***
Энакин Скайуокер не умел быть интриганом. Он отвратительно пользовался искусством манипулирования, но отлично знал, как таковое выглядело. Он умел либо врать, либо утаивать, либо резать правду-матку. В его жизни все было просто. Ровно до того момента, пока Шив Палпатин не вздумал избрать его своим закадычным приятелем и не повадился вести с ним хитроумные разговоры, из которых следовало то, что вытекало, а вытекало то, что следовало. Энакин по несколько раз за время беседы мог потерять нить разговора. И это ему не просто не нравилось — это бесило! Являться идиотами могло быть по вкусу только идиотам, а Энакин цену себе знал. Вот Верховный Канцлер, кажется, забыл, но Энакин благоразумно не напоминал, кто из них был тихим ферзем, а кто — эксцентричным королем. Энакин доверял тем, кого считал друзьями, и надеялся, что те доверяли ему в ответ. Оби-Ван, к примеру. Энакин как-то услышал, что тот доверил бы ему собственную жизнь. Это было сказано так искренне, что Энакин едва не выскочил из-за угла, но благоразумно удержался, выяснив таким образом, что еще Кеноби считал его чересчур импульсивным. Зря. Тактика «сперва думай» работала безукоризненно, а чересчур импульсивным людям сперва думать было несвойственно. Доверять же человеку, говорящему загадками, для Энакина было проблематично. Если будучи младше, он с восторгом думал, что его выбрал в собеседники и выделил среди прочих величайший ум, то, повзрослев, Энакин с тоской понял — вот он, наглядный пример эгоцентричного поведения и манипуляции. Хоть диссертацию пиши. Однако, вопрос «А к чему цирк-то?» не давал покоя. Энакин часто думал, на кой он сдался Палпатину, но адекватный ответ скрывался камушком в поясе астероидов. Палпатин тоже не спешил раскрывать карты и лучился добродушием. Энакин благоразумно не спрашивал и лучился в ответ. А дома впадал в состояние близкое к коме, на автомате менял контакт у С-3РО, разбирал и собирал датапад или стучал световым мечом по столу, чтобы не барахлил. Кома длилась до тех пор, пока тревожащаяся Падме не окликала мужа, и тот не выбирался из дум о политиканских играх и им сопутствующей грязи. Правил игр он не знал и с чистым сердцем мог заверить, что и знать не желал. — Я очень плох в политике, да? — спросил Энакин, когда они с Падме в кои-то веки смогли найти время, чтобы поужинать вдвоем. — Это не твое, Эни, — мягко заметила Падме. — Зато ты хорош во многом другом. А политика… Она не для всех. — Но для тебя. Ты меньше всех похожа на хладнокровного сенатора. — А Оби-Ван меньше всех похож на отчаянного воина. А ты — на правильного джедая. — Так я и не правильный, — буркнул Энакин. — Глупый, — Падме слишком часто вспоминала, что она старше, — ты — правильный джедай. А особенности характера у всех есть. Взять вашего магистра Винду. Своеобразный человек. Да, политиком Энакин не был, но Палпатин с поразительным упрямством пытался втянуть его в свое болото. Энакин благоразумно не поддавался на ухищрения и столь же благоразумно играл на самолюбии Канцлера, делая вид, что согласен с каждым произнесенным им словом. Канцлер со своим благоразумием, кажется, был в ссоре, потому что верил. Да и как не поверить? Энакин чувствовал себя партизаном на допросе, когда изображал вселенскую покорность цепного пса. Палпатину нравилось играться с ним в «кивни Канцлеру — получи похвалу». Энакину же было смешно и чуточку обидно. Кажется, его завели в качестве забавной зверушки, опасной для чужих и ручной для себя. Канцлер пребывал в уверенности, что Энакин — татуинский дурачок, которого можно погладить и заработать преданность. Энакин пребывал в уверенности, что Канцлер заблуждался на его счет. - Учитель, а если я стану злым? — с грустью в глазах спросил Энакин. Оби-Ван поперхнулся воздухом, внимательно осмотрел падавана и рассмеялся. Энакин надулся. — Ты? Злым? Эни, человек, который рвется спасти всех и каждого, априори злым быть не может. — Ну, а вдруг? Некоторые хорошие джедаи становятся плохими. — Потому что они что? — Амбициозные и равнодушные? И думать не умеют? — Энакин очень хорошо запоминал детали. — Практически верно, — согласился Оби-Ван. — Думают они только о себе. И цели у них зачастую нет. Покорить мир — это не цель. Энакин рассмеялся.***
