John Surman- Edges of Illusion
Чувства рвутся наружу громким криком, который эхом ударяется о черные стены мокрого города. Ночь пришла давно, взяв в собой сильный дождь, который не прекращался уже третий час. Они бежали по пустому городу, словно сумасшедшие, весело оглядываясь назад, дразня вчерашних себя. Одежда промокла до нитки, как и они сами, дождь крупными каплями бил по головам, заливаясь в глаза, рот, но они лишь бежали сильнее. Бежали, хватались за руки, отпускали и снова хватались, смеялись, кричали и ломали свои ребра, разрывая их, будто теперь это крылья мотылька. Слабый грязно-желтый свет отражался белым на их мокрых волосах, пока они целовались в безлюдном переулке, а затем снова срывались с места и бежали в неизвестном направлении и неизвестно для чего. Они кружились в несуществующем танце на перекрестке, громко смеясь, пока ночь проходила мимо них. Ближе к утру они вернулись к пристани, где Луи оставил свой мотоцикл, и с громким ревом уехали, находясь все в той же эйфории. — Он твой? — Кудрявый показывает на серо-голубой мотоцикл. — Она, — поправляет его Луи. — Она? — Она. Это Азазель. — Ты дал мотоциклу имя? — Бровь Гарри выгибается, но кажется эта ситуация вовсе не смущает Томлинсона. — Да, почему нет? Знаешь, что означает это слово? — Нет. — Падший ангел. Она давно со мной, так что я очень люблю ее. Мне было 17, и уже тогда я ездил на ней по ночному городу. — Звучит, как символ…- Гарри казалось, что смысл этих слов еще глубже, вот только он еще не разобрался. — Так и есть.***
Иными вечерами голова Луи покоилась на коленях Гарри, а рука последнего тонкими бледными пальцами перебирала его мягкие волосы. Свободной рукой он держал черную книгу прошлого века, на обложке которой золотыми буквами было написано «И. А. Бродский». От чего-то эта книга была всегда при Гарри, и кажется Луи уже влюблен во все эти творения. Голос Гарри хриплый, ровный, и Томмо кажется, что он предназначен для чтения стихов. Душистый чай стоял на прикроватной тумбочке, а за окном на землю упал первый желтый лист. — Облокотясь на локоть я слушаю шорох лип. Это хуже, чем грохот и знаменитый всхлип. Это хуже, чем детям сделанное «бо-бо». Потому что за этим не последует ничего.* Молчание, как наслаждение. — Ты боишься ответственности? — Луи вопросительно поднимает взгляд на Гарри, не понимая почему тот задал такой вопрос. — Иногда мне кажется, что слишком сильно…***
— Гарри, что такое счастье? — Думаю, это когда у тебя есть любимый человек, — брови нахмурены, и Луи знает, как иногда сложно кудрявому правильно выразить свое мнение. «Я не понимаю, как можно выразить свои чувства словами. Получается совсем не то, слишком просто, ограниченно… Совсем не то.» — Но разве это не условие счастья? Ты говоришь о причинах, функциях, благодаря которым чувствуешь себя счастливым. Но что это значит- чувствовать себя счастливым? — А Гарри просто знал, что порой Луи терял связь с чем-то до боли простым и понятным, делая из этого слишком сложную загадку и для себя, и для других. — Ты чувствуешь себя хорошо, прекрасно, радостно? Боже, ты снова путаешь меня, Лу! — Я и сам запутался… Чувствовать себя хорошо- это гармония? Благополучие? Это кажется все не тем. И как понять: иллюзорное это чувство или настоящее? — Иди сюда, и я покажу тебе, что такое счастье, — улыбка расцветает на губах Гарри, и он крепко сжимает в объятиях Луи.***
— Вещь. Коричневый цвет вещи. Чей контур стерт. Сумерки. Больше нет ничего. Натюрморт. — Гарри, помнишь, пару лет назад ты сказал, что человек, который ушел из твоей жизни, для тебя будет будто мертв? А если он возвращается, то это уже вовсе и не он. — Смутно это помню… Но сейчас я бы сказал, что некоторые люди не умирают, они просто впадают в кому, от которой либо просыпаются, либо остаются в ней навсегда… В другом случае, возможно они взрослеют? — Когда-нибудь все мы повзрослеем и уже не будем теми Гарри и Луи. Мы будем новыми, другими, позабудем о ком-то, даже если сами этого не заметим, — голубые глаза Луи приобретают серый оттенок. — Кажется, если я стану другим Гарри, то я умру. — Нет. Это мы умрем. А ты будешь жить, — Луи берет черную книгу из рук Гарри и продолжает читать за него. — Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза».** В последние дни лета они грелись под теплым солнцем, сидя на пока еще зеленой траве. Гарри готовил сэндвичи пастельных тонов для Луи, когда он чинил Азазель, а тот целовал его в пухлые губы, говоря безмолвное «Спасибо».***
Вечером в предпоследнюю неделю сентября Луи впервые не захотел лежать рядом с Гарри и слушать, как тот убаюкивающе читает стихотворения из толстой черной книги. Впервые отвернулся от поцелуя и впервые не пришел домой на ночь. Луи продал свой мотоцикл. В предпоследнюю неделю сентября, проснувшись один, Гарри обнаружил на прикроватной тумбочке сложенный вдвое лист. «Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. Да будет во мгле для тебя гореть звездная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра. Да будут метели, снега, дожди и бешеный рев огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути.*** Представь, что я умер. И прости. Мне так жаль, Гарри. — Луи. » В предпоследнюю неделю сентября черная книга была сожжена, Луи стал новым Луи (