертой комнаты и пытается восстановить хоть что-нибудь цельное из вчерашней ночи. Перед глазами стоят только те кадры, где Чонгук целует его до остервенения, где он чуть не падает с балконных перил и возбуждается от этого только сильнее, где говорит Чонгуку о том, как сильно его хочет — воспоминания размазанные и туманные, им трудно верить. Из разбросанных в мыслях мелочей, запомнившихся с прошлой ночи, Юнги отчётливо помнит только то, как было хорошо. А ещё, что Чонгук по-настоящему дьявольски превосходный во всём. В груди пусто, хочется просто хлопнуть себя ладонью по лбу, потому что ситуация — хуже некуда. Юнги настойчиво уверяет себя, что весь вчерашний восторг — вина алкоголя, не больше. Какая к чёрту влюблённость, Юнги, ты на это не способен. Что вообще позитивного может быть после того, как ты, вдрызг пьяный, переспал с мало знакомым тебе другом твоего парня? В квартире, больше похожей на свинарник после вчерашней вечеринки, Юнги оказывается единственным, кто не спит. Приходится обшарить каждый угол, чтобы убедиться, что это так. Если бы в утренней звенящей тишине он наткнулся на кого-нибудь в таком состоянии, то точно потерял бы сознание. Замешательство доходит до предела, Юнги пытается держать себя в руках, но даже для него это оказывается невозможным. Единственный выход, который он видит (кроме того, что в окно), это смыть с себя ночную дрянь и попробовать привести себя в чувство в душе. После него он чувствует себя лучше, но только до того момента, когда входит в комнату и видит спящего Чонгука. В комнате дико холодно, у порога открытого балкона собралась лужа, а по ногам сквозит. Юнги цепляет из шкафа Хосока первую попавшуюся толстовку, потому что знает, что тот будет совсем не против, и закуривает. Сквозь мысли проходит одна длинная бегущая строка, наполненная несвязными, но крайне экспрессивными ругательствами. И вот, ещё и Чонгук просыпается. Юнги молчит. Чонгук тоже. Это глупое молчание повисает в воздухе и давит бетонной плитой обоим на плечи. Время тянется, как жвачка, общая растерянность растёт в геометрической прогрессии. С мёртвой точки утро сдвигается только после того, как Юнги скуривает свою сигарету до самого фильтра, а дальше просто уже некуда, приходится отмереть, сойти со своего места, оборвав нить взгляда глаза в глаза, и швырнуть окурок с балкона, при этом случайно наступив в воду у порога, налитую дождём в открытую дверь, и тихо выругавшись. У Юнги на шее виднеется сине-зелёное пятно, Чонгук замечает его и вспоминает, как шипел Юнги, пока он прикусывал его тонкую кожу. Голова вдруг начинает болеть, а лёгкие — рваться. Юнги вытирает мокрую ступню о штанину и смотрит на Чонгука зло, когда заклеивает большим лейкопластырем оставленный им синяк. Реальность медленно пронзает сердце острой спицей. Чонгук не был настолько пьян, чтобы потерять в памяти хоть одну деталь вчерашней ночи; всё ещё живое, засевшее в сердце гвоздями. Утро становится горьким, как поцелуи Юнги. Хочется столько всего друг другу сказать, но ничего не получается, сцена так и остаётся немой. Чонгук не полный идиот, он довольно проницательный и вообще объективно смотрит на вещи. Как бы ни хотелось надеяться, как бы ни хотелось Юнги поцеловать, лучшим решением будет сейчас исчезнуть отсюда как можно скорее. Он торопливо натягивает на себя одежду, хватает куртку и уходит. Перед выходом он кидает сухое тихое «Пока», а Юнги безразлично закрывает за ним дверь, даже не кивнув в ответ. Сентябрьский штормовой ветер свистит, пустые мокрые улицы хранят скорбящую тишину, как будто звучат в тон с