Энакин Скайуокер не умел врать, глядя прямо в глаза собеседнику. По холосвязи — это пожалуйста. Но звонить Оби-Вану, находясь от него в двух шагах, было бы по меньшей мере странно, поэтому Энакин посмотрел на носки сапог, где скопилась пыль. — И где ты был? Опять, — вздохнул Оби-Ван. «У Канцлера», — подумал Энакин, но благоразумно промолчал. Или на сей раз не благоразумно, потому что Оби-Ван и так все понял и очень расстроился из-за неразговорчивости ученика и боевого товарища. Энакину страшно хотелось зайти в злачный корускантский бар и пропустить там пару-тройку стаканчиков, чтобы простерилизовать себя после хождений вокруг да около с Палпатином, который юлил, наверно, даже во сне. Посылать Верховного Канцлера считалось дурным тоном, но Энакин был близок к тому, чтобы шокировать общественность незнанием норм поведения. У него складывалось впечатление, что женат он не на Падме вовсе, потому что в апартаментах Палпатина или где-то, но рядом с ним, ему приходилось проводить больше времени, чем с законной и на минуточку беременной супругой. У Энакина уже появилась навязчивая идея подарить Канцлеру в коробке с бантом нового послушного собеседника. Сегодня господин Канцлер изволил играть с собой в шахматы, и присутствие Энакина было обязательно на этом значимом турнире. Его самого Палпатин достойным соперником, видимо, не считал. Энакин благоразумно делал вид, что был очень польщен хотя бы находиться рядом с великим человеком и наблюдать за его сражением в попытке перехитрить самого себя. Палпатин же неблагоразумно забывал, с кем имел дело. Еще он забывал, что сам Энакин к нему не приходил — его вызывали, а значит, обоюдно приятными посиделками здесь и не пахло. Палпатин играл в шахматы. С собой. Энакин сделал вывод, что его «приятель» был либо нарциссом, либо шизофреником, и благоразумно не мешал человеку сходить с ума. Играть в шахматы, когда хатты торговали людьми и заказывали убийства неугодных, а Сенат трещал по швам от жаждущих урвать кусок коррупционеров и тех, кто решил втиснуть свое тело в систему правления, было делом «достойным». Энакин вспоминал рабское прошлое и думал, что за десять с лишним лет поведение Канцлеров не изменилось. А когда-то он мечтал, что именно добрый Палпатин станет тем политиком, который предложит идею ввести законы Республики даже в такие дыры, как Татуин. Не ввели. Про Татуин вообще не вспоминали, как и про множество других далеких планет. Канцлер получил власть. Канцлер мог быть спокоен. — Ты чем-то недоволен, Энакин? — Палпатин правильно разгадал эмоции любимого протеже. — Чем-то — да, — согласился Энакин. — Орден не дает тебе звание магистра. Они не понимают, что ты достойней всех. Или… — Палпатин выдержал театральную паузу. — Или понимают, но боятся тебя. Завидуют. «Орден плохой, а я хороший. Я тебя так понимаю!», — перевел Энакин, который был недоволен Канцлером, а не Орденом. Он благоразумно не стал напоминать, что в Совет его протиснула сердобольная рука Палпатина: он вообще не собирался участвовать в мудрых посиделках. А звание магистра, как по секрету шепнул Оби-Ван, ему собирались вот-вот дать, и не влияние Канцлера было тому причиной. — Да, не дает, — Энакин благоразумно выдал только полуправду. Палпатин, довольный ответом, кивнул, принимая вид озабоченного дядюшки. Когда Энакин был ребенком, ему нравилось такое вот выражение лица. Детство Энакина длилось сравнительно недолго, и на место восторженности и жажде тепла пришли благоразумие и зрелость. Для Палпатина же он так и остался мальчиком из захолустья, которого можно было подкупить вниманием и конфетой. Не слишком мудро для мудрого игнорировать временные изменения. — Ты уже мужчина, Энакин. Орден не должен ставить тебя в рамки. Они совершают большую ошибку. Ты куда опытнее самых старших. Неприкрытая лесть — корм для наивного дурака. Энакин покосился на Палпатина, побеждающего самого себя, но тот был захвачен игрой. Он выглядел почти