Привыкай

Она не чувствует себя уверенно даже с арбалетом наперевес. Не чувствует, несмотря на вооруженных до зубов охотников и Джерарда за спиной. Джерарда, которого никогда не сможет назвать дедом. Закусывает губу, нервно озирается по сторонам, щурит накрашенные глаза, заставив себя сглотнуть не только вязкую слюну, но и тревогу пропихнуть в глотку тоже. Пропихнуть, буквально физически ощущая, как она, подобно жесткому ершику, раздирает стенки гортани. Просто так не проглотишь. Не избавишься. Привкус катается на языке. Дразнит. Выдыхает, плотно сжимает губы, приторно-сладкие от блеска. Сейчас все чересчур. Воздух. Запахи. Звуки. Ночной лес окружает. Кажется, наваливается незримо, сжимается вокруг нее, постепенно проваливаясь липким дерном и опавшей листвой. Оплывая. Шагает настороженно, тщательно следя за тем, чтобы сухая ветка не подвернулась под широкий каблук. Пусть это и не так важно. Пусть ОН все равно слышит. И глаза, их горящие глаза везде чудятся, за каждым кустом, кривыми стволами деревьев, – будто бы не разрозненная стая укрылась в чаще, а десятки, сотни оборотней. Диких. Голодных. Озлобленных. Напряжение играючи вскользь прокатывается по позвонкам узкой спины, отступает вроде бы, и тут же выступает его холодный след. Майка льнет к коже. Арбалет громоздкий, лишенный всякого изящества, и, как девочке, вовсе не нравится ей. Не нравится, как рукоять лежит в пальцах и оттягивает кисть. «Но это лучше лука», – сказал Джерард. «Привыкай», – сказал он. «Привыкай», – сказал, передергивая затвор винтовки. Он слишком нужен им, этот альфа. Нужен так сильно, что наемников в полтора раза больше, чем было в доме до этого. Ночь за ночью прочесывают лес. Вынюхивают. Ищут. Логово. Волчью нору. Яму. Где-то здесь. Эллисон никак не может унять дрожь в пальцах. Не может признать, что у нее бессонница. Не может смириться со смертью матери. Не может изменить это. И это самое горькое, самое болезненное из всех «не». Но поэтому должна, поэтому сейчас здесь. Поэтому выдыхает и кончиками ноготков пробегается по натянутой тетиве. Успокаивает, пусть это и не привычная пальцам поверхность лука. «Привыкай». Она сможет. Сможет после того, как всадит пару болтов в шкуру красноглазой твари. Ненавидит. Концентрируется на этом. Концентрируется так старательно, что представляет его прямо перед собой. Дерека Хейла. Альфу. Представляет, как он захлебнется черной жижей и больше никогда не… НИКОГДА НЕ… – Эллисон! Дергается, оборачивается на шепот и тут же быстро кивает, отделяясь от основной группы. Берет правее, обходит изувеченный, рассеченный надвое ствол молодого дерева и снова оборачивается. Взглядом цепляет фигуру старшего Арджента и, получив в ответ еще один одобрительный кивок, двигается дальше. Двигается, но спустя пару шагов замирает в стойке, почти как охотничья борзая. Центр тяжести чуть вперед, левый глаз прищурен. Шкурой чувствует. Совсем рядом. И в носу свербит, стоит только представить отвороты потасканной кожаной куртки. Выследят. Загонят. Освежуют. Как зверя. И есть зверь. Хруст! Громче выстрела по перепонкам бьет, рокотом отдается, разлетается от одного ствола к другому, гуляет в абсолютной тишине ночного леса. Торопливые удаляющиеся шаги, и она не выдерживает. Вперед! Напролом! Взглядом отыскивая чужую спину. Колючий кустарник цепляется за плотные колготы, раздирает их, колючки налипают на юбку, но Эллисон не замечает, рвется вперед, рвется и почти не слышит окриков, почти не слышит своего имени. Так близко! Ошиблась? Не куртка маячит – футболка светлым пятном впереди мелькает, петляя между деревьями, и все остальное перестает существовать для Эллисон. Незначительно. Бежит сломя голову, бежит прямо в чащу, в самое сердце лесов Бейкон Хиллс, и едва успевает пригнуть