O, этот дом полон привидений. O, что же ждет меня? O, этот дом полон привидений, Ты можешь всегда оставаться здесь со мной. Элис Купер
Бутылки в погребе взорвались, как стеклянные бешеные огурцы, а их содержимое щедро окатило пол. Сначала всем, кто осмеливался заглянуть в искусственный грот, по которому текли винные реки, казалось, будто в этом месте (вполне подходящем на роль пещеры сокровищ для мамы Стивена) произошла кровавая резня с множеством жертв… что было бы обычным делом для «Алой розы». Потом тускло-зеленые осколки и растекшиеся по полу красные струи сами собой куда-то исчезли: дом старательно подчищал то, что могло оскорбить взор его хозяйки. Кроме того, тут все равно не осталось никого из тех, кто мог бы насладиться этим алкогольным великолепием. А жаль. Шампанское, изъятое из местных закромов, было чертовски хорошим. Даже в сочетании с обычной яичницей. Особенно в сочетании с ней. «Камнетрясение», как его окрестила мать Эмери, нанесло и другие повреждения. Булыжники проломили крышу, разнесли оранжерею и разгромили холл. Лестниц, ведущих наверх, теперь просто не существовало. Оставшиеся от них полуразрушенные ступеньки навевали мысли скорее о европейских достопримечательностях, лакомых для туристов своей древностью, чем об американском особняке. А в полу зеркальной библиотеки теперь зияли огромные дыры. Благодаря их неровной форме утрачена была иллюзия, что зеркало — это на самом деле поверхность воды, гладкая и бликующая на солнце, и Элен бесилась. О, как она бесилась!***
Она создала библиотеку на пару со своей африканской подругой и без всяких чертежей. Считала ее гениальной задумкой: вода — не вода, зеркало — не зеркало, так что сейчас, когда при одном взгляде на острые грани расколовшегося стекла можно сообразить, что пол — обманка, это Элен не устраивает, о чем она и сообщила остальным. «Вы должны строить, — практически кричала она. — Вы должны помочь «Алой розе». Ей плохо, она ранена, она страдает. Нужно воссоздать обрушившиеся стены, вернуть на место рассыпавшиеся башенки, в первую очередь «Причудливую»! Это все — части ее тела, без них она умрет!» Никогда не работал на стройке — не довелось, но Элен в эти моменты один в один похожа на чокнутого прораба, который сдвинут на том, чтобы сдать свой проект в срок. Вот уж не думал, что когда-либо придется стать этаким Каспером-гастарбайтером, и я часто говорил об этом вслух: то вспоминал «Охотников за привидениями» и спрашивал у миссис Римбауэр, подойдет ли эктоплазма в качестве штукатурки, то интересовался, припоминая прошлогодний фильм «Тринадцать привидений», имеет ли значение число строителей. Но ерничание — единственное, что я себе позволил. Просто не мог ей противиться, хотя и пытался. Никогда не принимал истину в готовом и разжеванном виде — всегда старался докопаться до нее сам, а если меня принуждали сделать что-то, чего не желал, сопротивлялся… …Сопротивляюсь и теперь, но в этом доме бунтовать сложно. Большую часть времени этого и не хочется — слишком сильно умиротворение, которое навевает дом, слишком трудно сбросить дремоту и отказаться от ощущения, что сейчас в жизни наконец-то все правильно: эти стены — совершенство, эти комнаты — обретенный рай, полный невиданных чудес. Правда, иногда я чувствую себя почти таким, как прежде — тогда я пытаюсь расшевелить также и Вика, заставить его вспомнить больше о себе, старике, который рассказывал нам о Библии. С остальными делать этого не пытаюсь: вижу, что бесполезно.***