настроением Чонгука. Он прячет обветренные руки с потрескавшейся на тыльной стороне кожей в карманы тонкой ветровки и прыгает в почти пустой автобус. Хочется быстрее домой, потеряться между матрасом и одеялом, желательно навсегда, потому что неизвестно, что делать дальше. Почерневшие стволы деревьев, обрамлённые яркими жёлто-красными кронами, мелькают за большим грязным окном автобуса и сливаются с серостью домов в одно грязное пятно. Чонгук пытается наложить швы на свою разодранную грудь мыслями, что все эти до абсолюта ненормальные чувства к Юнги пройдут через пару-тройку дней. И искренне в это верит. Но вся эта неразбериха из чувств и резь в сердце не проходят ни через три, ни через четыре дня. С каждым последующим становится только хуже, Чонгука ломает так сильно, как будто удары приходятся точно по нервным сплетениям. По вечерам накрывает особенно сильно: он листает инстаграм Юнги, смотрит на его красивое лицо и самые обычные глаза. Хочется разбить голову о стену, настолько тупая боль раздирает. Нужно ещё суметь так не вписаться в поворот, как это сделал Чонгук: упасть в человека с первого взгляда да ещё и с таким разгоном. Чонгук думает, что всё это несерьёзно, нужно просто взять себя в руки, потерпеть. Так ведь обычно и бывает: и кости срастутся, и раны затянутся, и шрамы — да какие там шрамы, не было ведь толком ничего. А в конце недели Хосок заваливает Чонгука сообщениями: «Юнги со мной не разговаривает», «Он не отвечает на мои звонки», «Что мне делать?», «Я не знаю, что думать», «Чонгук, мне так плохо», «Может пойдём выпить куда-нибудь?». «Смешно, — думает Чонгук. — Что тебе делать? Хороший вопрос. Мне-то делать что?» Что-то эта ситуация определённо ему напоминает, но Хосок ведь не мучается так же, как он сам. Не так сильно, не так безнадёжно. Чонгук захлёбывается своей болью и диким желанием обладания Юнги — хреновый из него друг выходит. Из всех возможных мерзких ответов, которые приходят ему в голову, он выбирает самый трезвый: «Позови Намджуна, я заболел», — и почти не врёт. Он ведь не уточняет, чем (или кем) болен. «Простыл?» «Типа того». «Где ты так упластался?» Чонгуку так хочется кому-нибудь рассказать о том, что произошло. Пусть Хосоку, пусть вот так. Может, если Хосока разозлить хорошенько, тот приедет и выбьет из него всё лишнее. Легче походить в синяках и ссадинах, чем вот так истекать кровью изнутри. Молчать об этом просто невыносимо. «В ту ночь, когда мы в покер играли. Помнишь? Я тогда уснул в комнате с открытым балконом». «А я всё думал, куда ты делся». Сказать больше нечего. Чонгук ещё не настолько спятил, чтобы вот так добивать Хосока. Они же ведь друзья. Были. Вроде как. «Знаешь, — не унимается Хосок. — На следующее утро всё началось. Юнги перестал хотеть со мной разговаривать. Я обычно целую его утром, а тогда он отвернулся». — Вот чёрт, — воет Чонгук и чувствует, как ладони начинают потеть. Не понятно, как к этому относиться. Надежда бушует в сердце вместе с глупой злостью на Юнги, Чонгук перехватывает телефон в руках поудобнее и пишет: «Почему Юнги такой жестокий?» «Он не жестокий. Он просто инертный», — быстро набирает Хосок и ставит тупой улыбающийся смайлик. Чонгук взрывается ругательствами, которые Хосок — к своему счастью — не слышит. После долгого молчания Хосок добавляет: «Лучше бы я сдох, чем Юнги полюбил. Ненавижу его, но без него уже никак». Чонгук боится признаваться себе в том, что действительно желает ему смерти. Это всё неправильно, Хосок ведь не виноват. Но как только Чонгук восстанавливает с точностью до мелких деталей ту ночь, когда