Не по назначению

У Ильи невозможно огромные руки. В его ладонях может легко уместиться средних размеров кролик какой-нибудь. Они впечатляют своим размером даже привычного Наполеона, но, впрочем, не только размером. Наполеона не перестаёт удивлять, на что способны эти с виду совершенно невозможные и неприспособленные к тонкой работе руки. Эти огромные мощные пальцы совершенно не созданы для нежных клавиш фортепиано, например. Не должны быть, уверен Наполеон, когда впервые видит Илью за инструментом. Прикрытие, всего лишь прикрытие, но в пальцах — неожиданно кажущихся лёгкими, летучими, — ощущается страсть к музыке. У них у всех есть скрытые таланты — то, что не прописывается в досье, но то, что выручает в таких разных ситуациях. Наполеон первым признал бы, что в их профессии не бывает бесполезных навыков. И всё-таки — он удивлён. Руки Ильи — не изящные неравномерные руки пианиста, но они порхают над клавишами, касаясь их беспечно и аккуратно одновременно, и кажутся совершенно расслабленными. С тем, что Илья со своими лапищами может ловко обращаться с самыми разными инструментами, Наполеон узнаёт постепенно — и кое с чем ему тяжелее смириться, чем с музыкой. С тем, как сноровисто Илья вдевает нитку в иголку и как осторожно и точно накладывает швы — такими отточенными движениями, — гораздо тяжелее. Наполеон и сам прошёл курс медицинской подготовки — первая помощь, полевая помощь, это нормально; но Илья накладывает стежки так, как будто занимался этим всю жизнь. И иголка, почти тонущая в его пальцах, кажется смертельным оружием. В какой-то момент Наполеону становится интересно, что ещё за сила жива в этих руках. Он наблюдает — и иногда подбрасывает Илье задачки. Вернее, его рукам. Чаще задачки появляются сами. Они вынуждены пользоваться разной техникой, вынуждены разбираться в принципах работы, но всё же чаще техника — атрибут, а не основная специальность. Когда посреди глухих лесов у них ломается передатчик — вернее, отказывается работать после того, как его прострелили, — Илья долго копается в их оставшейся электронике, пытаясь сконструировать хотя бы одну рацию из обломков, которые у них есть. Мелкие детали не разглядеть из-за пальцев Ильи, и без инструментов Наполеон не рискнул бы лезть в эту тонкую технику — ему бы хоть иголку, хоть маленькую отмычку, но, как назло, всё лежит в номере гостиницы, — а Илья, кажется, совершенно не смущён отсутствием инструментария. Его пальцы скрупулёзно составляют провода и контакты. И они не становятся более изящными, нет, но Наполеон думает, что, должно быть, они очень чувствительные, эти слегка сплюснутые большие подушечки. В сущности, это даже иронично, думает Наполеон. У Ильи — идеальные руки для боевого агента. Сильные, крепкие, быстрые, с широкими ладонями, которыми удобно перехватывать противника, в которые отлично ложится пистолет. Безукоризненный инструмент. Но он не подозревает, что в этих руках столько сдержанной силы, и только смотрит украдкой, когда Илья прижимает к себе укутанную в его же коричневую куртку заплаканную девчушку. Это даже не нежность, это совершенная защита, понимает он. Оберегающая сила, больше, чем ласка, больше, чем осторожность. Ладони Ильи ложатся на спину ребёнка, поддерживая, принимая гибкую форму и кажутся мягкими, такими безудержно мягкими и податливыми на ощупь, что Наполеону очень хочется проверить. Когда он дорывается наконец до рук Ильи — проходит уже пара месяцев, и они на адреналине, и сначала они долго исступлённо ломают друг другом кровать. Потом отсыпаются ночь — без снов и кошмаров, а на рассвете Наполеон продирает глаза первым и чувствует, что на его талии лежит разлапистая ладонь. И, чёрт возьми, он не собирается упускать такую возможность. Наполеон исследует ладони Ильи, сплетает пальцы, и чувствует себя почти неловко от того, что его руки — вполне нормальные, мужские, привычные к работе и борьбе, руки — всё равно тонут в этих невозможных лапищах. От неуютности его спасает проснувшийся Илья, который высвобождает свои ладони из его и немедленно пускает в дело. Это преступление — и так не должно быть — Илья не делает ничего такого, но его ладони скользят бархатистой прохладной кожей по оголённым мышцам и нервам Наполеона, и он забывает, как дышать, когда мягкие пальцы Ильи обнимают и гладят его лицо, зарываются в кудри и задевают стремительно начинающее гореть ухо. В таких руках не должно быть столько любви, уже не успевает подумать Наполеон, когда ему окончательно сносит крышу. Есть лишь одно, для чего руки Ильи совершенно не приспособлены — и Наполеон не собирается менять своего мнения. Тем более не собирается, сидя у постели Ильи, завёрнутого в бинты и повязки. Руки Ильи — тоже в бинтах и повязках: чёртовы ожоги едва не лишили его рабочего инструмента. У Наполеона сердце переворачивается от того кощунства, которое сотворили с произведением искусства — руками Ильи. Он почти не касается всё ещё больных пальцев, надёжно укрытых от глаз бинтами, и воровато прижимается губами к тыльной стороне ладоней — сначала правой, потом левой. Илья фыркает, но губы его улыбаются. А руки — перестают дрожать.