голову, тут же чувствуя, как обожгло скулу хлестким прикосновением тонкой ветки. Рассекло. Стекает на губы, оседает на нежно розовой помаде, и Эллисон только сильнее сжимает губы. «Привыкай», – твердит голос, так плотно засевший в ее голове, что, кажется, уже не вытравишь. Кажется, всегда так было. Выбирается на залитую лунным светом поляну, обходит ее, кружит вокруг своей оси снова, всматриваясь, выслеживая, выжидая. Кружит, и снова расплывчатое пятно привлекает ее внимание. Сейчас ближе. Выдыхает, отирает лицо перчаткой – и, не раздумывая, снова вперед, в самую гущу колючих веток. Выбирается, пару спешных шагов вперед и… Заваливается назад, падает, неуклюже машет руками, отбрасывая оружие, едва ли осознает, как… Щелчок! Громкий, лязгнувший, словно пасть бульдога на ее щиколотке. Щелчок волчьего капкана, сомкнувшегося на кожаном сапоге. Прошивший его насквозь. Боль приходит не сразу – секундой, а то и двумя позже, и… Эллисон яростно впивается зубами в кулак, только чтобы не… Только бы не… Злые слезы стелятся по щекам, растравливая свежую ранку. Собираются на губах, больше не сладких от приторной помады. Дышит сорванно, через раз, дышит, прикрыв глаза и пальцами вцепившись в колено. Боль никуда не уходит. Становится тупой, нарастающей при каждом неосторожном движении, жрущей ее ногу до самого бедра. До, мать его, кружевной каемки на трусиках. Хочется орать в голос, хочется давиться рыданиями и упасть в обморок, но вместо этого крепкие зубы только сильнее впиваются в кожаную, совсем как куртка Дерека Хейла, перчатку. Терзают ее, прихватывая и нежную кожу на фалангах. Не вытерпеть. Прорывается скулежом и невротической дрожью, от которой еще больнее. Дышит по счету. Ждет. И как только адское пламя, пожирающее всю конечность ниже колена, поутихнет, садится, пальцами цепляясь за влажный дерн. Кое-как, удерживаясь в сознании, ощущая, как слипаются ресницы от потекшей туши и слез, ощущая, как растрепавшиеся волосы противно налипают на шею, ощущая все, что угодно, только не давление стальных челюстей. Не глядя, пальцами находит голенище, ощупывает его, движется ниже и едва справляется с желанием отдернуть руку, стоит ей коснуться ледяного шершавого металла. Снова по счету. Вдох-выдох. Ощупывает зубья. Сантиметра по три каждый. Сразу понимает: не разогнуть. И сердечко заполошно колотится в груди, все быстрее-быстрее перекачивая кровь, увеличивая скорость кровопотери. Не чувствует, как мокнет подкладка в обуви. Не чувствует, как пятно расползается по жухлой траве. Кишками чувствует: не одна. Так же, как и боль, ощущает внимательный взгляд, прошивающий насквозь где-то в районе лопаток. Никакого счета. Не задохнуться бы. Всего секунды, после словно снова включают все звуки: шелестящих крон, гомона пернатой нечисти неподалеку и топот ног. Эллисон судорожно выдыхает и спешно отирает лицо, смазывает потекшую тушь и откидывает назад волосы. Ближе и ближе, левее, ближе к обрыву, с которого вполне можно рассмотреть весь Бейкон Хиллс. Ближе, но… Пара ног только одна. И шаги легкие, негрубые подошвы армейских ботинок, скорее – кеды. Проносится почти в метре, смазанно, одним прыжком исчезая впереди, в густых порослях терпко пахнущего, увядающего кустарника, и все происходит так быстро, что Арджент даже не успевает схватиться за отброшенный арбалет. Только беспомощно наблюдает за тем, как спина в проклятой белой футболке исчезает из виду. Ей даже кажется, что он идиот. Кто прячется от охотников, сверкая светлой тряпкой на десятки метров? Но моргнув, идиоткой себя чувствует уже сама Эллисон. Потому что именно она сейчас истекает кровью, с размозженной в стальной пасти капкана щиколоткой. Она, а не оборотень. Начинает считать, рыскает по карманам куртки и даже думает, на целую