Полли

Обманчивая игра теней дарит надежду – Наполеону кажется, что за мутным стеклом мелькнул знакомый силуэт. Наполеон любит обманывать, а обманываться – ненавидит, но он остается человеком, а в отчаянных ситуациях люди утешают себя иллюзиями. Ситуация у Наполеона хуже не придумаешь – полумрак подвала и резкий электрический свет, вонь горелого и пыли, вкус крови, тошнота и головная боль, будто череп изнутри натерли перцем и подожгли. Наполеону требуется время, чтобы узнать появившуюся перед ним женщину. Он собирает ее, как реставратор разбитую статую из осколков драгоценностей, мягких касаний пальцев, пепельной дымки вокруг пронзительных глаз и застывших в бриолине светлых волос. – Виктория, – произносит Соло, и она отнимает пальцы от его липкой щеки. Сутулый человек в очках неуклюже протягивает ей салфетку. Наполеон тщетно пытается вспомнить его имя, и от этих попыток жжение усиливается. Голова похожа на встревоженное осиное гнездо. – Как продвигается эксперимент? Она неуместна здесь, в этом душном подвале. Длинная туника делает ее похожей на одну из античных богинь – алчных и жестоких, невыносимо прекрасных. На безымянном халат в алых крапинках, безымянный трясет смятыми листками, испещренными безупречно-ровными строками. От его волнения, неуверенности, заискивающей улыбки, рваных жестов и трясущихся рук Наполеону так неловко, что к горлу подступает чужой стыд. – Моя теория работает. Электричество можно использовать для вызова амнезии. – И почему он все еще меня помнит? – В этом вся суть! Кратковременные процедуры уничтожают память за минуты и часы. Я как раз рассчитываю мощности для вывода формулы, госпожа Винчигерра. – Покажи мне, Руди, – Виктория произносит это на выдохе, заводит руки за спину и перекатывается с носков на пятки. Из античной статуи она превращается в капризную маленькую девочку, требующую развлечений и конфет. «Руди» послушно жмет на педаль, и мир Наполеона перестает существовать. Он видит бриллианты. В полумраке подвала кажется, что камни источают холодный колючий свет. Виктория поглаживает колье, ненароком, а может быть, и специально, задевая грудь. Под нарисованным румянцем проступает настоящий. Кукла, которая превращается в человека, способного чувствовать, прекраснейшая Галатея. – Сделай это еще раз, – Виктория обращается к сутулому человеку в очках. На нем халат в алую крапинку. Наполеон чувствует во рту вкус крови, и ему становится страшно – он не понимает, где находится и как здесь оказался. Он уверен только в том, что ничего хорошего его тут не ждет. – Подожди, – Виктория улыбается, и от этого игривого оскала Наполеону становится дурно. – Говоришь, он все забудет? Дождавшись кивка, Виктория придвигается к Наполеону, не обращая внимания на запахи пота и мочи, почти касаясь липких от подсыхающих крови и соплей губ своими. – Я люблю тебя, сладкий. Наполеон не меняется в лице и не дышит. Виктория вздыхает за него, разочарованно, словно ожидала ответного признания: – Твои приятели уже у нас. Ждут своей очереди, так что в твоих интересах прожить подольше, если, конечно, ты хочешь оттянуть их мучения. Все зависит от тебя… Давай, Руди! Сейчас! Наполеон дергается, не думая о том, что намертво пристегнут ремнями. «Руди» послушно жмет на педаль, и мир Наполеона перестает существовать. Виктория щелкает перед самым его носом. Ее расписной маникюр напоминает о когтях мифических восточных зверей. Их статуэтки хорошо расходятся на черных аукционах. Обманчивая игра теней дарит надежду – Наполеону кажется, что за мутным стеклом мелькнул знакомый силуэт. Пальцы Виктории касаются колье, срываются с него, задевают грудь, похожая на бледного паука ладонь сквозь паутину складок туники пробирается по животу ниже, теряясь в струях ткани. – Дай ему морфий. Пусть немного взбодрится. После укола мир становится ярче. Осы в голове успокаиваются и замирают. Наполеон пытается оценить ситуацию, и это все равно что голыми руками собирать раскрошившуюся хрустальную вазу – больно и сложно. Он в плену у Винчигерры, и как ни старается, не может вспомнить, ни как попал в этот пыльный подвал, ни сколько здесь находится. Судя по коричневым пятнам на халате очкарика – давно. Если, конечно, кровь его. Виктория пожирает его взглядом. Она сглатывает слюну, ее мучает голод, который не утолит ни самые изысканные блюда, ни самые дорогие увлечения. Ненависть – ее пища, воздух, пропитанный болью, служит для ее дыхания. Виктория поддерживает нацистов, потому что нуждается в них. Одной власти ей мало, она не может остановиться, как опьяненная и беспощадная разрушительница Кали, с руками, перепачканными кровью, избежать удара которой не может никто. И она прекрасна. «Лишь тиран или венценосец сияет», вспоминает Наполеон высказывание одного из древних мыслителей и улыбается тому, что любовь к искусству не оставляет его даже в такой момент. Он не успевает обдумать план своего спасения. – Теперь моя очередь! – шнурованным сапожком Виктория вдавливает педаль в пол, и мир Наполеона перестает существовать. Он обнаруживает себя в кресле и пытается встать, не понимая, что пристегнут ремнями. Большая лампа выключена, и Наполеон видит отражение кого-то знакомого – бледного, с кругами под глазами, больше похожими на гематомы. Белки глаз ярко-красные от лопнувших сосудов. Он поворачивает голову, потому что смотреть в изогнутое зеркало боязно. – У меня есть теория, что прямая стимуляция может помочь восстановить разорванные нейронные связи... – Ты не на консилиуме, Руди. Хочешь сказать, если просверлить ему несколько дырок в голове, он снова начнет соображать? – Да, госпожа Винчигерра. Жужжащая продолговатая штуковина в руках «руди» ему совсем не нравится, и не зажмуривается он только потому, что тогда исчезнет и «госпожа винчигерра». Она красивая, а он любит красивые вещи. Не помнит, почему, но любит. И блестящие, а «госпожа винчигерра» – блестящая. За мутным стеклом что-то шевельнулось, на секунду отвлекая от холодного колючего света камней. Показалось. Страшно только в самом начале, а потом он смотрит на все как-то сбоку, и не может ничего сделать, но и не чувствует ничего. Еще несколько раз он просыпается в кресле и все начинается заново, как неприятный и надоедливый сон. Как муха, которая ползет по щеке, а ее нельзя согнать. Иногда приносят поесть, но та, красивая, больше не приходит. Он скучает по ней и по блестящим штукам на ее запястьях и шее. Иногда он хочет, чтобы когда снова все исчезнет, он тоже исчез, или исчез «руди» или исчезли все эти вещи, которые жгут или колют, а иногда режут. «Руди» говорит непонятно, иногда смеется, иногда говорит, что все будет хорошо, что наука прежде всего тоже говорит, что они вместе делают большое дело, и тогда он иногда чувствует какую-то гордость, что он тоже важен, пусть и сидит тут, в подвале и все время забывает, но «руди» не ругает его за это. Еще «руди» говорит, что он остается живой дольше всех, называет его «феномен» или как-то так, это тоже приятно, но не так приятно, как еда или спать. Он не помнит событий, но не забывает слова «руди», и однажды «руди» говорит, что приедет другой «ко-ле-га», такое мягкое слово, и они будут с ним делать людям новые ноги и руки, а он им очень поможет в этом. Он не понимает, как он может помочь, если почти все время привязан или спит, но «руди» говорит не беспокоиться. Наполеон не помнит, зачем, но он должен жить. Кому-то это важно. *** – Специалисты говорят, что он восстановится, но не уточняют сроков, – Уэверли разводит руками под требовательными взглядами Курякина и Теллер. – Ему через многое пришлось пройти. – Они сказали, что память вернется! – выплевывает Теллер. Не для того они вытащили агента из лап Винчигерры и психопатов-ученых, не для того Курякин поймал пулю, а Теллер тащила на себе пускающего слюни Соло, которому чудом не отпилили ноги, чтобы теперь Уэверли кормил их завтраками вперемешку с иллюзиями. – По крайней мере, у нас есть надежда. Иногда это лучше, чем ничего.