Пэм предпочитает общество Дианы Питри, новой подружки, и совсем забыла, как была девчонкой, трогательно смущавшейся, когда рука Кэти вывела имя «Стивен». Джойс утонула в своей одержимости и сейчас беседует то с Цукиной, то с Элен, стараясь выведать новые, не известные ей прежде факты об «Алой розе»… Миллер и Боллинджер держатся вместе, и когда в них оживает то, чем они были раньше, переругиваются, обвиняя друг друга в том, что они завязли в этом месте. Оба твердят о несбывшемся: мальчишка-репортер скорбит о колледже, который ему не окончить уже никогда, начальник Джойс причитает об утраченных факультетских перспективах. А у миссис Уотерман в голове, кажется, не держится ничего из того, что не попадает в категорию «Эмери». Все, о чем она может говорить, это «ее мальчик, ее Эмерс», которого у нее отняли, отняли навсегда… Поэтому все держатся от нее подальше: постоянно слушать о человеке, который не является частью нашего мира, тяжело. Поэтому, да еще потому, что настолько неприятные леди — штучный товар. Будь та крыса на самом деле новым воплощением матери Эмери, с ней было бы и то приятнее общаться. (…к счастью, здесь хотя бы не полный комплект Уотерманов — боюсь, окажись Эмери тут, они наверняка затеяли бы призрачные игры в сыночки-матери…)***
В прошлом я иногда жалел, что другие люди не замечают того, что вижу я: тогда они не ждали бы от окружающих столь многого. Забавно было, когда в театре на сцене происходило крушение всех надежд героя, он снимал со стены заранее припасенное ружье, собираясь сделать этому миру ручкой, а я в этот момент улавливал мысли актера и узнавал, что в голове того крутится, повторяясь снова и снова, так называемый летний хит, мозговыедающая песенка. Или я мог смотреть на блондинку с горой пакетов в руках, подошедшую к собственной входной двери, и выяснить, что в это время девушка вглядывается в темноту в полной уверенности, что к ней длинными скачками подбирается нечто — еще пара секунд и его можно будет увидеть. Сейчас порой — когда в мысли не врывается громкий шепот «Алой розы», рассказывающий истории о мужчине в ковбойских сапогах, безжизненно повисшем на веревке, и об экскурсионных группах, на появление которых моя собеседница реагировала совсем как сладкоежка, когда приносят десерт и наступает время выбора, какое пирожное взять с подноса («Со значком доллара или микрофоном звезды эстрады? Фигуркой джентльмена в шляпе? Леди в кринолине? Или, может, с детской куколкой?») — сожалею о том, что больше не слышу ни бесхитростных размышлений, ни мыслей на грани безумия. Никаких образов в воде. При каждой попытке заглянуть в нее и увидеть людей из прошлого: одаренную, но ужасно застенчивую девочку, которая просто хотела остаться там, где все только ее и ожидали, парня, изо всех сил отрицающего любую связь с домом, принадлежащим его семье, женщину средних лет — добрую до неправдоподобия христианку, словно сошедшую со страниц Священного Писания, я наблюдаю, что поверхность жидкости в чашке заволокло красным. Не разбираю даже мысли тех, кто остался в этом доме вместе со мной («Может, потому, что мы не слишком-то настоящие? Я сам не настоящий?»). Пробую до них достучаться — но вместо мыслей возникает просто шум. Не белый. Алый.***
Впервые он появился вскоре после того, как мы с Кэти стояли в пустом темном коридоре. Тогда я понял, что данное ей слово придется-таки нарушить. Наполовину. Она выберется отсюда и вернется к остальным в освещенный свечками и карманными фонариками холл. Я уже не увижу никого из нашей группы («Хотя не могу сказать, что в случае Эмери это такая уж огромная потеря»). Это пришло в голову, когда ковровая дорожка вздыбилась, и бугорок стремительно понесся в нашу сторону, делаясь выше с каждым ярдом. Помню, в голове еще пронеслось идиотское: «Так вот они какие, подковерные бульдоги*», а потом осталось только мчаться от живого барханчика и следить при этом за Кэти. Бежит ли рядом, не отстает? В какой-то момент я понял, что убежать нам двоим не удастся — монстр будет гнаться за нами, пока не получит свой приз. Именно поэтому я вытолкнул ее за дверь и развернулся к твари, от которой смердело как от лондонских рыбных рядов в жаркий день. А потом все изменилось…***