держал Юнги в своих руках, всё здравое идёт под откос. А делает он это каждый раз, когда встречается с его именем или с отвратительно ледяным сентябрьским ветром, от которого покрывается мурашками. Дни превращаются в невыносимый ад, большая часть людей кажется Чонгуку мёртвой, он как будто ходит среди трупов, лежащих на тротуарах, скамейках, лестницах, у касс магазинов, на пешеходных переходах и даже в вагонах метро. Те из людей, кто видятся Чонгуку живыми, — просто тени Юнги. Палитра цветов вокруг превращается в «цвет его волос», «цвет его глаз», «цвет его губ» и прочую дурь, от которой Чонгук скоро начнёт выплёвывать собственные внутренности. На Юнги хочется сыпать проклятиями, он ломает Чонгуку жизнь своим в ней присутствием-неприсутствием, превращает его в рыбу, запертую в стеклянном аквариуме, вода в котором — чувства к нему. Чонгуку просто нужно лечиться, необходимо лекарство, какие-нибудь таблетки, которые помогут вычеркнуть из воспоминаний несколько дней. Он представляет, как кладёт Юнги целиком в огромную коробку, запечатывает её скотчем и пишет сбоку большими буквами: «Не открывать. Плохие воспоминания». Встретить на улице Хосока и Юнги, это как получить горстью песка в лицо. Они держатся за руки, Хосок улыбается во все свои тридцать два, и всё у них замечательно. Юнги всаживает своим взглядом в Чонгука пулю, а тот в ответ старается не смотреть на него и улыбаться, глотая злость, разочарование и сотни слов, которые просятся наружу. А Хосок ведь ничего не знает, конечно же, он ничего не замечает, хлопает Чонгука по плечу, спрашивает, как его дела. Они обмениваются дежурными «хорошо», и Чонгук намеревается бежать. Бежать далеко и быстро, чтобы не сорваться и не дать слабину при всех, но Хосок ловит его за предплечье и говорит: — Теперь всё совсем хорошо. Чонгук натягивает на своё лицо самую широкую свою улыбку. — Правда? И в чём секрет? — он выглядит доброжелательным и правильным, делает вид, как будто это страшно интересно и Хосоку совсем не хочется выбить зубы, а ещё не хочется схватит Юнги за грудки и поцеловать, чтобы тот понял, что сделал неправильный выбор. Если бы Чонгук был чуть менее хорошо воспитан, он бы плюнул Хосоку в лицо. Нет, им обоим. Юнги тоже. Потому что Хосок целует его, и Юнги кладёт ладонь на хосокову прохладную щёку, улыбается и выглядит чересчур довольным. Чонгук давится ненавистью и болью. — Хороший секс решает многие проблемы, — Хосок смеётся и бестактно раздевает Юнги взглядом. — Вот как, — тянет Чонгук и скалится откровенно по-скотски, заглядывая Юнги в глаза. В этой простой фразе все его обиды, всё презрение, на которое только способно его отказывающее сердце. Перед глазами всё плывёт, чувства хлещут так сильно, что начинает болеть голова. Чонгук прощается быстро, не тянет резину, как обычно любит делать Хосок, и идёт до ближайшего угла. Скрываясь за поворотом, он сжимает руками лицо и долго пытается восстановить сбившееся дыхание. Лучше бы в ту ночь Юнги всё-таки упал с балкона. Было бы здорово знать, что последнее, что он бы запомнил — жаркие поцелуи с Чонгуком с вывернутой наизнанку душой. Побег к морю — вынужденная необходимость. Тихая вода, расходящаяся по берегу, должна зализать раны, успокоить и помочь дышать. Чонгук едет туда сразу же после того, как берёт себя в руки, выбитый поцелуем Юнги не с ним. Пока Хосок прижимался к кривой неубедительной улыбке Юнги, Чонгук думал о том, какой тёплый и влажный у Юнги язык, вспоминал, каково это, когда горечь отвратительных сигарет остаётся послевкусием после сладкого поцелуя. С того самого первого