добрейшей души человеком, если бы не тонна недомолвок и хитрые самодовольные глаза. - Учитель, а почему люди не могут говорить прямо? — Энакин опустил меч и вытер пот со лба. — С чего такие вопросы? Я разве скрытен с тобой? — всего два года как не падаван, Оби-Ван сперва принял вопрос, как упрек себе. Энакин помотал головой: — Нет, вы очень честны, учитель. Я говорю про других людей. — Ну… Иногда говорят загадками, потому что это особенность, как у нашего магистра Йоды. Иногда люди не знают, как сказать прямо. И еще может такое быть, что увиливания — это намеренная попытка запутать, чтобы смутить. — Они путают, чтобы помешать правильно думать? — Именно! — одобрил такую формулировку Оби-Ван. — Молодец, Эни. — А джедай должен уметь думать. Ни амбиций, ни равнодушия, — прошептал Энакин самому себе. — Все понятно, учитель. И к величайшему изумлению Оби-Вана, ждущего, когда же его задавят новым потоком «а почему?», Энакин с видом человека, которому объяснили суть всего, поднял световой меч.***
Энакин Скайоукер не умел быть предателем. Во всяком случае, предать то, во что свято веришь и что свято верит в тебя — такое говорилось не про него. Энакин Скайуокер был джедаем с оговоркой. Он порой думал, что, если бы ситхом был благоразумный человек, Энакин благоразумно бы не стал бросаться в бой, размахивая мечом, как чокнутый фанатик. Он бы задал пару вопросов и уже после решил, убивать или брать в плен. Каждая жизнь была уникальна, и Энакин был бы плохим учеником, если бы забыл, что такое джедай. А джедай — это ни амбиций, ни равнодушия. Разве не равнодушие — не узнав врага сносить ему голову только потому, что он на другой стороне? А если враг мирно сидит на берегу озера и болтает в воде ногами? Падме часто повторяла в последнее время, что Энакин становился похожим на Оби-Вана и Квай-Гона. Юношеский азарт постепенно сменялся рассудительностью, и теперь Энакин стал понимать, зачем была придумана дипломатия. Словесное урегулирование конфликта — это тоже урегулирование. А на случай, если не поймут, у Энакина всегда имелся козырь на поясе, который умел элегантно отрубать лишние конечности. Когда Палпатин сообщил, что Энакин готов принять правду, и заявил — как бы между прочим, — что он Владыка ситхов, у Скайуокера дернулся глаз. Даже благоразумие куда-то исчезло на время. — Что? — Энакин подумал, что с чувством юмора у Палпатина не сложилось. — Я — Дарт Сидиус, Энакин. И я хочу сделать тебя своим учеником. Ты готов, мой мальчик. Отрекись от древних догматов джедаев, они уже никому не нужны. Идем со мной. Палпатин был умным человеком… в некоторых аспектах. Но еще больше, чем ума, в нем было самодовольства. И именно оно не дало ему разглядеть за маской преданности всего-навсего благоразумное и вежливое молчание. — Вы. Говорите мне. Джедаю. Что вы. Ситх? — Энакин постарался донести мысль как можно более доступно и четко. Палпатин скривился, не ожидая такой экпрессии от обычно спокойного и покорного протеже. Энакин видел на лице Канцлера тысячу и одно сомнение. — Ты не предашь меня, — трагично закончил Палпатин. — Никто не поймет тебя лучше меня. Подумай, Энакин, подумай. Энакин выверенным движением снял с пояса световой меч. Дипломатия… Дипломатия откладывалась на потом. Энакин собирался рассказать Канцлеру о том, как порой помогало благоразумное молчание в поимке опасных преступников, которые благоразумно молчать не умели в силу своего неблагоразумия. А еще он подумал, что теперь по вечерам у него освободится больше времени на Падме. Да и дети скоро. - Учитель, а что если плохой человек притворится моим другом? — Энакин вылез из-под перебираемого спидера. — Никто не застрахован, Эни. Но будь благоразумен. Плохой человек не может быть хорошим другом. — Потому что он равнодушен и амбициозен? — Энакин добирался до сути и сам. — Именно. Энакин скрылся под спидером. Оби-Ван насчитал пять минут, прежде чем светловолосая макушка ученика снова оказалась в пределах видимости. — А что значит — благоразумное молчание? Оби-Ван вздохнул и посмотрел на время: спидер они за день перебрать не успевали.