***
Самое ужасное в самоубийстве лишь то, что ты не смог умереть. Либо не решился, либо откачали. Второе намного хуже. Ведь если ты не решился, то об этом будешь знать лишь ты один. А если откачали, то будут знать все. Родители, друзья, врачи. В милиции зададут кучу бессмысленных вопросов, на которые просто невозможно подобрать правильные ответы. Придется брать в школе справку, снова возвращаться в милицию. Сидеть под презрительным обвиняющим взглядом, словно ты совершил какое-то страшное преступление. И ведь совершил – облажался до такой степени, что даже не смог уйти на тот свет. Моя сестра сказала бы, что просто не судьба была у меня умереть. На это я покачал бы головой, решив для себя: я уже настолько жалок, что даже покончить с собой нормально не могу. Последствия того, что так и не совершил, тяжким грузом лягут на плечи. Психиатр будет сдержанно улыбаться и также задавать кучу глупых вопросов. И это будет раздражать до одури, пусть раньше я всегда думал, что далек от ненависти к другим людям.***
Наверное, плохо, что от долгого лежания на кровати не остаются синяки. В таком бы случае я представлял из себя лилово-фиолетовое пятно странной формы с отростками. Родители не трогали меня. Им вообще было плевать. Что отец, навсегда застрявший в своем воображении, что мать, постоянно тратящая свое время на дела насущные, в перечень которых не входил главный пункт: забота о сыне. Кто-то бы сказал, что завидует мне. Мол, что еще надо, как отсутствие пристального внимания со стороны предков? Я тогда бы окинул этого человека пустым взглядом, констатировав, что лучше б я остался сиротой. Забот было при таком раскладе гораздо меньше.***
Рука чуть ниже сгиба плотно перевязана. Единственное, что делала мама, это приходила в мою комнату и делала перевязки. Крови почти не было, но смотреть вниз на совершаемое ее холодными и шершавыми после работы в саду руками действие я не решался. Я просто жалкое ничтожество, боящееся уродливого шрама на руке. Первой моей мыслью в реанимации стал короткий вопрос: «Неужели я жив?» И разочарование, когда понял ответ. Отросшие волосы щекотали шею, но я продолжал плакать, лежа все в той же позе эмбриона и просто не понимая, почему живу. Зачем же жизнь осталась со мной? Есть много достойных, неизлечимых больных и просто любящих друг друга людей, смерть которых разлучает в самом расцвете сил. Я бы с радостью сейчас поменялся с ними, безвозмездно подарил свои будущие годы… Так почему же я, такой никчемный, выжил, а они в гробах гниют на городском кладбище? Почему же я жив? Или… Почему я не смог?***
Второй раз меня откачали уже с трудом. Проснулся я там же, где в прошлый раз, а санитар презрительно констатировал: «Живучий ублюдок». Я улыбнулся. Как-то криво и насмешливо, как показалось мне самому. Доктор сказал, что меня спасла шоколадка. И я понял, что с нынешнего дня ненавижу сладкое. В этот раз домой меня не отпустили. Как какого-то буйного оставили в больнице. Психиатр теперь приходил гораздо чаще матери, которая, кстати, три раза в день приносила свою отвратительную стряпню. По сравнению с той, что давали в столовой, она была лучше, но я все равно терпеть не мог все то, что мама мне готовила. Сестра приехала ради меня. Попыталась уговорить продолжить жить. Я смотрел на нее покрасневшими от невысыпания глазами и с темными мешками под ними же, не решаясь сказать, что даже мольбы будут бессмысленны. Просто жить – это не для меня.***
С самого детства я был неудачником. Руки росли явно не из того места, особой усидчивостью я не отличался и вообще редко стремился заниматься тем, что хотел. Может, это из-за того, что я слишком пассивен. Смотреть на стену пару часов и молчать весь день для меня нормально, когда любой бы на моем месте уже сошел с ума от скуки. Зато впервые у меня появилась цель. И я хотел умереть. Вскрыл вены – откачали. Сделал себе укол, почти задев вену – промыли. Осталось только прыгнуть в окно, но, к сожалению, на них предусмотрительно стояли решетки. В туалет меня теперь водили с конвоем. Даже в душе не давали закрыть дверь, изредка открывая ее, чтобы убедиться, что я еще жив, а не перемотал шлангом себе шею. Это было похоже на игру. Только вот слишком дорогого она стоила.***