раза Чонгук не мог забыть безропотности и благоговения, с которыми Юнги отдавался; не мог забыть огни, плескавшиеся под балконом одним безграничным морем, и глухой гул машин; не мог забыть, как приятно было просто обнимать Юнги и чувствовать, что в следующий раз его можно будет так же обнять снова. Острая боль делает жизнь невыносимой, не отпускает даже во сне. Закрывая глаза, Чонгук снова видит Юнги, близкого, понятного, — своего Юнги. Жизнь просто трескается, как старое зеркало, от осознания, что Юнги вообще-то совсем не его и к нему нельзя даже прикасаться, не то что обнимать. Чонгук думает о нём до помешательства. И это проклятие, о котором он не может никому рассказать. Море шумное и ласковое, шуршит пеной, словно фантики от вкусных конфет, где-то внутри, шепчется. Небо над ним сползает тяжестью тёмно-серых туч вниз, небу тяжело выдерживать такое обилие скопившейся в них воды, и оно медленно, но верно падает. Колючий вредный ветер царапает щёки и нос, лезет в глаза и не даёт толком вдохнуть. Чонгук дышит на закоченевшие негнущиеся пальцы и режет мир на две части по линии горизонта взглядом. Соль в воздухе добирается до каждой его царапины, но приносит с собой не тот разрушительный поток убийственных мучений, а мягкую, спокойную боль. Море шепчет: «Пройдёт, всё пройдёт». Чонгук кивает ему — он знает, оно понимает. Конечно, пройдёт. Но ждать ещё целую вечность, может, больше даже. Он садится на корточки, делает глубокий полный вдох и закрывает глаза, чувствуя, как пламенный мотор в груди успокаивается. Если бы дурная погода неестественно холодного начала осени была чуть более благосклонна, Чонгук бы хотел быть к воде чуть ближе. Но получить пневмонию как бонус-уровень к своим личным маленьким семи кругам ада — не лучшая идея, хватит с него. Морю всегда можно открыть своё сердце, оно всегда выслушает и поймёт. Если бы могло, оно бы даже погладило. Чонгук поднимается и тянется кончиками пальцев к ледяной воде, чтобы почувствовать эту искреннюю ласку и сказать спасибо. Серо-зелёная вода скрывает первые фаланги и, кланяясь, отступает. Чонгук тоже делает шаг назад, а в ответ стихия кидает ему мелкие брызги, и это незаменимая поддержка. Буря внутри успокоилась, и теперь твёрдое решение начать выбираться со дна своих страданий по Юнги кажется как никогда ясным. На пляже тихо, Чонгук слушает разговоры ветра и воды и среди этого шёпота различает как будто бы шёпот Юнги, словно тот сидит у него за спиной. Шёпот осторожный, сахарный, ветер подхватывает его и рассыпает. Чонгук оборачивается, но за спиной не видит никого. Вязкая тоска растекается по телу, разъедая все твёрдые решения. Он ложится на холодный влажный песок, совсем не заботясь о песчинках, которые останутся в волосах, и об одежде, которую придётся чистить. Все его мысли занимает только одна вещь: «Молчание вовсе не золото». Решение, ещё секунду назад казавшееся таким простым и понятным, теперь исчезает из виду. Слишком много Юнги, он даже там, где от него должно быть безопасное пространство — у моря. Душа и сердце Чонгука измучились, дрёма подкрадывается к нему, лежащему на песке, бережно, но с туч сыпется противный бисер мелкого дождя как намёк, что пора домой. Забираясь на самое дальнее сидение автобуса, чтобы поменьше встречаться взглядами с людьми, Чонгук долго обнимает себя руками, пытаясь согреться, и суёт ноги под тёплый воздух печки. Пока он убивался по Юнги все эти долгие дни, он искусал все губы и теперь, даже если очень хочется, кусать их толком не получается — слишком больно. Корочка кожи, образовавшаяся на месте