the world is mine till we both shine

Чунхон выходит из чужого душа в чужом халате и с чужим запахом. Ёнгук курит данхилл ред и сидит на полу по-турецки, смотрит свой любимый черно-белый телевизор. Чунхон, конечно, благодарен. Что его пустили в этот дом, несмотря на предательство Химчана, накормили раменом и угостили колой, что «иди в душ, бля, ты сколько дней не мылся?» и «я постираю твои шмотки, а то воняет, как пиздец». Это же Ёнгук, от него пахнет тяжелыми сигаретами, состраданием к африканским народам и черно-белым миром, который забыт уже давно цветной цивилизацией. Чунхон не сомневался, что он его примет. С матами, с заряженным до последнего патрона пистолетом, заткнутым в низкопосаженные джинсы, с упреками, нравоучениями и дурацким «иди ко мне» после этого. Но примет. - Он мог убить тебя, - говорит Ёнгук, не поворачиваясь, - вы такие трахаетесь с ним, потом обнимаетесь после секса, или что вы там делали, а потом бам, - он протянул это «бам» и не выделил его особой интонацией, из-за чего получилось еще больше похоже на Химчана. Равнодушное «бам». Ёнгук затянулся. Над ним с телевизором посеялся туман, - и ты мертв. Потому что мудака этого в тебе что-то раздражало. Он молчит, ничего не говорит, а потом без объяснения причины нажимает на курок. Подлая мразь. - Не говори так об умерших. Чунхон не верит в Бога, но уважает созданный людьми образ Бога. Наверное, даже не существуй Бога и загробного мира, говорить об умерших плохо он бы себе не позволил. А вот думать – пожалуйста. Химчан действительно подлая мразь. (но он так сильно упал в него.) (как когда-то он упал в Ёнгука, а Химчан все твердил, что его нужно «спасать».) - Только о Химчане, - Ёнгук просто так чиркнул зажигалкой, - о нем иначе никак. - Ты и про Дэхёна так говорил. Ёнгук ничего не ответил. Только чиркнул еще раз зажигалкой, выключил раритетный телевизор и похлопал по своим коленкам, но Чунхон покачал головой и сел рядом на пол. Белый махровый халат испачкался в одно мгновение. Все, что Чунхон себе позволил со своим бывшим, которого сейчас язык поворачивается разве что «папочкой» назвать, это голова на плечо. Плечи ёнгуковы тощие, острые. Но он всегда был теплым. Конкретно сейчас, Чунхон находит плюсом даже то, что Ёнгук живой, хотя кажется странным находить плюсы у какого-то другого состояния. Мертвый папочка Ёнгук – все равно, что подлая мразь Химчан. Потому что оставил бы Чунхона совсем одного. Идти к Чонопу и терпеть на себе этот «я всегда хотел, чтобы ты выбрал меня» взгляд совершенно не хочется. Ёнгук знает и гладит мелкого по черным волосам, заговаривая о динозаврах и новой экранизации «Юрского периода». Когда он разговаривает с ним так невозмутимо, Чунхон нуждается в том, чтобы его ударить. В тот раз, когда Химчан избил пьяного Ёнгука и сказал, что он забирает Чунхона и тот больше никогда сюда не вернется, Чунхон видел в Химчане какого-то героя. Рыцаря, который наконец спас принца от заточения. После этого Чунхон прочитал «Маленького принца» и стал плакать каждую ночь, думая только о том, что его дом не здесь. Дом Химчана был самым красивым и самым печальным местом на планете для него. Ёнгук не пьет уже год и восемь месяцев. Химчан мертв уже восемь дней. Чунхон просидел возле его трупа целые сутки; после того, как странный парень по имени Ёндже вышиб его парню мозги и сказал, чтобы Чунхон бежал, не оглядываясь, как в «Унесенных призраками», ему было совсем не страшно. Он смотрел на ошметки мозгов своего парня и думал, что он больше похож на свинью, которую зарезали на чей-то день рождения. Стоило мысли обосноваться в голове Чунхона, как он нашвырял в свой рюкзак вещей дрожащими пальцами, переоделся из забрызганной кровью одежды во что-то чистое и пошел прочь отсюда, не закрывая двери. Он пришел к Ёнгуку только на восьмой день, потому что для них это что-то значило. - Он просто, - после долгого молчания, Ёнгук все же решился сказать. Ведь он не считает Чунхона своим «сыночком». И даже маленьким его не считает. Он видел жизнь и знает, что это такое – когда больно. Маленьких детей обычно оберегают от страданий и боли, - спасал меня, пока тебя не было рядом. И я узнал, что он вич-инфицированный, когда его тело уже сожгли родственники, а прах развеяли в Пусане. Я понимаю, что он всего лишь не хотел обременять меня своими проблемами. Но хотя бы это можно было рассказать. У его бывшего сильные руки с множеством вен на них, большие ладони с множеством линий на них и шершавая поверхность внутренней стороны. Шершавые отпечатки пальцев. Чунхон сжал его пальцы, надеясь утешить, но Ёнгук так не может. Целых восемь часов он сдерживается, чтобы не поцеловать Чунхона, чтобы не попросить начать все заново. Чунхон понимает, что согласится, если он попросит. Отчего-то с ним один какой-то день становится непохож на все другие дни, а один час – на все другие часы. Они запомнили разных Химчанов, но образы друг друга из одного и того же дня. Еще можно_ _все исправить. Ёнгук поворачивается в сторону Чунхона и целует его мокрые волосы, с которых капает на халат. Он уже докурил и потушил сигарету об массивную пепельницу, подаренную Дэхёном на день независимости. Голос старшего всегда был сухим, хриплым – как песок и листва, как лето и осень. Голос Чунхона был мокрым, как талый снег. Как зима и весна. И он говорит: - Мир мой, пока мы вдвоем, - он целует снова и снова, пока Чунхон не прикрывает глаза от ощущений, пока не дергается и не прижимается ближе, - сияем. Ёнгук никогда не объясняет смысла сказанных им слов. Может, потому что думает, что Чунхон такой же, как он сам?