Никогда не понимал это стремление людей насильно заботиться о других. Вместо того чтобы сделать что-то для здорового народа, они содержат в больницах смертельно больных за счет денег государства. Вместо того чтобы ввести смертную казнь за особо тяжкие преступления, они тратят те же деньги на содержание сотни заключенных. Также тратят деньги на психически больных, некоторых из которых лучше убить, потому что своим существованием они не делают ровно ничего, но тратят чужие налоги, силы и нервы своих сиделок на себя. Раньше я бы испугался таких жестоких мыслей в своей голове, но теперь, когда делать было нечего, оставалось только думать. Ведь так или иначе все мои мысли были заняты рассуждениями о смерти. И моментами я даже понимал, что стал совершенно одержим ею... Родители обещали забрать меня домой через неделю. Этого дня я ждал с нетерпением, как манны небесной. Впрочем, время тянулось все также медленно и тоскливо.***
Мама ободряюще сжала мое плечо, пока психиатр объяснял правила поведения со мной и тыкал в огромном списке с препаратами на особо важные названия. Я же просто молчал и смотрел на добродушного внешне мужчину в белом халате, радуясь, что наконец-то избавлюсь от удовольствия лицезреть его лицо пару раз в день. Недолгая дорога домой, и вот я наконец-то остаюсь один в своей комнате. Мама исправно там убиралась, протирала пыль, но все находилось на тех же местах, где и оставалось, когда меня снова увозили на скорой. Впервые за всю свою жизнь я почувствовал себя чужим даже здесь. Словно человек, которому принадлежали все эти вещи, уже давно покинул этот мир. Оставалась лишь жалкая оболочка, стремящаяся прекратить свое тоскливое существование. И этой оболочкой, конечно же, был я. Я решил отложить свою смерть на следующую ночь. Хотелось напоследок выспаться в нормальной кровати. А потом уже будь, что будет.***
В аптеке, куда я зашел купить себе снотворное, какая-то старушка в очереди очень долго зачитывала список назначенных ей лекарств. Потом также долго считала мелочь, чтобы заплатить без сдачи. Глядя на ее покрытое сетью морщин и каких-то складочек лицо, прихрамывающую походку, горбатую спину… Я понял, что умереть гораздо лучше молодым, пока ты не ценишь жизнь, а не тогда, когда вошел во вкус и вдруг постарел, обзавелся родственниками, которые будут заставлять тебя чувствовать вину, какое-то необъяснимое желание жить еще дольше. Снотворное мне продали. Я скорчил мину и робко добавил, что таблетки для матери, которая уже пару дней не выходит из дома, потому что сломала ногу. Конечно, подробности аптекарше были совсем не интересны, но человек все равно как-то оценивает твою откровенность.***
Я выпил почти горсть таблеток, запивая их дешевым вином из картонной пачки, которую мне отчего-то продали в супермаркете. Ветер на крыше был очень сильным, почти сносил с ног. Прежде я всегда боялся высоты, но хотел напоследок побороть этот страх. Правда сидеть на краю крыши было слишком неосмотрительно с моей стороны, потому что кто-нибудь мог бы меня заметить. Именно поэтому я просто лег на шершавый настил и стал снова монотонно пережевывать таблетки, будто те были не противно-горьковатые, а вкусные, как конфетки. Постепенно тело немело. То ли таблетки действовали, то ли я просто замерз. Свинцовым казался воздух: делал каждый вдох я уже с трудом, а голова кружилась. Я попытался в последний раз перевести взгляд на небо, но не увидел уже ничего. В ушах нарастал шум, перед глазами – пелена. Наверное, жизнь имеет какой-то смысл. Но только она теряет его в тот момент, когда сердце останавливается, а в погасших глазах все также отражается серое небо…Даже если в последнюю секунду ты понимаешь, что совершил ошибку – исправить ее уже невозможно.