кровоточащих ранок, ещё совсем тонкая — чуть зацепишь и сдирается всё. Глупая привычка кусать губы в последние дни переросла в маниакальную повадку, обострилась под действием нервных метаний. А тут ещё дурная идея написать Юнги приходит как озарение, и Чонгук нервничает, спорит сам с собой, нужно ему рисковать или лучше не стоит. Он понимает, что в случае тотального провала не поднимется ещё долго, но возможность успеха слишком сильно пленит. Телефон в кармане напоминает о себе тяжестью, Чонгук запрещает себе отступать. Он пишет в дайректы инстаграма Юнги очень короткое, ёмкое и до ужаса честное: «Я люблю тебя». Ответ приходит быстро, словно Юнги только и ждал этого сообщения, сердце Чонгука ёкает — читать слишком страшно. «Я по тебе скучаю», — понятное, чересчур прямое для Юнги. Чонгук печатает длинное письмо, окаменелыми пальцами пытаясь попасть по виртуальным кнопкам, в котором рассказывает всё, что так наболело, что так мучило. Признаётся во всех самых омерзительных мыслях, даже в тех, где хотел убить Хосока или жалел, что Юнги не разбился тогда, сорвавшись с балконного бортика. Отправляет на выдохе, даже не перечитывая. И получает ошибку отправки. Он копирует текст в буфер обмена, обновляет страницу приложения, и скупая строчка уведомляет о том, что пользователь добавил его в чёрный список. Чонгук листает общую ленту к самой последней записи, а потом зажимает рот рукой, стараясь сдержать бешенство: несколько минут назад Хосок выложил красивую фотографию, на которой целует Юнги. Из автобуса Чонгук вылетает на ближайшей остановке и рвёт глотку истошным криком, пугая прохожих. Когда отпускает, Чонгук набирает Хосоку и старается сделать самую нормальную интонацию, спрашивая кошмарно унизительное и глупое: — Что случилось, что твой Юнги меня в чёрный список занёс? — «твой» звучит неуклюже, но это не специально. Хосок по-доброму смеётся в трубку: — Ты за этим позвонил, серьёзно? Не знаю, случайно, наверное. — Ясно. — А ты где? Может зайдёшь? Давно тебя не видел. — Не могу, — врёт Чонгук, — у меня дела. — Ну ты смотри, я буду рад, — ни доли сарказма, только обычное хосоково дружелюбие. — Хорошо. Чонгук сбрасывает вызов. Всё было бы предельно понятным, если бы то несчастное сообщение писал Хосок, в конце концов, даже если бы увидел их короткую переписку — если бы всё узнал и понял. Но понятно Чонгуку всё в степени ни черта. А ещё больно. Только больно уже слишком. Домой он возвращается сломленным с парой бутылок алкоголя. Под диваном у него лежит коробка со всякими мелочами, Чонгук достаёт оттуда электрическую гирлянду и вешает на стену. Мигающие огоньки слабо, но похожи на те, что были морем за балконом хосоковой квартиры. Чонгук заливается выпивкой из горла, не удосужившись взять себе даже стакан — горько, так неимоверно горько. Напиться ничего не стоит, реальность уходит из-под ног быстро. Сидя на полу, прислонившись затылком к стенке, он решает, что должен переиграть утро после той красочной ночи хотя бы в своём собственном сознании. Резкий запах табачного дыма ударяет в ноздри, утро долбит в висок, Чонгук открывает глаза и видит Юнги. Он улыбается, захламляя лёгкие никотином, и гладит тонкими прохладными пальцами Чонгука по тёплому плечу. — Доброе утро, — хрипит Чонгук и прижимается губами к чужому запястью. — Давай свалим отсюда, — еле слышно предлагает Юнги. Его волосы мокрые, липнут ко лбу и щекам, лезут в глаза, мелкие капли срываются с кончиков вниз. Чонгук торопливо натягивает на себя одежду, хватает куртку, и в полупустой автобус до его дома они прыгают с Юнги вдвоём.