секунду думает позвонить Скотту, но тут же отбрасывает эту мысль. Привыкай, Эллисон. Только семья. Семья, которая вовсе не торопится ей на помощь, не торопится, пусть и потеряла ее из виду. Отец бы никогда не… С силой кусает себя за нижнюю губу и приказывает внутреннему голосу заткнуться, загоняет маленькую плаксивую девчонку назад, в темный угол. Терпи, Эллисон. Привыкай. И только она думает об этом, только усмиряет дрожь во всем теле и упрямо пытается снова, пытается разжать ржавые, должно быть, пролежавшие здесь не один год челюсти, как снова слышит возню за спиной. Теперь все правильно. Джерард найдет ее, а чертового Хейла они достанут в следующий раз. Достанут, и Эллисон лично всадит аконитовую пулю в сердце. Так и будет, так все и… Ее огибают по дуге. Наемники, продравшиеся, как она с десяток минут назад, через кустарник, просто обходят ее, быстрым шагом устремившись туда, где исчез альфа. Но Арджент терпеливая. Она ждет. Ждет, что семья придет ей на помощь, что Джерард… быстро окидывает ее взглядом и, сам себе словно отрицательно мотнув головой, скрывается вслед за своими головорезами. Ни единого слова. Эллисон только моргает – удивленно, разочарованно, как маленький ребенок, ожидавший обнаружить в праздничной коробке под елкой никак не отрубленную голову любимого кота. Не понимает. Не может заставить себя выдавить хоть какой-то звук, не может заставить просто разомкнуть вмиг пересохшие губы. Ее бросили? Разве ее могли бросить? Разве кому-то есть дело до жалкой растрепанной самонадеянной девчонки? Судорожно заправляет лезущие в лицо прядки за уши и, стараясь не делать лишних движений, хватается за телефон. Хватается, как утопающий за подспускающий надувной круг. Хватается для того, чтобы увидеть, что значка сети нет. Чтобы понять, что одна. Совсем одна посреди чащи, безоружная и, должно быть, пахнущая кровью так сильно, что любой оборотень Бейкон Хиллс сможет учуять ее. Паника, кажется, вот-вот дружески похлопает ее по плечу, как… она действительно ощущает прикосновение к вороту куртки. Замирает, не оборачивается. И сердечный ритм уже не поддается контролю. Она представляет, что умрет прямо так. Умрет и едва ли успеет что-то почувствовать, прежде чем острые когти вырвут ее позвоночник. Как скоро ее найдут? Это будет отец? Или Скотт? Не Джерард Арджент. Она представляет, как папа найдет ее – окровавленную, растерзанную, разодранную на сотни кусков на этой самой поляне. Найдет и еще долго не сможет разжать изожранный ржавчиной механизм, чтобы освободить ее ногу. Наверняка обломок так и останется в дизайнерском сапожке. А Скотт? Что почувствует Скотт? Эллисон не выдерживает и рукавом отирает набежавшие на глаза слезы. Ей невыносимо холодно, ей страшно. Ей всего семнадцать. И она словно только что очнулась здесь. Очнулась, осознав, насколько сильно хочет просто ходить в школу, целовать в щеку Лидию, а после счастливо улыбаться, делая вид, что ее совсем не раздражает привкус подаренной ею помады. Совсем не раздражает. Совсем… Она чувствует тепло перед тем, как позволить наконец себе вырубиться. Вырубиться для того, чтобы очнуться на заднем сиденье натуженно тарахтящего, подпрыгивающего на каждой кочке джипа. Едва различает расплывчатые очертания лобового стекла и совершенно точно может узнать нервные, дерганные движения Стайлза. Одного только Стайлза. Эллисон не дура, чтобы не понимать: это не он ее вытащил. Но сейчас удивительно наплевать. Глаза тяжело держать открытыми, и поэтому она позволяет себе снова провалиться куда-то. И уже позже, кое-как разлепив веки и щекой вжавшись в потрепанную обивку сиденья, ощущая, что боль никуда не ушла, но, по крайней мере, ее тело все еще одним куском, она слишком явно, кристально чисто понимает одно: не привыкнет.