Я больше не испытывал страха. Больше не волновался за Кэти, Энни и остальных, не слышал их мыслей, не чувствовал того же, что они. Больше не жил. А когда я вновь увидел плотницкий молоток, мне захотелось взять его в руки и отправиться пристраивать к дому новое крыло. Создавать во славу великого дома Элен Римбауэр. Увеличивать его мощь, восторгаясь при этом, что мне выпала честь стать одним из редких гостей этого места. Этот щенячий восторг от опьянения виски Rose Red Regal** длился долго… крайне долго. Первый проблеск сознания, как похмелье после бурного загула, пришел слишком поздно. Все уже случилось. Все бильярдные шары угодили в лузы, предназначенные для них, а черный шар оказался забит в последнюю очередь. Конец игре. Те члены нашей группы, которые остались в живых, нашли способ покинуть особняк («Молодец, Кэти, ты все-таки довела до конца важное дело — что бы сказал твой доктор об этом?»), а Джойс последней из тех, кто его не отыскал, присоединилась к нам, бледным теням «Алой розы». Иногда я припоминаю, что перед этим она начала жалеть о своих решениях, а в глазах возник страх, неожиданный для профессора парапсихологии. Тогда я начинаю размышлять: что было бы, научись я противиться подавляющей воле дома раньше? Смог бы ее спасти? Или все-таки нет?.. Как бы то ни было, теперь она всем довольна. Кажется. (…разве что в глазах иногда проступает печаль…)***
В последнее время часто думаю о том, что заставило меня согласиться на предложение Джойс. Обычно в этот момент перед глазами предстает крохотный бар, расположенный в округе Касл-Рок, где я был когда-то, странствуя по Америке — сегодня здесь, завтра там. Его вывеска гласила «Сам пришел». «Сам пришел» — и не удивляйся теперь, что этот особняк жрет твою душу с той же жадностью, с которой Эмери когда-то поглощал пиццу. «Сам пришел» — и не стоит дивиться тому факту, что когда в этом доме возникают новые комнаты, вместе с ними появляется что-то еще, прорываясь в наш мир, как кровь из едва затянувшейся и вновь ободранной ссадины вытекает на поверхность. Растет дом — и Элен становится совсем не похожей на человека: длиннее клыки, мертвеннее кожа, тело угловатее, острее, зубы блестят, как у покойника в гробу. Растет дом — и все громче голоса в пустых комнатах. Растет дом — и делается сильнее ощущение, что в особняке есть не только мы, условно-добровольные строители, но и другие. Духи? Сущности? Прежние хозяева этой земли?***
Не знаю точно, известно одно — людьми они не были никогда. Они даже не слишком-то понимают людей, а потому ненавидят их — мужчин больше, женщин меньше. Понять человека, живого человека, они могут только одним способом — войти внутрь него, как мы входим в здания. Исследовать все уголки сознания, заглянуть в каждый коридор, дернуть вверх-вниз выключатели светильников, перехватывая управление. Загорается свет — и вместе с ним включается сознание, когда же свет тухнет — в темноте властвуют уже не люди. Именно так они когда-то поступили с Гарри Корбиным, о котором нам рассказывала Джойс. Заставили его совершить убийство, и им это понравилось. Потом, когда стены уже были возведены, они нашли себе другие развлечения… Но не вернутся ли они к старому теперь, когда во двор уже въезжают, выстраиваясь рядами, машины для сноса, вооруженные стрелами, ковшами и чугунными шар-бабами?.. Что будет с ними, когда стены перестанут их сдерживать и подпитывать? И что останется здесь, когда на месте «Алой розы» возведут многоквартирный комплекс, отель или супермаркет? Станут ли со временем исчезать постояльцы гостиницы, начнут ли обитатели многоэтажного кондоминиума обнаруживать, что в доме стало вдруг больше комнат, не будет ли появляться у посетителей магазина ощущение, что в овощном или цветочном отделе вполне можно потеряться?***
Честно говоря, понятия не имею. Я даже не уверен, что будет с нами после того, как стены «Алой розы» начнут рушиться. Элен — я знаю — надеется, что ее жизнь продлится тем или иным образом, она продолжит дело своей жизни и так и будет разбивать сердца. Я скорее надеюсь, что когда власть особняка ослабнет или исчезнет, это нас освободит, и все, кого съел дом за годы своей истории, наконец-то обретут покой. Эйфория, приходящая от принадлежности к «Алой розе», — мощная вещь, на нее подсаживаешься, как на сильнодействующий наркотик, но любой наркоман нуждается в том, чтобы кто-то сказал ему: «Просыпайся и возвращайся к реальности». Пришла пора проснуться и обитателям особняка. Пришло время проснуться и мне.